Неточные совпадения
Что ежели, сестрица,
При красоте такой, и
петь ты мастерица,
Ведь ты б
у нас
была царь-птица!»
Вещуньина с похвал вскружилась голова,
От радости в зобу дыханье спёрло, —
И на приветливы Лисицыны слова
Ворона каркнула во всё воронье горло:
Сыр выпал — с ним
была плутовка такова.
Хоть это для Орла насесток незавидный,
Но
у Царей свои причуды
есть...
Я скажу тебе, надежа православный
царь,
Всеё правду скажу тебе, всю истину,
Что товарищей
у меня
было четверо...
— И очень просто
быть пророками в двуглавом вашем государстве. Вы не замечаете, что
у вашего орла огромная мужицкая голова смотрит направо, а налево смотрит только маленькая голова революционеров? Ну, так когда вы свернете голову мужика налево, так вы увидите, каким он сделает себя
царем над вами!
— Слушало его человек… тридцать, может
быть — сорок; он стоял
у царь-колокола. Говорил без воодушевления, не храбро. Один рабочий отметил это, сказав соседу: «Опасается парень пошире-то рот раскрыть». Они удивительно чутко подмечали все.
— Смешно спросил? Ну — ничего! Мне, разумеется, ее не нужно, а — любопытно мне: как она жить
будет? С такой красотой — трудно. И, потом, я все думаю, что
у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться при новом
царе.
— Я сам
был свидетелем, я ехал рядом с Бомпаром. И это
были действительно рабочие. Ты понимаешь дерзость? Остановить карету посла Франции и кричать в лицо ему: «Зачем даете деньги нашему
царю, чтоб он бил нас?
У него своих хватит на это».
— Понять — трудно, — согласился Фроленков. — Чего надобно немцам? Куда лезут? Ведь — вздуем. Торговали — хорошо. Свободы ему, немцу,
у нас — сколько угодно! Он и генерал, и управляющий, и булочник,
будь чем хошь, живи как любишь. Скажите нам: какая причина войны? Король
царем недоволен, али что?
— Я думаю, это — очень по-русски, — зубасто улыбнулся Крэйтон. — Мы, британцы, хорошо знаем, где живем и чего хотим. Это отличает нас от всех европейцев. Вот почему
у нас возможен Кромвель, но не
было и никогда не
будет Наполеона, вашего
царя Петра и вообще людей, которые берут нацию за горло и заставляют ее делать шумные глупости.
— Вообще выходило
у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но
у немцев
есть Бебель, Адлер да — мало ли? А
у вас — таких нет, да и не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение
царю…
—
У царя была депутация верноподданных рабочих из Иваново-Вознесенска, он им сказал буквально так: «Самодержавие мое останется таким, каким оно
было встарь». Что он — с ума спятил?
— Хороших людей я не встречал, — говорил он, задумчиво и печально рассматривая вилку. — И — надоело мне
у собаки блох вычесывать, — это я про свою должность. Ведь — что такое вор, Клим Иванович, если правду сказать? Мелкая заноза, именно — блоха! Комар, так сказать. Без нужды и комар не кусает. Конечно —
есть ребята, застарелые в преступности. Но ведь все живем по нужде, а не по евангелию. Вот — явилась нужда привести фабричных на поклон прославленному
царю…
—
Был у меня сын…
Был Петр Маракуев, студент, народолюбец. Скончался в ссылке. Сотни юношей погибают, честнейших! И — народ погибает. Курчавенький казачишка хлещет нагайкой стариков, которые по полусотне лет
царей сыто кормили, епископов, вас всех, всю Русь… он их нагайкой, да! И гогочет с радости, что бьет и что убить может, а — наказан не
будет! А?
— Витте приехал. Вчера идет с инженером Кази и Квинтилиана цитирует: «Легче сделать больше, чем столько». Самодовольный мужик. Привозят рабочих встречать
царя. Здешних, должно
быть, мало или не надеются на них. Впрочем, вербуют в Сормове и в Нижнем,
у Доброва-Набгольц.
Потом он должен
был стоять более часа на кладбище,
у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о
царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
Он даже начал собирать «открытки» на политические темы; сначала их навязывала ему Сомова, затем он сам стал охотиться за ними, и скоро
у него образовалась коллекция картинок, изображавших Финляндию, которая защищает конституцию от нападения двуглавого орла, русского мужика, который пашет землю в сопровождении
царя, генерала, попа, чиновника, купца, ученого и нищего, вооруженных ложками; «Один с сошкой, семеро — с ложкой», — подписано
было под рисунком.
Была у Самгина смутная надежда, что в ту минуту, когда он увидит
царя, все пережитое, передуманное им получит окончательное завершение.
— Ну, — чего там годить? Даже — досадно.
У каждой нации
есть царь, король, своя земля, отечество… Ты в солдатах служил? присягу знаешь? А я — служил. С японцами воевать ездил, — опоздал, на мое счастье, воевать-то. Вот кабы все люди евреи
были,
у кого нет земли-отечества, тогда — другое дело. Люди, милый человек, по земле ходят, она их за ноги держит, от своей земли не уйдешь.
Глаза Клима, жадно поглотив
царя, все еще видели его голубовато-серую фигуру и на красивеньком лице — виноватую улыбку. Самгин чувствовал, что эта улыбка лишила его надежды и опечалила до слез. Слезы явились
у него раньше, но это
были слезы радости, которая охватила и подняла над землею всех людей. А теперь вслед
царю и затихавшему вдали крику Клим плакал слезами печали и обиды.
«Чтобы придать комедии оттенки драмы, да? Пьянею», — сообразил Самгин, потирая лоб ладонью. Очень хотелось придумать что-нибудь оригинальное и улыбнуться себе самому, но мешали артисты на сцене.
У рампы стояла плечистая, полнотелая дочь
царя Приама, дрыгая обнаженной до бедра ногой; приплясывал удивительно легкий, точно пустой, Калхас; они
пели...
— Петровна
у меня вместо матери, любит меня, точно кошку. Очень умная и революционерка, — вам смешно? Однако это верно: терпеть не может богатых,
царя, князей, попов. Она тоже монастырская,
была послушницей, но накануне пострига
у нее случился роман и выгнали ее из монастыря. Работала сиделкой в больнице,
была санитаркой на японской войне, там получила медаль за спасение офицеров из горящего барака. Вы думаете, сколько ей лет — шестьдесят? А ей только сорок три года. Вот как живут!
Клим довольно рано начал замечать, что в правде взрослых
есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах они особенно часто говорили о
царе и народе. Коротенькое, царапающее словечко —
царь — не вызывало
у него никаких представлений, до той поры, пока Мария Романовна не сказала другое слово...
— Немцы считаются самым ученым народом в мире. Изобретательные — ватерклозет выдумали. Христиане. И вот они объявили нам войну. За что? Никто этого не знает. Мы, русские, воюем только для защиты людей.
У нас только Петр Первый воевал с христианами для расширения земли, но этот
царь был врагом бога, и народ понимал его как антихриста. Наши
цари всегда воевали с язычниками, с магометанами — татарами, турками…
— Я не персонально про вас, а — вообще о штатских, об интеллигентах.
У меня двоюродная сестра
была замужем за революционером. Студент-горняк, башковатый тип. В седьмом году сослали куда-то… к черту на кулички. Слушайте: что вы думаете о
царе? Об этом жулике Распутине, о царице? Что — вся эта чепуха — правда?
— Да,
царь и ученый: ты знаешь, что прежде в центре мира полагали землю, и все обращалось вокруг нее, потом Галилей, Коперник — нашли, что все обращается вокруг солнца, а теперь открыли, что и солнце обращается вокруг другого солнца. Проходили века — и явления физического мира поддавались всякой из этих теорий. Так и жизнь: подводили ее под фатум, потом под разум, под случай — подходит ко всему.
У бабушки
есть какой-то домовой…
Привалов пошел в уборную, где
царила мертвая тишина. Катерина Ивановна лежала на кровати, устроенной на скорую руку из старых декораций; лицо покрылось матовой бледностью, грудь поднималась судорожно, с предсмертными хрипами. Шутовской наряд
был обрызган каплями крови. Какая-то добрая рука прикрыла ноги ее синей собольей шубкой. Около изголовья молча стоял Иван Яковлич, бледный как мертвец;
у него по лицу катились крупные слезы.
Убеждение же в том, что старец, почивши, доставит необычайную славу монастырю,
царило в душе Алеши, может
быть, даже сильнее, чем
у кого бы то ни
было в монастыре.
День склонялся к вечеру. По небу медленно ползли легкие розовые облачка. Дальние горы, освещенные последними лучами заходящего солнца, казались фиолетовыми. Оголенные от листвы деревья приняли однотонную серую окраску. В нашей деревне по-прежнему
царило полное спокойствие. Из длинных труб фанз вились белые дымки. Они быстро таяли в прохладном вечернем воздухе. По дорожкам кое-где мелькали белые фигуры корейцев. Внизу,
у самой реки, горел огонь. Это
был наш бивак.
— Как это? — рассуждал он вслух. —
Царь есть, много всяких капитанов
есть, и хунхузы
есть.
У китайцев тоже так:
царь есть, и хунхузы
есть. Как наша живи?
Царя нету, капитанов нету и хунхузов нету.
Но такие обвинения легко поддерживать, сидя
у себя в комнате. Он именно потому и принял, что
был молод, неопытен, артист; он принял потому, что после принятия его проекта ему казалось все легко; он принял потому, что сам
царь предлагал ему, ободрял его, поддерживал.
У кого не закружилась бы голова?.. Где эти трезвые люди, умеренные, воздержные? Да если и
есть, то они не делают колоссальных проектов и не заставляют «говорить каменья»!
— Для людей? — спросил Белинский и побледнел. — Для людей? — повторил он и бросил свое место. — Где ваши люди? Я им скажу, что они обмануты; всякий открытый порок лучше и человечественнее этого презрения к слабому и необразованному, этого лицемерия, поддерживающего невежество. И вы думаете, что вы свободные люди? На одну вас доску со всеми
царями, попами и плантаторами. Прощайте, я не
ем постного для поучения,
у меня нет людей!
«Уже, добродейство,
будьте ласковы: как бы так, чтобы, примерно сказать, того… (дед живал в свете немало, знал уже, как подпускать турусы, и при случае, пожалуй, и пред
царем не ударил бы лицом в грязь), чтобы, примерно сказать, и себя не забыть, да и вас не обидеть, — люлька-то
у меня
есть, да того, чем бы зажечь ее, черт-ма [Не имеется.
Обрадованный таким благосклонным вниманием, кузнец уже хотел
было расспросить хорошенько царицу о всем: правда ли, что
цари едят один только мед да сало, и тому подобное; но, почувствовав, что запорожцы толкают его под бока, решился замолчать; и когда государыня, обратившись к старикам, начала расспрашивать, как
у них живут на Сечи, какие обычаи водятся, — он, отошедши назад, нагнулся к карману, сказал тихо: «Выноси меня отсюда скорее!» — и вдруг очутился за шлагбаумом.
— Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки
быть. А вот
у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я
был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
— Что мне до матери? ты
у меня мать, и отец, и все, что ни
есть дорогого на свете. Если б меня призвал
царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси
у меня всего, что ни
есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы я
царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
Это последнее обстоятельство объяснялось тем, что в народе прошел зловещий слух: паны взяли верх
у царя, и никакой опять свободы не
будет. Мужиков сгоняют в город и
будут расстреливать из пушек… В панских кругах, наоборот, говорили, что неосторожно в такое время собирать в город такую массу народа. Толковали об этом накануне торжества и
у нас. Отец по обыкновению махал рукой: «Толкуй больной с подлекарем!»
Кажется, это
была первая вполне уже ясная форма, в которой я услышал о предстоящем освобождении крестьян. Тревожное, неуловимое предсказание чудновской мары — «щось буде» — облекалось в определенную идею:
царь хочет отнять
у помещиков крестьян и отпустить на волю…
Этот случай произвел
у нас впечатление гораздо более сильное, чем покушение на
царя. То
была какая-то далекая отвлеченность в столице, а здесь событие в нашем собственном мире. Очень много говорили и о жертве, и об убийце. Бобрик представлялся или героем, или сумасшедшим. На суде он держал себя шутливо, перед казнью попросил позволения выкурить папиросу.
У народа анархического по основной своей устремленности
было государство с чудовищно развитой и всевластной бюрократией, окружавшей самодержавного
царя и отделявшей его от народа.
У них
было органическое понимание народной жизни, органическое понимание отношения между
царем и народом.
Не понимаю, отчего лебедь считался в старину лакомым или почетным блюдом
у наших великих князей и даже
царей; вероятно, знали искусство делать его мясо мягким, а мысль, что лебедь служил только украшением стола, должна
быть несправедлива.
Орлан оглянулся по сторонам и затем нагнул голову вниз. Тут только я заметил в лапах
у него какой-то предмет, но что именно это
было — за дальностью расстояния — не
было видно. Вдруг сзади и немного влево от меня послышался крик, какой обыкновенно издают пернатые хищники. Орлан насторожился. Он нагнул голову, дважды кивнул ею и раскрыл свой могучий желтый клюв. Оперение на шее
у него поднялось. В этом виде он действительно оправдывал название
царя птиц.
Двор
был крыт наглухо, и здесь
царила такая чистота, какой не увидишь
у православных в избах. Яша молча привязал лошадь к столбу, оправил шубу и пошел на крыльцо. Мыльников уже
был в избе. Яша по привычке хотел перекреститься на образ в переднем углу, но Маремьяна его оговорила...
У Таисьи все хозяйство
было небольшое, как и сама изба, но зато в этом небольшом
царил такой тугой порядок и чистота, какие встречаются только в раскольничьих домах, а здесь все скрашивалось еще монастырскою строгостью.
Пока мы обедали — и
цари удалились и публика разошлась.
У графа Разумовского
был обед для сановников; а педагогию петербургскую и нашу, лицейскую, угощал директор в одной из классных зал.
—
У всякого
есть свой
царь в голове, говорится по-русски, — заметил Стрепетов. — Ну, а я с вами говорю о тех,
у которых свой царь-то в отпуске. Вы ведь их знаете, а Стрепетов старый солдат, а не сыщик, и ему, кроме плутов и воров, все верят.
— Может
быть, — продолжал Вихров, — но все-таки наш идеал
царя мне кажется лучше, чем
был он на Западе: там, во всех их старых легендах, их кениг — непременно храбрейший витязь, который всех сильней, больше всех может
выпить, съесть;
у нас же, напротив, наш любимый князь — князь ласковый, к которому потому и сошлись все богатыри земли русской, — князь в совете мудрый, на суде правый.
Если меня убьют или прольют мою кровь, неужели она перешагнет через наш барьер, а может
быть, через мой труп и пойдет с сыном моего убийцы к венцу, как дочь того
царя (помнишь,
у нас
была книжка, по которой ты учился читать), которая переехала через труп своего отца в колеснице?
Детей
у Майзеля не
было, поэтому
царил во всем самый педантичный порядок, как в хорошем музее, где строго преследуют каждую пылинку.
Телеграмма
была послана самим становым, и на душе
у Натальи Ивановны
было радостно, хорошо. Ей казалось, что если она, вдова убитого, прощает и просит помиловать, то
царь не может не помиловать.