Неточные совпадения
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай,
брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас привели к
барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи,
барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не то, мол,
барин сердится. Стой, еще письмо не готово.
Смирно помещик лежит под халатом,
Горькую долю клянет,
Яков при
барине: другом и
братомВерного Якова
барин зовет.
Молчим: тут спорить нечего,
Сам
барин брата старосты
Забрить бы не велел,
Одна Ненила Власьева
По сыне горько плачется,
Кричит: не наш черед!
Г-жа Простакова. Братец, друг мой! Рекомендую вам дорогого гостя нашего,
господина Правдина; а вам, государь мой, рекомендую
брата моего.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване.
Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его
брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил
господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Элегантный слуга с бакенбардами, неоднократно жаловавшийся своим знакомым на слабость своих нерв, так испугался, увидав лежавшего на полу
господина, что оставил его истекать кровью и убежал за помощью. Через час Варя, жена
брата, приехала и с помощью трех явившихся докторов, за которыми она послала во все стороны и которые приехали в одно время, уложила раненого на постель и осталась у него ходить за ним.
— Поэтому для обрусения инородцев есть одно средство — выводить как можно больше детей. Вот мы с
братом хуже всех действуем. А вы,
господа женатые люди, в особенности вы, Степан Аркадьич, действуете вполне патриотически; у вас сколько? — обратился он, ласково улыбаясь хозяину и подставляя ему крошечную рюмочку.
В то время как они говорили, толпа хлынула мимо них к обеденному столу. Они тоже подвинулись и услыхали громкий голос одного
господина, который с бокалом в руке говорил речь добровольцам. «Послужить за веру, за человечество, за
братьев наших, — всё возвышая голос, говорил
господин. — На великое дело благословляет вас матушка Москва. Живио!» громко и слезно заключил он.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к
брату, указывая на
господина в поддевке, — это
господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
— Помилуй,
брат Платон! что это ты со мною делаешь? — живо спросил
господин.
Но тише! Слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий
И нашей
братье рифмачам
Кричит: «Да перестаньте плакать,
И всё одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о былом:
Довольно, пойте о другом!»
— Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!
«Пишите оды,
господа...
Ну уж мне, старухе, давно бы пора сложить старые кости на покой; а то вот до чего довелось дожить: старого
барина — вашего дедушку, вечная память, князя Николая Михайловича, двух
братьев, сестру Аннушку, всех схоронила, и все моложе меня были, мой батюшка, а вот теперь, видно, за грехи мои, и ее пришлось пережить.
— Великий
господин, ясновельможный пан! я знал и
брата вашего, покойного Дороша! Был воин на украшение всему рыцарству. Я ему восемьсот цехинов дал, когда нужно было выкупиться из плена у турка.
— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня, снимая с себя шляпку и мантильку, — нам сам бог послал этого
господина, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже сделал для
брата…
— Нечего и говорить, что вы храбрая девушка. Ей-богу, я думал, что вы попросите
господина Разумихина сопровождать вас сюда. Но его ни с вами, ни кругом вас не было, я таки смотрел: это отважно, хотели, значит, пощадить Родиона Романыча. Впрочем, в вас все божественно… Что же касается до вашего
брата, то что я вам скажу? Вы сейчас его видели сами. Каков?
Но как и
брат ваш не может при мне объясниться насчет некоторых предложений
господина Свидригайлова, так и я не желаю и не могу объясниться… при других… насчет некоторых весьма и весьма важных пунктов.
—
Господин Разумихин? Статью вашего
брата? В журнале? Есть такая статья? Не знал я. Вот, должно быть, любопытно-то! Но куда же вы, Авдотья Романовна?
К довершению всего, мужики начали между собою ссориться:
братья требовали раздела, жены их не могли ужиться в одном доме; внезапно закипала драка, и все вдруг поднималось на ноги, как по команде, все сбегалось перед крылечко конторы, лезло к
барину, часто с избитыми рожами, в пьяном виде, и требовало суда и расправы; возникал шум, вопль, бабий хныкающий визг вперемежку с мужскою бранью.
Слуги также привязались к нему, хотя он над ними подтрунивал: они чувствовали, что он все-таки свой
брат, не
барин.
— Вот бы вас,
господ, года на три в мужики сдавать, как нашего
брата в солдаты сдают. Выучились где вам полагается, и — поди в деревню, поработай там в батраках у крестьян, испытай ихнюю жизнь до точки.
— Ну, скорее,
брат, скорее! Садитесь,
господа, поговорим…
— Скажите,
господин, правда, что налоги с нас решено не брать и на войну нашего
брата не гонять, а чтоб воевали только одни казаки, нам же обязанность одна — хлеб сеять?
— Надо. Отцы жертвовали на церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же,
брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только
господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а — какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
— Начальство очень обозлилось за пятый год. Травят мужиков.
Брата двоюродного моего в каторгу на четыре года погнали, а шабра — умнейший, спокойный был мужик, — так его и вовсе повесили. С баб и то взыскивают, за старое-то, да! Разыгралось начальство прямо… до бесстыдства! А помещики-то новые, отрубники, хуторяне действуют вровень с полицией. Беднота говорит про них: «Бывало — сами водили нас усадьбы жечь,
господ сводить с земли, а теперь вот…»
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул.
Барин, кажется, думал: «Ну,
брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет».
— Ну,
брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так
Господом Богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
— Помилуй! — сказал он, воротясь. — Говядина и телятина! Эх,
брат Обломов, не умеешь ты жить, а еще помещик! Какой ты
барин? По-мещански живешь; не умеешь угостить приятеля! Ну, мадера-то куплена?
— Земли у нас,
барин, десятина на душу. Держим мы на три души, — охотно разговорился извозчик. — У меня дома отец,
брат, другой в солдатах. Они управляются. Да управляться-то нечего. И то
брат хотел в Москву уйти.
Со стороны этот люд мог показаться тем сбродом, какой питается от крох, падающих со стола
господ, но староверческие предания придавали этим людям совсем особенный тон: они являлись чем-то вроде хозяев в бахаревском доме, и сама Марья Степановна перед каждым кануном отвешивала им земной поклон и покорным тоном говорила: «Отцы и
братия, простите меня, многогрешную!» Надежде Васильевне не нравилось это заказное смирение, которым прикрывались те же недостатки и пороки, как и у никониан, хотя по наружному виду от этих выдохшихся обрядов веяло патриархальной простотой нравов.
Вот достигли эшафота: «Умри,
брат наш, — кричат Ришару, — умри во
Господе, ибо и на тебя сошла благодать!» И вот покрытого поцелуями
братьев брата Ришара втащили на эшафот, положили на гильотину и оттяпали-таки ему по-братски голову за то, что и на него сошла благодать.
е) Нечто о
господах и слугах и о том, возможно ли
господам и слугам стать взаимно по духу
братьями
Он мне сам рассказывал о своем душевном состоянии в последние дни своего пребывания в доме своего
барина, — пояснил Ипполит Кириллович, — но свидетельствуют о том же и другие: сам подсудимый,
брат его и даже слуга Григорий, то есть все те, которые должны были знать его весьма близко.
И мужики надеялись, думали: «Шалишь,
брат! ужо тебя к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо того вышло — как вам доложить? сам
Господь не разберет, что такое вышло!
— «Нет,
брат Капитон Тимофеич, уж умирать, так дома умирать; а то что ж я здесь умру, — у меня дома и
Господь знает что приключится».
Ну, думаю, видно,
брат, господа-то твои не на золоте едят…
Стряпуха умерла; сам Перфишка собирался уж бросить дом да отправиться в город, куда его сманивал двоюродный
брат, живший подмастерьем у парикмахера, — как вдруг распространился слух, что
барин возвращается!
— Какая твоя вина,
барин! Своей судьбы не минуешь! Ну, кудластый, лошадушка моя верная, — обратился Филофей к кореннику, — ступай,
брат, вперед! Сослужи последнюю службу! Все едино… Господи! бо-слови!
Я уже имел честь представить вам, благосклонные читатели, некоторых моих
господ соседей; позвольте же мне теперь, кстати (для нашего
брата писателя всё кстати), познакомить вас еще с двумя помещиками, у которых я часто охотился, с людьми весьма почтенными, благонамеренными и пользующимися всеобщим уважением нескольких уездов.
—
Господин почтенный, едем мы с честного пирка, со свадебки; нашего молодца, значит, женили; как есть уложили: ребята у нас все молодые, головы удалые — выпито было много, а опохмелиться нечем; то не будет ли ваша такая милость, не пожалуете ли нам деньжонок самую чуточку, — так, чтобы по косушке на
брата? Выпили бы мы за ваше здоровье, помянули бы ваше степенство; а не будет вашей к нам милости — ну, просим не осерчать!
— Нет,
брат, спасибо, — промолвил он, — все равно где умереть. Я ведь до зимы не доживу… К чему понапрасну людей беспокоить? Я к здешнему дому привык. Правда, господа-то здешние…
— А вон там впереди, в ложбине, над ручьем, мостик… Они нас там! Они всегда этак… возле мостов. Наше дело,
барин, чисто! — прибавил он со вздохом, — вряд ли живых отпустят; потому им главное: концы в воду. Одного мне жаль,
барин: пропала моя троечка, — и братьям-то она не достанется.
Он воротился и, поравнявшись с кучером: «Чья,
брат, лошадь? — спросил он, — не Минского ли?» — «Точно так, — отвечал кучер, — а что тебе?» — «Да вот что:
барин твой приказал мне отнести к его Дуне записочку, а я и позабудь, где Дуня-то его живет».
Там жил старик Кашенцов, разбитый параличом, в опале с 1813 года, и мечтал увидеть своего
барина с кавалериями и регалиями; там жил и умер потом, в холеру 1831, почтенный седой староста с брюшком, Василий Яковлев, которого я помню во все свои возрасты и во все цвета его бороды, сперва темно-русой, потом совершенно седой; там был молочный
брат мой Никифор, гордившийся тем, что для меня отняли молоко его матери, умершей впоследствии в доме умалишенных…
— Если
господь раздвоил народ этот и направил
брата на
брата, он имеет свои виды, и если мы их не понимаем, то должны покоряться провидению даже тогда, когда оно карает.
Дворня полюбила его, потому что он хоть и «
барин», а все равно что свой
брат; матушка была довольна, потому что племянник оказался трезвый и работящий.
Главное, скверно было то, что Мышников, происходя из купеческого рода, знал все тонкости купеческой складки, и его невозможно было провести, как иногда проводили широкого
барина Стабровского или тягучего и мелочного немца Драке. Прежде всего в Мышникове сидел свой
брат мужик, у которого была одна политика — давить все и всех, давить из любви к искусству.
Кто-то из
братьев предложил украсть одного щенка, и тотчас составился остроумный план кражи:
братья сейчас же выйдут на улицу к воротам Бетленга, я испугаю
барина, а когда он, в испуге, убежит, они ворвутся во двор и схватят щенка.
— Эх,
брат, ничего ты еще не понимаешь! — сказал он. — Лягушек жалеть не надо,
господь с ними! Мать пожалей, — вон как ее горе ушибло!
Предо мною стояло круглое, безволосое, ребячье лицо
барина, я помнил, как он, подобно щенку, тихонько и жалобно взвизгивал, отирая желтую лысину маленькими ручками, мне было нестерпимо стыдно, я ненавидел
братьев, но — всё это сразу забылось, когда я разглядел плетеное лицо извозчика: оно дрожало так же пугающе противно, как лицо деда, когда он сек меня.
— Зря всё это настроил ты! Зря,
брат. Дом-от я ведь скоро продам. К осени, наверное, продам. Деньги нужны, матери в приданое. Так-то. Пускай хоть она хорошо живет,
господь с ней…