Неточные совпадения
Он родился
в среде тех людей, которые
были и стали сильными мира сего.
Усложненность петербургской жизни вообще возбудительно действовала на него, выводя его из московского застоя; но эти усложнения он любил и понимал
в сферах ему близких и знакомых;
в этой же чуждой
среде он
был озадачен, ошеломлен, и не мог всего обнять.
Сам Левин не помнил своей матери, и единственная сестра его
была старше его, так что
в доме Щербацких он
в первый раз увидал ту самую
среду старого дворянского, образованного и честного семейства, которой он
был лишен смертью отца и матери.
Константин Левин заглянул
в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой человек
в поддевке, а молодая рябоватая женщина,
в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно
было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том,
в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин
в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание слов занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с властью и имеющего
в этом свои симпатии и антипатии, тогда как для него
были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог
быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи, своим умом и даром слова, так редко встречающимся
в той
среде,
в которой он жил. И, как ни совестно это
было ему, ему
было завидно.
Это говорилось с тем же удовольствием, с каким молодую женщину называют «madame» и по имени мужа. Неведовский делал вид, что он не только равнодушен, но и презирает это звание, но очевидно
было, что он счастлив и держит себя под уздцы, чтобы не выразить восторга, не подобающего той новой, либеральной
среде,
в которой все находились.
Но
в действительности, увидав ее
в среде этих чуждых для нее людей, с их новым для Дарьи Александровны хорошим тоном, ей
было неловко.
Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей
в народе,
в среде которого он жил, и не находил этих мыслей
в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того,
в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни
было общих целей.
Долли
была несколько смущена и озабочена тою совершенно новою для нее
средой,
в которой она очутилась.
Она именно состоит
в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то
есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то
есть имеющих дар или талант сказать
в среде своей новое слово.
— Ведь вот прорвался, барабанит! За руки держать надо, — смеялся Порфирий. — Вообразите, — обернулся он к Раскольникову, — вот так же вчера вечером,
в одной комнате,
в шесть голосов, да еще пуншем
напоил предварительно, — можете себе представить? Нет, брат, ты врешь: «
среда» многое
в преступлении значит; это я тебе подтвержу.
Было немножко досадно, что приходится ставить Таисью
в ряд таких мелких людей, но
в то же время ‹это› укрепляло его желание извлечь ее из
среды, куда она случайно попала. Он шел, поеживаясь от холода, и скандировал Некрасова...
Люди эти любят вкусно
поесть, хорошо
выпить,
в их
среде нет такого множества нервно издерганных, как
в столицах, им совершенно чужда и смешна путаная, надуманная игра
в любовь к женщине.
—
В кусочки, да! Хлебушка у них — ни
поесть, ни посеять. А
в магазее хлеб
есть, лежит. Просили они на посев — не вышло, отказали им. Вот они и решили самосильно взять хлеб силою бунта, значит. Они еще
в среду хотели дело это сделать, да приехал земской, напугал. К тому же и день будний, не соберешь весь-то народ, а сегодня — воскресенье.
Прошла
среда.
В четверг Обломов получил опять по городской почте письмо от Ольги, с вопросом, что значит, что такое случилось, что его не
было. Она писала, что проплакала целый вечер и почти не спала ночь.
Захара насилу перевезли через реку назад; мосты уже сняли, и Нева собралась замерзнуть. Обломову нельзя
было думать и
в среду ехать к Ольге.
— Ты обедай у нас
в воскресенье,
в наш день, а потом хоть
в среду, один, — решила она. — А потом мы можем видеться
в театре: ты
будешь знать, когда мы едем, и тоже поезжай.
— Извергнуть из гражданской
среды! — вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. — Это значит забыть, что
в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но все человек же, то
есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия? — почти крикнул он с пылающими глазами.
Обломов не знал, с какими глазами покажется он к Ольге, что
будет говорить она, что
будет говорить он, и решился не ехать к ней
в среду, а отложить свидание до воскресенья, когда там много народу бывает и им наедине говорить не удастся.
«Послезавтра
будет среда, — мелькнуло соображение
в голове у Райского, — а она возвращается
в четверг… Да, да, судьба вытаскивает меня… Не лучше ли бы уехать дальше, совсем отсюда — для полного подвига?»
Все это часто повторялось с ним, повторилось бы и теперь: он ждал и боялся этого. Но еще
в нем не изжили пока свой срок впечатления наивной
среды, куда он попал. Ему еще пока приятен
был ласковый луч солнца, добрый взгляд бабушки, радушная услужливость дворни, рождающаяся нежная симпатия Марфеньки — особенно последнее.
Расставаясь, и, может
быть, надолго, я бы очень хотел от вас же получить ответ и еще на вопрос: неужели
в целые эти двадцать лет вы не могли подействовать на предрассудки моей матери, а теперь так даже и сестры, настолько, чтоб рассеять своим цивилизующим влиянием первоначальный мрак окружавшей ее
среды?
Вообще они, когда ничего не говорят — всего хуже, а это
был мрачный характер, и, признаюсь, я не только не доверял ему, призывая
в кабинет, но ужасно даже боялся:
в этой
среде есть характеры, и ужасно много, которые заключают
в себе, так сказать, олицетворение непорядочности, а этого боишься пуще побоев.
На другой день стало потише, но все еще качало, так что
в Страстную
среду не могло
быть службы
в нашей церкви. Остальные дни Страстной недели и утро первого дня Пасхи прошли покойно. Замечательно, что
в этот день мы
были на меридиане Петербурга.
Сначала, благодаря своей способности усваивать чужие мысли и точно передавать их, он
в период учения,
в среде учащих и учащихся, где эта способность высоко ценится (гимназия, университет, магистерство), имел первенство, и он
был удовлетворен.
А между тем
в эту
среду влекли его привычки его прошедшей жизни, влекли и родственные и дружеские отношения и, главное, то, что для того, чтобы делать то, что теперь одно занимало его: помочь и Масловой и всем тем страдающим, которым он хотел помочь, он должен
был просить помощи и услуг от людей этой
среды, не только не уважаемых, но часто вызывающих
в нем негодование и презрение.
— Да, постараюсь, — отвечал Нехлюдов, чувствуя, что он говорит неправду, и если о чем постарается, то только о том, чтобы не
быть вечером у адвоката
в среде собирающихся у него ученых, литераторов и художников.
Несмотря на эти свойства, он
был близкий человек ко двору и любил царя и его семью и умел каким-то удивительным приемом, живя
в этой высшей
среде, видеть
в ней одно хорошее и не участвовать ни
в чем дурном и нечестном.
— Заседание же Сената
будет на этой неделе, и дело Масловой едва ли попадет
в это заседание. Если же попросить, то можно надеяться, что пустят и на этой неделе,
в среду, — сказал один.
Со времени своего последнего посещения Масленникова,
в особенности после своей поездки
в деревню, Нехлюдов не то что решил, но всем существом почувствовал отвращение к той своей
среде,
в которой он жил до сих пор, к той
среде, где так старательно скрыты
были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой
среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и преступности своей жизни.
Курсы Василия Назарыча
в среде узловской денежной братии начали быстро падать, и его векселя,
в первый раз
в жизни, Узловско-Моховский банк отказался учитывать Василий Назарыч этим не особенно огорчился, но он хорошо видел, откуда
был брошен
в него камень; этот отказ
был произведением Половодова, который по своей натуре способен
был наносить удары только из-за угла.
Устроить скандал
в местном клубе, выбить стекла
в избушке какой-нибудь благочестивой вдовы, освистать актрису, отколотить извозчика — все это
было делом рук Виктора Васильича и составило ему почетную репутацию
в среде узловской jeunesse doree. [золотой молодежи (фр.).]
В глазах Зоси Привалов сегодня действительно
был героем, как человек, который резко выдался из
среды других.
Материалистическая теория социальной
среды в России
есть своеобразное и искаженное переживание религиозной трансцендентности, полагающей центр тяжести вне глубины человека.
— Слышите ли, слышите ли вы, монахи, отцеубийцу, — набросился Федор Павлович на отца Иосифа. — Вот ответ на ваше «стыдно»! Что стыдно? Эта «тварь», эта «скверного поведения женщина», может
быть, святее вас самих, господа спасающиеся иеромонахи! Она, может
быть,
в юности пала, заеденная
средой, но она «возлюбила много», а возлюбившую много и Христос простил…
Целую неделю, помилуйте, ах, впрочем вы
были всего четыре дня назад,
в среду.
А так как начальство его
было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а
в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из
среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, —
в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
Гегель во время своего профессората
в Берлине, долею от старости, а вдвое от довольства местом и почетом, намеренно взвинтил свою философию над земным уровнем и держался
в среде, где все современные интересы и страсти становятся довольно безразличны, как здания и села с воздушного шара; он не любил зацепляться за эти проклятые практические вопросы, с которыми трудно ладить и на которые надобно
было отвечать положительно.
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти дети без цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще, если б только можно
было глядеть на этих детей, а когда заставляют
быть в их
среде», — пишет она
в одном письме из деревни, куда княгиня уезжала летом, и продолжает: «У нас сидят три старухи, и все три рассказывают, как их покойники
были в параличе, как они за ними ходили — а и без того холодно».
Долго оторванная от народа часть России прострадала молча, под самым прозаическим, бездарным, ничего не дающим
в замену игом. Каждый чувствовал гнет, у каждого
было что-то на сердце, и все-таки все молчали; наконец пришел человек, который по-своему сказал что. Он сказал только про боль, светлого ничего нет
в его словах, да нет ничего и во взгляде. «Письмо» Чаадаева — безжалостный крик боли и упрека петровской России, она имела право на него: разве эта
среда жалела, щадила автора или кого-нибудь?
Но для такого углубления
в самого себя надобно
было иметь не только страшную глубь души,
в которой привольно нырять, но страшную силу независимости и самобытности. Жить своею жизнию
в среде неприязненной и пошлой, гнетущей и безвыходной могут очень немногие. Иной раз дух не вынесет, иной раз тело сломится.
Тут он снова очутился
в своей
среде. Чиновники и откупщики, заводчики и чиновники — раздолье, да и только. Все трепетало его, все вставало перед ним, все
поило его, все давало ему обеды, все глядело
в глаза; на свадьбах и именинах первый тост предлагали «за здравие его превосходительства!».
На воле…
в маленьком городе на сибирской границе, без малейшей опытности, не имея понятия о
среде,
в которой мне надобно
было жить.
Канцелярия
была без всякого сравнения хуже тюрьмы. Не матерьяльная работа
была велика, а удушающий, как
в собачьем гроте, воздух этой затхлой
среды и страшная, глупая потеря времени, вот что делало канцелярию невыносимой. Аленицын меня не теснил, он
был даже вежливее, чем я ожидал, он учился
в казанской гимназии и
в силу этого имел уважение к кандидату Московского университета.
Много смеялись мы его рассказам, но не веселым смехом, а тем, который возбуждал иногда Гоголь. У Крюкова, у Е. Корша остроты и шутки искрились, как шипучее вино, от избытка сил. Юмор Галахова не имел ничего светлого, это
был юмор человека, живущего
в разладе с собой, со
средой, сильно жаждущего выйти на покой, на гармонию — но без большой надежды.
Все
было проклято
в этой
среде; все ходило ощупью
в мраке безнадежности и отчаянья, который окутывал ее. Одни
были развращены до мозга костей, другие придавлены до потери человеческого образа. Только бессознательность и помогала жить
в таком чаду.
Хотя я уже говорил об этом предмете
в начале настоящей хроники, но думаю, что не лишнее
будет вкратце повторить сказанное, хотя бы
в виде предисловия к предстоящей портретной галерее «рабов». [Материал для этой галереи я беру исключительно
в дворовой
среде. При этом, конечно, не обещаю, что исчерпаю все разнообразие типов, которыми обиловала малиновецкая дворня, а познакомлю лишь с теми личностями, которые почему-либо прочнее других удержались
в моей памяти.]
Переходя от общей характеристики помещичьей
среды, которая
была свидетельницей моего детства, к портретной галерее отдельных личностей, уцелевших
в моей памяти, я считаю нелишним прибавить, что все сказанное выше написано мною вполне искренно, без всякой предвзятой мысли во что бы то ни стало унизить или подорвать.
Доктрина эта
в то время
была довольно распространенною
в крепостной
среде и, по-видимому, даже подтверждала крепостное право. Но помещики чутьем угадывали
в ней нечто злокачественное (
в понятиях пуристов-крепостников самое «рассуждение» о послушании уже представлялось крамольным) и потому если не прямо преследовали адептов ее, то всячески к ним придирались.
Мне возразят, конечно, что все эти постыдные дела
были совершены отдельными личностями, и ни помещичья
среда (которая, впрочем,
была главною распорядительницей
в устройстве ополчения), ни народ не причастны им.