Неточные совпадения
Молчим: тут спорить нечего,
Сам барин
брата старосты
Забрить бы не велел,
Одна Ненила Власьева
По сыне горько плачется,
Кричит: не наш черед!
Константин
молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе о тем, что то, что он хотел сказать, было не понято его
братом. Он не знал только, почему это было не понято: потому ли, что он не умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что
брат не хотел, или потому, что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти мысли и, не возражая
брату, задумался о совершенно другом, личном своем деле.
Надо было говорить, чтобы не
молчать, а он не знал, что говорить, тем более, что
брат ничего не отвечал, а только смотрел, не спуская глаз, и, очевидно, вникал в значение каждого слова.
— Каждый член общества призван делать свойственное ему дело, — сказал он. — И люди мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушие и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и вместе с тем радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы
молчали, а теперь слышен голос русского народа, который готов встать, как один человек, и готов жертвовать собой для угнетенных
братьев; это великий шаг и задаток силы.
Дуня встревожилась, но
молчала и даже помогала ей устраивать комнату к приему
брата.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих
братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе и
молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
Вошли в ресторан, сели за стол в уголке, Самгин терпеливо
молчал, ожидая рассказа, соображая: сколько лет не видел он
брата, каким увидит его? Дронов не торопясь выбрал вино, заказал сыру, потом спросил...
Несколько секунд все трое
молчали, затем Дронов, глядя на
братьев, стирая шапкой снег с пальто, потребовал...
— Бессонница! Месяца полтора. В голове — дробь насыпана, знаете — почти вижу: шарики катаются, ей-богу! Вы что
молчите? Вы — не бойтесь, я — смирный! Все — ясно! Вы — раздражаете, я — усмиряю. «Жизнь для жизни нам дана», — как сказал какой-то Макарий, поэт. Не люблю я поэтов, писателей и всю вашу
братию, — не люблю!
— Что ж ты как вчера? — заговорил
брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки брюк. —
Молчал,
молчал… Тебя считали серьезно думающим человеком, а ты вдруг такое, детское. Не знаешь, как тебя понять. Конечно, выпил, но ведь говорят: «Что у трезвого на уме — у пьяного на языке».
Как я и ожидал того, она сама вошла в мою комнату, оставив князя с
братом, который начал пересказывать князю какие-то светские сплетни, самые свежие и новоиспеченные, чем мигом и развеселил впечатлительного старичка. Я
молча и с вопросительным видом приподнялся с кровати.
Алеша слегка побледнел и
молча смотрел в глаза
брату.
Брат Дмитрий слушал
молча, глядел в упор со страшною неподвижностью, но Алеше ясно было, что он уже все понял, осмыслил весь факт.
«Столько лет учил вас и, стало быть, столько лет вслух говорил, что как бы и привычку взял говорить, а говоря, вас учить, и до того сие, что
молчать мне почти и труднее было бы, чем говорить, отцы и
братия милые, даже и теперь при слабости моей», — пошутил он, умиленно взирая на толпившихся около него.
Брат Иван сфинкс и
молчит, все
молчит.
Алеша, все слушавший его
молча, под конец же, в чрезвычайном волнении, много раз пытавшийся перебить речь
брата, но видимо себя сдерживавший, вдруг заговорил, точно сорвался с места.
Нравился девушкам и другой
брат, Емельян. Придет на девичник, сядет в уголок и
молчит, как пришитый. Сначала все девушки как-то боялись его, а потом привыкли и насмелились до того, что сами начали приставать к нему и свои девичьи шутки шутить.
Его
братья слушали
молча, маленький — плотно сжав губы и надувшись, а средний, опираясь локтем в колено, — наклонился ко мне и пригибал
брата рукою, закинутой за шею его.
— «Не пишет он?..» Глянул уныло
И вышел отец… Недоволен был
брат,
Прислуга
молчала, вздыхая.
Он тихо сказал: «Сумасшедшая дочь!» —
И вышел:
молчали уныло
И
братья, и мать…
В таких случаях она обыкновенно переставала говорить и только
молча, насмешливо смотрела на
брата, не сводя с него глаз.
Все наконец расселись в ряд на стульях напротив князя, все, отрекомендовавшись, тотчас же нахмурились и для бодрости переложили из одной руки в другую свои фуражки, все приготовились говорить, и все, однако ж,
молчали, чего-то выжидая с вызывающим видом, в котором так и читалось: «Нет,
брат, врешь, не надуешь!» Чувствовалось, что стоит только кому-нибудь для началу произнести одно только первое слово, и тотчас же все они заговорят вместе, перегоняя и перебивая друг друга.
Глафира Петровна, которая только что выхватила чашку бульону из рук дворецкого, остановилась, посмотрела
брату в лицо, медленно, широко перекрестилась и удалилась
молча; а тут же находившийся сын тоже ничего не сказал, оперся на перила балкона и долго глядел в сад, весь благовонный и зеленый, весь блестевший в лучах золотого весеннего солнца.
Егор
молча повернулся и, не простившись с
братом, пропал в темноте.
Окулко косил с раннего утра вплоть до обеда, без передышки. Маленький Тараско ходил по косеву за ним и
молча любовался на молодецкую работу богатыря-брата. Обедать Окулко пришел к балагану,
молча съел кусок ржаного хлеба и опять пошел косить. На других покосах уже заметили, что у Мавры косит какой-то мужик, и, конечно, полюбопытствовали узнать, какой такой новый работник объявился. Тит Горбатый даже подъехал верхом на своей буланой кобыле и вслух похвалил чистую Окулкину работу.
Из разговоров и поведения мужа Домнушка убедилась, что он знает решительно все как про нее, так и про
брата Макара, только
молчит до поры до времени.
—
Молчать! — завизжал неистовый старик и даже привскочил на месте. — Я все знаю!.. Родной
брат на Самосадке смутьянит, а ты ему помогаешь… Может, и мочеган ты не подучал переселяться?.. Знаю, все знаю… в порошок изотру… всех законопачу в гору, а тебя первым… вышибу дурь из головы… Ежели мочегане уйдут, кто у тебя на фабрике будет работать? Ты подумал об этом… ты… ты…
Корреспондент мой Евгений,
брат Чеха, давно что-то
молчит…
Оба
брата Захаревские смотрели на всю эту сцену
молча и нахмурившись.
Брат и сестра простились с нею
молча. Ей показалось, что Николай поклонился ниже, чем всегда, и крепче пожал руку. А Софья проводила ее до комнаты и, остановясь в дверях, сказала тихо...
Как бы доходя из прошлого, он будил надежды, внушал уверенность, и люди
молча слушали повесть о своих
братьях по духу.
Два
брата, оставшись вдвоем, долго сидели
молча. Петр Михайлыч, от скуки, читал в старых газетах известия о приехавших и уехавших из столицы.
Капитан вставал и почтительно ему кланялся. Из одного этого поклона можно было заключить, какое глубокое уважение питал капитан к
брату. За столом, если никого не было постороннего, говорил один только Петр Михайлыч; Настенька больше
молчала и очень мало кушала; капитан совершенно
молчал и очень много ел; Палагея Евграфовна беспрестанно вскакивала. После обеда между
братьями всегда почти происходил следующий разговор...
Инстинктивно, придерживаясь стенки Николаевской батареи,
братья,
молча, прислушиваясь к звукам бомб, лопавшихся уже над головами, и рёву осколков, валившихся сверху, — пришли к тому месту батареи, где образ.
Николаев, подкрепивший себя в Дуванкòй 2-мя крышками водки, купленными у солдата, продававшего ее на мосту, подергивал возжами, повозочка подпрыгивала по каменной кое-где тенистой дороге, ведущей вдоль Бельбека к Севастополю, а
братья, поталкиваясь нога об ногу, хотя всякую минуту думали друг о друге, упорно
молчали.
Джемма засмеялась, ударила
брата по руке, воскликнула, что он «всегда такое придумает!» Однако тотчас пошла в свою комнату и, вернувшись оттуда с небольшой книжкой в руке, уселась за столом перед лампой, оглянулась, подняла палец — «
молчать, дескать!» — чисто итальянский жест — и принялась читать.
Когда она говорила о
брате и особенно о том, что он против воли maman пошел в гусары, она сделала испуганное лицо, и все младшие княжны, сидевшие
молча, сделали тоже испуганные лица; когда она говорила о кончине бабушки, она сделала печальное лицо, и все младшие княжны сделали то же; когда она вспомнила о том, как я ударил St.
Валахина расспрашивала про родных, про
брата, про отца, потом рассказала мне про свое горе — потерю мужа, и уже, наконец, чувствуя, что со мною говорить больше нечего, смотрела на меня
молча, как будто говоря: «Ежели ты теперь встанешь, раскланяешься и уедешь, то сделаешь очень хорошо, мой милый», — но со мной случилось странное обстоятельство.
Попадавшиеся им навстречу
братия кланялись
молча.
— Эх, куманек, не то одно ведомо, что сказывается; иной раз далеко в лесу стукнет, близко отзовется; когда под колесом воды убыло, знать есть засуха и за сто верст, и будет хлебу недород велик, а наш
брат, старик, живи себе
молча; слушай, как трава растет, да мотай себе за ухо!
— Ну да! А ты — что думал? Он больше всех говорит, болтун. Он,
брат, хитрая штука… Нет, Пешко́в, слова не доходят. Правда? А на кой черт она? Это все равно как снег осенью — упал на грязь и растаял. Грязи стало больше. Ты — лучше
молчи…
Когда
братья ушли на улицу, женщины, приказав мне ставить самовар, бросились к окнам, но почти тотчас с улицы позвонил хозяин,
молча вбежал по лестнице и, отворив дверь в прихожую, густо сказал...
Анна подумала, что она хорошо сделала, не сказав Розе всего о
брате… У нее как-то странно сжалось сердце… И еще долго она лежала
молча, и ей казались странными и этот глухо гудящий город, и люди, и то, что она лежит на одной постели с еврейкой, и то, что она молилась в еврейской комнате, и что эта еврейка кажется ей совсем не такой, какой представлялась бы там, на родине…
— Про Никона ты
молчи; дело это — не твоё, и чего оно мне стоит — ты не знаешь! Вы все бабу снизу понимаете, милые, а не от груди, которой она вас, окаянных, кормит. А что для бабы муж али любовник — иной раз — за ребёнка идёт, это вашему
брату никогда невдомёк!
Потом уговорились мы с ней, что буду я
молчать — ни отцу, ни
брату, ни сестре про дьякона не скажу, а она его прогонит, дьякона-то; конечно, не прогнала, в баню ходил он, по ночам, к ней, в нашу.
— Это все от восторга, Фома! — вскричал дядя. — Я,
брат, уж и не помню, где и стою. Слушай, Фома: я обидел тебя. Всей жизни моей, всей крови моей недостанет, чтоб удовлетворить твою обиду, и потому я
молчу, даже не извиняюсь. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя голова, моя жизнь, если надо будет броситься за тебя в разверстую бездну, то повелевай и увидишь… Я больше ничего не скажу, Фома.
Встал и протянул мне руку. Так
молча и расстались. Выхожу из кабинета в коридор, встречаю Сергея Тимофеевича, рассказываю сцену с
братом. Он покачал головой и говорит...
Актер. Раньше, когда мой организм не был отравлен алкоголем, у меня, старик, была хорошая память… А теперь вот… кончено,
брат! Всё кончено для меня! Я всегда читал это стихотворение с большим успехом… гром аплодисментов! Ты… не знаешь, что такое аплодисменты… это,
брат, как… водка!.. Бывало, выйду, встану вот так… (Становится в позу.) Встану… и… (
Молчит.) Ничего не помню… ни слова… не помню! Любимое стихотворение… плохо это, старик?
— Что ж ты
молчишь, Ванюшка? Говори, с чего
братья, шут их возьми, застряли? — произнес Глеб, находивший всегда большое удовольствие раззадоривать друг против дружки молодых парней, чтобы потом вдосталь над ними потешиться.
Дверь на блоке завизжала, и на пороге показался невысокий молодой еврей, рыжий, с большим птичьим носом и с плешью среди жестких, кудрявых волос; одет он был в короткий, очень поношенный пиджак, с закругленными фалдами и с короткими рукавами, и в короткие триковые брючки, отчего сам казался коротким и кургузым, как ощипанная птица. Это был Соломон,
брат Мойсея Мойсеича. Он
молча, не здороваясь, а только как-то странно улыбаясь, подошел к бричке.