Неточные совпадения
Как велено, так сделано:
Ходила с
гневом на сердце,
А лишнего не молвила
Словечка никому.
Зимой пришел Филиппушка,
Привез платочек шелковый
Да прокатил на саночках
В Екатеринин день,
И горя словно не
было!
Запела, как певала я
В родительском дому.
Мы
были однолеточки,
Не трогай нас — нам весело,
Всегда у нас лады.
То правда, что и мужа-то
Такого, как Филиппушка,
Со свечкой поискать…
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно,
в глазах у всех солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать
гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и
в помине не
было, и начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
«Да, да, вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал, о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он
был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное
в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство,
гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
— Вот, ты всегда приписываешь мне дурные, подлые мысли, — заговорила она со слезами оскорбления и
гнева. — Я ничего, ни слабости, ничего… Я чувствую, что мой долг
быть с мужем, когда он
в горе, но ты хочешь нарочно сделать мне больно, нарочно хочешь не понимать…
Дарья Александровна
была твердо уверена
в невинности Анны и чувствовала, что она бледнеет и губы ее дрожат от
гнева на этого холодного, бесчувственного человека, так покойно намеревающегося погубить ее невинного друга.
Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на котором, только при долгом наблюдении, можно
было заметить следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее
в минуты
гнева или душевного беспокойства.
Но как вдруг исчезнул бы этот
гнев, если бы она увидела
в несчастии того самого, на кого гневалась, как бы вдруг бросила она ему свой кошелек не размышляя, умно ли это или глупо, и разорвала на себе платье для перевязки, если б он
был ранен!
Эта последняя претензия до того
была в характере Петра Петровича, что Раскольников, бледневший от
гнева и от усилий сдержать его, вдруг не выдержал и — расхохотался. Но Пульхерия Александровна вышла из себя...
Только что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг, на самом крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным. Оба, даже за шаг еще, не видали друг друга, так что почти головами столкнулись. Несколько времени обмеривали они один другого взглядом. Разумихин
был в величайшем изумлении, но вдруг
гнев, настоящий
гнев, грозно засверкал
в его глазах.
Самгин
был доволен, что Варвара помешала ему ответить. Она вошла
в столовую, приподняв плечи так, как будто ее ударили по голове. От этого ее длинная шея стала нормальной, короче, но лицо покраснело, и глаза сверкали зеленым
гневом.
— Ваша жена… черт… Если я сидел и говорил теперь с вами, то единственно с целью разъяснить это гнусное дело, — с прежним
гневом и нисколько не понижая голоса продолжал барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы не только исключены из круга порядочных людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и объявляю вам, что сегодня же насчет вас
будут приняты меры и вас позовут
в одно такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из города!
Я поднял голову: ни насмешки, ни
гнева в ее лице, а
была лишь ее светлая, веселая улыбка и какая-то усиленная шаловливость
в выражении лица, — ее всегдашнее выражение, впрочем, — шаловливость почти детская. «Вот видишь, я тебя поймала всего; ну, что ты теперь скажешь?» — как бы говорило все ее лицо.
— Не сметь, не сметь! — завопил и Ламберт
в ужаснейшем
гневе; я видел, что во всем этом
было что-то прежнее, чего я не знал вовсе, и глядел с удивлением. Но длинный нисколько не испугался Ламбертова
гнева; напротив, завопил еще сильнее. «Ohe, Lambert!» и т. д. С этим криком вышли и на лестницу. Ламберт погнался
было за ними, но, однако, воротился.
— Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут
быть, — вскрикнула она, вся преображенная
гневом, вырывая у него руку. — Ты мной хочешь спастись, — продолжала она, торопясь высказать всё, что поднялось
в ее душе. — Ты мной
в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты! — закричала она, энергическим движением вскочив на ноги.
— Папа, милый… прости меня! — вскрикнула она, кидаясь на колени перед отцом. Она не испугалась его
гнева, но эти слезы отняли у нее последний остаток энергии, и она с детской покорностью припала своей русой головой к отцовской руке. — Папа, папа… Ведь я тебя вижу, может
быть,
в последний раз! Голубчик, папа, милый папа…
Есть у старых лгунов, всю жизнь свою проактерствовавших, минуты, когда они до того зарисуются, что уже воистину дрожат и плачут от волнения, несмотря на то, что даже
в это самое мгновение (или секунду только спустя) могли бы сами шепнуть себе: «Ведь ты лжешь, старый бесстыдник, ведь ты актер и теперь, несмотря на весь твой „святой“
гнев и „святую“ минуту
гнева».
— Клянусь, Алеша, — воскликнул он со страшным и искренним
гневом на себя, — верь не верь, но вот как Бог свят, и что Христос
есть Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я
в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее — искренни, как у небесного ангела!
Вот
в этом и дело: не
в трех тысячах, не
в сумме собственно заключался предмет постоянного и исступленного озлобления подсудимого, а
в том, что
была тут особая причина, возбуждавшая его
гнев.
Я свои поступки не оправдываю; да, всенародно признаюсь: я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь за зверский
гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вот к этой самой госпоже, о которой вы выражаетесь, что она обольстительница, и стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас мои векселя и подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я уж слишком
буду приставать к вам
в расчетах по имуществу.
На его взгляд, подсудимый как теперь, так и прежде, находится
в совершенно нормальном состоянии, и хотя действительно он должен
был пред арестом находиться
в положении нервном и чрезвычайно возбужденном, но это могло происходить от многих самых очевидных причин: от ревности,
гнева, беспрерывно пьяного состояния и проч.
И
будут гореть
в огне
гнева своего вечно, жаждать смерти и небытия.
— По-русски, говори по-русски, чтобы ни одного слова польского не
было! — закричала она на него. — Говорил же прежде по-русски, неужели забыл
в пять лет! — Она вся покраснела от
гнева.
Миусов рассеянно смотрел на могильные камни около церкви и хотел
было заметить, что могилки эти, должно
быть, обошлись дорогонько хоронившим за право хоронить
в таком «святом» месте, но промолчал: простая либеральная ирония перерождалась
в нем почти что уж
в гнев.
Он выставит его только, может
быть, завтра или даже через несколько дней, приискав момент,
в который сам же крикнет нам: «Видите, я сам отрицал Смердякова больше, чем вы, вы сами это помните, но теперь и я убедился: это он убил, и как же не он!» А пока он впадает с нами
в мрачное и раздражительное отрицание, нетерпение и
гнев подсказывают ему, однако, самое неумелое и неправдоподобное объяснение о том, как он глядел отцу
в окно и как он почтительно отошел от окна.
В молодом сердце, может
быть заключавшем
в себе много хорошего, затаился
гнев еще слишком с ранней поры.
— Затем? А затем убил… хватил его
в темя и раскроил ему череп… Ведь так, по-вашему, так! — засверкал он вдруг глазами. Весь потухший
было гнев его вдруг поднялся
в его душе с необычайною силой.
Слух о сем происшествии
в тот же день дошел до Кирила Петровича. Он вышел из себя и
в первую минуту
гнева хотел
было со всеми своими дворовыми учинить нападение на Кистеневку (так называлась деревня его соседа), разорить ее дотла и осадить самого помещика
в его усадьбе. Таковые подвиги
были ему не
в диковину. Но мысли его вскоре приняли другое направление.
Да
будет ваш союз благословен
Обилием и счастием!
В богатстве
И радости живите до последних
Годов своих
в семье детей и внуков!
Печально я гляжу на торжество
Народное: разгневанный Ярило
Не кажется, и лысая вершина
Горы его покрыта облаками.
Не доброе сулит Ярилин
гнев:
Холодные утра и суховеи,
Медвяных рос убыточные порчи,
Неполные наливы хлебных зерен,
Ненастную уборку — недород,
И ранние осенние морозы,
Тяжелый год и житниц оскуденье.
То, что мягкие люди называют его жесткостью —
были упругие мышцы бойца; нахмуренное чело показывало только сильную работу мысли;
в гневе он напоминал сердящегося Лютера или Кромвеля, смеющегося над Крупионом.
И с этой минуты (которая могла
быть в конце 1831 г.) мы
были неразрывными друзьями; с этой минуты
гнев и милость, смех и крик Кетчера раздаются во все наши возрасты, во всех приключениях нашей жизни.
Один из них говорил, что надобно
было бы знать — почему я
был в ссылке и чем навлек
гнев Николая.
Мы сидели раз вечером с Иваном Евдокимовичем
в моей учебной комнате, и Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя на стопы голосом и рукой каждый стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг на дворе снег завизжал как-то иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор на дворе… я вспыхнул
в лице, мне
было не до рубленого
гнева «Ахиллеса, Пелеева сына», я бросился стремглав
в переднюю, а тверская кузина, закутанная
в шубах, шалях, шарфах,
в капоре и
в белых мохнатых сапогах, красная от морозу, а может, и от радости, бросилась меня целовать.
В 1846,
в начале зимы, я
был в последний раз
в Петербурге и видел Витберга. Он совершенно гибнул, даже его прежний
гнев против его врагов, который я так любил, стал потухать; надежд у него не
было больше, он ничего не делал, чтоб выйти из своего положения, ровное отчаяние докончило его, существование сломилось на всех составах. Он ждал смерти.
При сем слове Левко не мог уже более удержать своего
гнева. Подошедши на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы дать треуха, от которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость, не устоял бы, может
быть, на месте; но
в это время свет пал на лицо его, и Левко остолбенел, увидевши, что перед ним стоял отец его. Невольное покачивание головою и легкий сквозь зубы свист одни только выразили его изумление.
В стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела
в хату, захлопнув за собою дверь.
— Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите миловать! Из чего, не во
гнев будь сказано вашей царской милости, сделаны черевички, что на ногах ваших? Я думаю, ни один швец ни
в одном государстве на свете не сумеет так сделать. Боже ты мой, что, если бы моя жинка надела такие черевики!
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во
гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки
были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись
в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан
был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их
в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
— Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя! Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славу отчизны; как вихорь
будешь ты летать перед козаками, с бархатною шапочкою на голове, с острою саблею
в руке. Дай, отец, руку! Забудем бывшее между нами. Что сделал перед тобою неправого — винюсь. Что же ты не даешь руки? — говорил Данило отцу Катерины, который стоял на одном месте, не выражая на лице своем ни
гнева, ни примирения.
У нас, мои любезные читатели, не во
гнев будь сказано (вы, может
быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы
в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел
в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь
в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
У меня
были не только внешние припадки
гнева, но я иногда горел от
гнева, оставаясь один
в комнате и
в воображении представляя себе врага.
На этот раз она очень холодно отвечала на мои ласки.
В глазах ее не
было прежней взаимности, и, улучив удобную минутку, она попыталась ускользнуть. Меня охватил
гнев. Ее поведение казалось мне верхом неблагодарности, и, кроме того, мне страстно хотелось вернуть наши прежние дружеские отношения. Вдруг
в уме мелькнула дикая мысль, что она любила меня, пока ей
было больно, а мне ее жалко… Я схватил ее за хвост и перекинул себе через плечо.
Еще
в Житомире, когда я
был во втором классе,
был у нас учитель рисования, старый поляк Собкевич. Говорил он всегда по — польски или по — украински, фанатически любил свой предмет и считал его первой основой образования. Однажды, рассердившись за что-то на весь класс, он схватил с кафедры свой портфель, поднял его высоко над головой и изо всей силы швырнул на пол. С сверкающими глазами, с гривой седых волос над головой, весь охваченный
гневом, он
был похож на Моисея, разбивающего скрижали.
Я стоял с книгой
в руках, ошеломленный и потрясенный и этим замирающим криком девушки, и вспышкой
гнева и отчаяния самого автора… Зачем же, зачем он написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь он мог написать иначе… Но нет. Я почувствовал, что он не мог, что
было именно так, и он только видит этот ужас, и сам так же потрясен, как и я… И вот, к замирающему крику бедной одинокой девочки присоединяется отчаяние, боль и
гнев его собственного сердца…
Свидетелями этой сцены
были Анфуса Гавриловна, Харитон Артемьич и Агния. Галактион чувствовал только, как вся кровь бросилась ему
в голову и он начинает терять самообладание. Очевидно, кто-то постарался и насплетничал про него Серафиме. Во всяком случае, положение
было не из красивых, особенно
в тестевом доме. Сама Серафима показалась теперь ему такою некрасивой и старой. Ей совсем
было не к лицу сердиться. Вот Харитина, так та делалась
в минуту
гнева еще красивее, она даже плакала красиво.
Он
был человек гордый, склонный к
гневу, это
был пацифист с воинствующим инстинктом, любил охоту,
был картежник, проигравший
в карты миллион, проповедник непротивления — он естественно склонен
был к противлению и ничему и никому не мог покориться, его соблазняли женщины, и он написал «Крейцерову сонату».
Но разговор сей ввел
было меня
в великие хлопоты: отдатчики рекрутские, вразумев моей речи, воспаленные
гневом, прискочив ко мне, говорили: — Барин, не
в свое мешаешься дело, отойди, пока сух, — и сопротивляющегося начали меня толкать столь сильно, что я с поспешностию принужден
был удалиться от сея толпы.
Но если рассудку вашему предоставлял я направлять стопы ваши
в стезях науки, тем бдительнее тщился
быть во нравственности вашей. Старался умерять
в вас
гнев мгновения, подвергая рассудку
гнев продолжительный, мщение производящий. Мщение!.. душа ваша мерзит его. Вы из природного сего чувствительныя твари движения оставили только оберегательность своего сложения, поправ желание возвращать уязвления.
Кто ведает из трепещущих от плети, им грозящей, что тот, во имя коего ему грозят, безгласным
в придворной грамматике называется, что ему ни А… ни О… во всю жизнь свою сказать не удалося [См. рукописную «Придворную грамматику» Фонвизина.]; что он одолжен, и сказать стыдно кому, своим возвышением; что
в душе своей он скареднейшее
есть существо; что обман, вероломство, предательство, блуд, отравление, татьство, грабеж, убивство не больше ему стоят, как
выпить стакан воды; что ланиты его никогда от стыда не краснели, разве от
гнева или пощечины; что он друг всякого придворного истопника и раб едва-едва при дворе нечто значащего.
Прежде она от него бегала, а теперь бросилась
в его объятия, вышедши к нему вечером
в сад: он свозил ее на лодочке на уединенный островок, их подсмотрела Василиса Перегриновна, донесла Уланбековой, и та, пришедши
в великий
гнев, велит тотчас послать к Неглигентову (которого пред тем уже выгнала от себя за то, что он пришел к ней пьяный — и, следовательно, не выказал ей уважения) сказать ему, что свадьба его с Надей должна
быть как можно скорее…
— Вот
в чем всё дело, для чего я вас позвала: я хочу сделать вам предложение
быть моим другом. Что вы так вдруг на меня уставились? — прибавила она почти с
гневом.
— И правда, — резко решила генеральша, — говори, только потише и не увлекайся. Разжалобил ты меня… Князь! Ты не стоил бы, чтоб я у тебя чай
пила, да уж так и
быть, остаюсь, хотя ни у кого не прошу прощенья! Ни у кого! Вздор!.. Впрочем, если я тебя разбранила, князь, то прости, если, впрочем, хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, — обратилась она вдруг с видом необыкновенного
гнева к мужу и дочерям, как будто они-то и
были в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею дойти…