Неточные совпадения
Ему хотелось
плакать над своим умирающим любимым
братом, и он должен был слушать и поддерживать разговор о том, как он будет жить.
Наказанный сидел в зале на угловом окне; подле него стояла Таня с тарелкой. Под видом желания обеда для кукол, она попросила у Англичанки позволения снести свою порцию пирога в детскую и вместо этого принесла ее
брату. Продолжая
плакать о несправедливости претерпенного им наказания, он ел принесенный пирог и сквозь рыдания приговаривал: «ешь сама, вместе будем есть… вместе».
— Я жалею, что сказал тебе это, — сказал Сергей Иваныч, покачивая головой на волнение меньшого
брата. — Я посылал узнать, где он живет, и послал ему вексель его Трубину, по которому я
заплатил. Вот что он мне ответил.
Но тише! Слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий
И нашей
братье рифмачам
Кричит: «Да перестаньте
плакать,
И всё одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о былом:
Довольно, пойте о другом!»
— Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!
«Пишите оды, господа...
Я пошел было тотчас к Софье Семеновне, потому,
брат, я хотел все разузнать, — прихожу, смотрю: гроб стоит, дети
плачут.
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко
плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о
брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
— А! так-то, кума! Хорошо, вот
брат даст вам знать! А ты
заплатишь мне за бесчестье! Где моя шляпа? Черт с вами! Разбойники, душегубцы! — кричал он, идучи по двору. —
Заплатишь мне за бесчестье!
— Где хочешь достань:
брат кумы, Иван Матвеич, шутить не любит. Сейчас в управу подаст: не разделаешься. Да я свои
заплатил, отдай мне.
— Ты сама чувствуешь, бабушка, — сказала она, — что ты сделала теперь для меня: всей моей жизни недостанет, чтоб
заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно хочешь, я шепну слово
брату о твоем прошлом — и пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты хочешь еще истязать себя исповедью? Суд совершился — я не приму ее. Не мне слушать и судить тебя — дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь! Я не стану слушать: это мое последнее слово!
«Слезами и сердцем, а не пером благодарю вас, милый, милый
брат, — получил он ответ с той стороны, — не мне награждать за это: небо наградит за меня! Моя благодарность — пожатие руки и долгий, долгий взгляд признательности! Как обрадовался вашим подаркам бедный изгнанник! он все „смеется“ с радости и оделся в обновки. А из денег сейчас же
заплатил за три месяца долгу хозяйке и отдал за месяц вперед. И только на три рубля осмелился купить сигар, которыми не лакомился давно, а это — его страсть…»
— Я
плачу дружбой за дружбу,
брат, — сказала она мягче.
— Ничего,
брат… я так с испугу. Ах, Дмитрий! Давеча эта кровь отца… — Алеша
заплакал, ему давно хотелось
заплакать, теперь у него вдруг как бы что-то порвалось в душе. — Ты чуть не убил его… проклял его… и вот теперь… сейчас… ты шутишь шутки… «кошелек или жизнь»!
Ибо ведь всю жизнь свою вспоминал неустанно, как продали его где-нибудь там в горячей степи, у колодца, купцам, и как он, ломая руки,
плакал и молил
братьев не продавать его рабом в чужую землю, и вот, увидя их после стольких лет, возлюбил их вновь безмерно, но томил их и мучил их, все любя.
— Это ничего, ничего! — с
плачем продолжала она, — это от расстройства, от сегодняшней ночи, но подле таких двух друзей, как вы и
брат ваш, я еще чувствую себя крепкою… потому что знаю… вы оба меня никогда не оставите…
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и
плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «
Братья, я Иосиф,
брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
— Ах, милый, милый Алексей Федорович, тут-то, может быть, самое главное, — вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг
заплакав. — Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise, и это ничего, что она вас тайком от матери позвала. Но Ивану Федоровичу, вашему
брату, простите меня, я не могу доверить дочь мою с такою легкостью, хотя и продолжаю считать его за самого рыцарского молодого человека. А представьте, он вдруг и был у Lise, а я этого ничего и не знала.
Все, что было высшего и благовоспитанного, ринулось к нему в тюрьму; Ришара целуют, обнимают: «Ты
брат наш, на тебя сошла благодать!» А сам Ришар только
плачет в умилении: «Да, на меня сошла благодать!
Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и
плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к «Боженьке», чтобы тот защитил его, — понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и
брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана!
Стала мать
плакать, стала просить
брата с осторожностию (более для того, чтобы не испугать его), чтобы поговел и причастился святых Божиих таин, ибо был он тогда еще на ногах.
В ее комнатке было нам душно: всё почернелые лица из-за серебряных окладов, всё попы с причетом, пугавшие несчастную, забитую солдатами и писарями женщину; даже ее вечный
плач об утраченном счастье раздирал наше сердце; мы знали, что у ней нет светлых воспоминаний, мы знали и другое — что ее счастье впереди, что под ее сердцем бьется зародыш, это наш меньший
брат, которому мы без чечевицы уступим старшинство.
— Ешь,
брат! — говорит он, — у меня свое, не краденое! Я не то, что другие-прочие; я за все чистыми денежками
плачу. Коли своих кур не случится — покупаю; коли яиц нет — покупаю! Меня,
брат, в город не вызовут.
С ним не только обращались сурово, но даже не торопились отдать в заведение (старшего
брата отдали в московский университетский пансион по двенадцатому году), чтоб не
платить лишних денег за его воспитание.
— И больше пройдет — ничего не поделаешь. Приходи, когда деньги будут, — слова не скажу, отдам. Даже сам взаймы дам, коли попросишь. Я,
брат, простыня человек; есть у меня деньги — бери; нет — не взыщи. И закона такого нет, чтобы деньги отдавать, когда их нет. Это хоть у кого хочешь спроси. Корнеич! ты законы знаешь — есть такой закон, чтобы деньги
платить, когда их нет?
— Шутишь. Я,
брат, и сам с усам. Какая же мне выгода задаром лес отдавать, коли я и так могу денег тебе не
платить?
Он приходил в раздевальню «дворянского» отделения, сидел в ней часа два, принимал от приказчика выручку и клал ее в несгораемый шкаф. Затем звал цирюльника. Он ежедневно брился — благо даром, не
платить же своему деньги, а в одиннадцать часов аккуратно являлся
брат Федор, забирал из шкафа пачки денег, оставляя серебро
брату, — и уходил.
— Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А ты сидишь да моргаешь… «Хорошо», говоришь. Уж на что лучше… да… Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и
плакать не велят… Похожи есть патреты. Вот как нашего
брата выучат!
Любовь Андреевна. Детская, милая моя, прекрасная комната… Я тут спала, когда была маленькой… (
Плачет.) И теперь я как маленькая… (Целует
брата, Варю, потом опять
брата.) А Варя по-прежнему все такая же, на монашку похожа. И Дуняшу я узнала… (Целует Дуняшу.)
Немая, высохшая мать едва передвигала ноги, глядя на всё страшными глазами,
брат был золотушный, с язвами на щиколотках, и такой слабенький, что даже
плакать громко не мог, а только стонал потрясающе, если был голоден, сытый же дремал и сквозь дрему как-то странно вздыхал, мурлыкал тихонько, точно котенок.
— Н-да,
брат, за хлеб надобно
платить, верно…
Теперь он был почти трезв и
плакал над больным настоящими слезами, точно над родным своим
братом.
— Я?.. Как мне не
плакать, ежели у меня смертный час приближается?.. Скоро помру. Сердце чует… А потом-то што будет? У вас, у баб, всего один грех, да и с тем вы не подсобились, а у нашего
брата мужика грехов-то тьма… Вот ты пожалела меня и подошла, а я што думаю о тебе сейчас?.. Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется… Может, я видеть не могу тебя!..
Это был какой-то приступ ярости, и Авгарь так и лезла к духовному
брату с кулаками. А когда это не помогло, она горько
заплакала и кинулась ему в ноги.
У нас опять посетитель — Владимир Панаев приехал обозреть фабрику, которая теперь ему принадлежит одному, — он
заплатил за нее
братьям.
— О тебе,
брат, часто, часто мы вспоминали: на твоем месте теперь такой лекаришка… гордый, интересан. Раз не
заплати — другой не поедет.
В день отъезда, впрочем, старик не выдержал и с утра еще принялся
плакать. Павел видеть этого не мог без боли в сердце и без некоторого отвращения. Едва выдержал он минуты последнего прощания и благословения и, сев в экипаж, сейчас же предался заботам, чтобы Петр не спутался как-нибудь с дороги. Но тот ехал слишком уверенно: кроме того, Иван, сидевший рядом с ним на козлах и любивший, как мы знаем, покритиковать своего
брата, повторял несколько раз...
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется
брат мой!» Наташа слушала,
плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Выходит из рядов Тяпкин-Ляпкин и отдувается. Разумеется, ищут, где у него шкура, и не находят. На нет и суда нет — ступай с глаз долой… бунтовщик! Тяпкин-Ляпкин смотрит веселее: слава богу, отделался! Мы тоже наматываем себе на ус: значит,"проникать","рассматривать","обсуждать"не велено. А все-таки каким же образом дани
платить? — вот,
брат, так штука!
Один рассказывал, как скоро должно кончиться осадное положение [в] Севастополе, что ему верный флотский человек рассказывал, как Кистентин, царев
брат, с мериканским флотом идет нам на выручку, еще как скоро уговор будет, чтобы не палить две недели и отдых дать, а коли кто выпалит, то за каждый выстрел 75 копеек штрафу
платить будут.
Когда все смолкло, Редедя обратился к нам и, видя, что
братья Перекусихины
плачут, взволнованным голосом произнес...
— Ты, боярин, сегодня доброе дело сделал, вызволил нас из рук этих собачьих детей, так мы хотим тебе за добро добром
заплатить. Ты, видно, давно на Москве не бывал, боярин. А мы так знаем, что там деется. Послушай нас, боярин. Коли жизнь тебе не постыла, не вели вешать этих чертей. Отпусти их, и этого беса, Хомяка, отпусти. Не их жаль, а тебя, боярин. А уж попадутся нам в руки, вот те Христос, сам повешу их. Не миновать им осила, только бы не ты их к черту отправил, а наш
брат!
Я
плакал навзрыд, читая, как несчастный артист со сломанными ногами ползет на чердак, где его
брат тайно занимается любимым искусством.
— А! Как мне не
плакать… Еду одна на чужую сторону. На родине умерла мать, на корабле отец, а в Америке где-то есть
братья, да где они, — я и не знаю… Подумайте сами, какая моя доля!
— Извините, — сказала Надежда, — я, право, не могу. Я должна воспитывать
брата, — вот и он
плачет там за дверью.
— Что,
брат, — спросил он, тоже
заплакав, — что-о?
— Что же ты,
брат, забыл уж меня? — глухо спрашивал Кожемякин, боясь, что сейчас
заплачет.
Помилуйте, полковник! разве
платят другу иль
брату деньгами — и за что же? главное, за что же?
А она не
плакала; она твердила только: «О мой друг! О мой
брат!»
Выпили по рюмке очищенного и съели по небольшому кусочку ветчины. Мало. А между тем, по непомерной нынешней дороговизне, вижу, что уже за одно это придется
заплатить не менее пятнадцати копеек с
брата.
Лизавета Степановна даже и в первую минуту не была встревожена намерением
брата; она
плакала и просила за него только потому, что мать и меньшая сестра
плакали и просили: нельзя же было ей так ярко рознить с ними.
«Пусть она будет счастлива, пусть она узнает мою самоотверженную любовь, лишь бы мне ее видеть, лишь бы знать, что она существует; я буду ее
братом, ее другом!» И он
плакал от умиления, и ему стало легче, когда он решился на гигантский подвиг — на беспредельное пожертвование собою, — и он тешился мыслию, что она будет тронута его жертвой; но это были минуты душевной натянутости: он менее нежели в две недели изнемог, пал под бременем такой ноши.