Неточные совпадения
Не ветры веют буйные,
Не мать-земля колышется —
Шумит,
поет, ругается,
Качается, валяется,
Дерется и целуется
У праздника народ!
Крестьянам показалося,
Как вышли
на пригорочек,
Что все село шатается,
Что даже церковь старую
С
высокой колокольнею
Шатнуло раз-другой! —
Тут трезвому, что
голому,
Неловко… Наши странники
Прошлись еще по площади
И к вечеру покинули
Бурливое село…
Скотинин. Люблю свиней, сестрица, а у нас в околотке такие крупные свиньи, что нет из них ни одной, котора, став
на задни ноги, не
была бы
выше каждого из нас целой
головою.
Тяга
была прекрасная. Степан Аркадьич убил еще две штуки и Левин двух, из которых одного не нашел. Стало темнеть. Ясная, серебряная Венера низко
на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко
на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над
головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но Левин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет
выше его и когда ясны
будут везде звезды Медведицы.
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх
голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может
быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются
на цыпочки от сильного желания вывести
высокую ноту, и все, что ни
есть, порывается кверху, закидывая
голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
Запевали «Дубинушку» двое: один — коренастый, в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса, в растоптанных лаптях, с
голыми выше локтей руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он
пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою, играл всем телом, а железными руками играл
на тугой веревке, точно
на гуслях, а
пел — не стесняясь выбором слов...
В тени группы молодых берез стояла
на высоких ногах запряженная в крестьянскую телегу длинная лошадь с прогнутой спиной, шерсть ее когда-то
была белой, но пропылилась, приобрела грязную сероватость и желтоватые пятна, большая, костлявая
голова бессильно и низко опущена к земле, в провалившейся глазнице тускло блестит мутный, влажный глаз.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся
на группу рабочих, двое
были удобно,
головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом;
на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя
на коленях, перевязывала ему ногу
выше ступни, ступня
была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Зашли в ресторан, в круглый зал, освещенный ярко, но мягко,
на маленькой эстраде играл струнный квартет, музыка очень хорошо вторила картавому говору, смеху женщин, звону стекла, народа
было очень много, и все как будто давно знакомы друг с другом; столики расставлены как будто так, чтоб удобно
было любоваться костюмами дам; в центре круга вальсировали
высокий блондин во фраке и тоненькая дама в красном платье,
на голове ее, точно хохол необыкновенной птицы, возвышался большой гребень, сверкая цветными камнями.
Человек
был почти
на голову выше всех рабочих, стоявших вокруг, плечо к плечу, даже как будто щекою к щеке.
В длинной рубахе Вася казался огромным, и хотя мужчины в большинстве
были рослые, — Вася
на голову выше всех.
Особенно звонко и тревожно кричали женщины. Самгина подтолкнули к свалке, он очутился очень близко к человеку с флагом, тот все еще держал его над
головой, вытянув руку удивительно прямо: флаг
был не больше головного платка, очень яркий, и струился в воздухе, точно пытаясь сорваться с палки. Самгин толкал спиною и плечами людей сзади себя, уверенный, что человека с флагом
будут бить. Но
высокий, рыжеусый, похожий
на переодетого солдата, легко согнул руку, державшую флаг, и сказал...
В центре толпы, с флагом
на длинном древке, стоял Корнев,
голова его
была выше всех. Самгин отметил, что сегодня у Корнева другое лицо, не столь сухое и четкое, как всегда, и глаза — другие, детские глаза.
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку
выше локтя.
Голый до пояса, он сидел
на табурете, весь бок
был в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
Свалив солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него
было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом стоял человек в куртке, замазанной красками, он
был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
Следствие вел провинциальный чиновник, мудрец весьма оригинальной внешности,
высокий, сутулый, с большой тяжелой
головой, в клочьях седых волос, встрепанных, точно после драки, его
высокий лоб, разлинованный морщинами, мрачно украшали густейшие серебряные брови, прикрывая глаза цвета ржавого железа, горбатый, ястребиный нос прятался в плотные и толстые, точно литые, усы, седой волос усов очень заметно пожелтел от дыма табака. Он похож
был на военного в чине не ниже полковника.
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя
было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно
высокой груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят
на эту фигурку, — руки ее поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула
головою, бросилась
на тахту и крикнула пьяным голосом, топая
голыми ногами...
Поздно вечером к нему в гостиницу явился человек среднего роста, очень стройный, но
голова у него
была несоразмерно велика, и поэтому он казался маленьким. Коротко остриженные, но прямые и жесткие волосы
на голове торчали в разные стороны, еще более увеличивая ее.
На круглом, бритом лице — круглые выкатившиеся глаза, толстые губы, верхнюю украшали щетинистые усы, и губа казалась презрительно вздернутой. Одет он в белый китель,
высокие сапоги, в руке держал солидную палку.
Из палисадника красивого одноэтажного дома вышла толстая, важная дама, а за нею —
высокий юноша, весь в новом, от панамы
на голове до рыжих американских ботинок, держа под мышкой тросточку и натягивая
на правую руку желтую перчатку; он
был немножко смешной, но — счастливый и, видимо, сконфуженный счастьем.
У ней
был прекрасный нос и грациозный рот, с хорошеньким подбородком. Особенно профиль
был правилен, линия его строга и красива. Волосы рыжеватые, немного потемнее
на затылке, но чем шли
выше, тем светлее, и верхняя половина косы, лежавшая
на маковке,
была золотисто-красноватого цвета: от этого у ней
на голове,
на лбу, отчасти и
на бровях, тоже немного рыжеватых, как будто постоянно горел луч солнца.
При входе сидел претолстый китаец, одетый, как все они, в коленкоровую кофту, в синие шаровары, в туфлях с чрезвычайно
высокой замшевой подошвой, так что
на ней едва можно ходить, а побежать нет возможности.
Голова, разумеется, полуобрита спереди, а сзади коса. Тут
был приказчик-англичанин и несколько китайцев. Толстяк и
был хозяин. Лавка похожа
на магазины целого мира, с прибавлением китайских изделий, лакированных ларчиков, вееров, разных мелочей из слоновой кости, из пальмового дерева, с резьбой и т. п.
Она
была высокого роста, смугла, с ярким румянцем, с большими черными глазами и с косой, которая, не укладываясь
на голове, падала
на шею, — словом, как
на картинах пишут римлянок.
В зале
были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в
высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем
на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это, как он потом узнал,
была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором жила Маслова.
Из города донесся по воде гул и медное дрожание большого охотницкого колокола. Стоявший подле Нехлюдова ямщик и все подводчики одни за другими сняли шапки и перекрестились. Ближе же всех стоявший у перил невысокий лохматый старик, которого Нехлюдов сначала не заметил, не перекрестился, а, подняв
голову, уставился
на Нехлюдова. Старик этот
был одет в заплатанный òзям, суконные штаны и разношенные, заплатанные бродни. За плечами
была небольшая сумка,
на голове высокая меховая вытертая шапка.
После Кумуху в последовательном порядке идет опять ряд мелких горных речек с удэгейскими названиями: Сюэн (по-русски Сваин,
на картах — река Бабкова), потом Омосо, Илянту и Яктыга. В истоках Омосо
есть гора с
голой вершиной, которая поэтому и названа
Голой. Другая гора,
Высокая, находится недалеко от моря, между реками Омосо и Илянту. Участок берега моря от реки Кумуху к северу до мыса Сосунова занят выходами гранитов, гнейсов и сиенитов.
В числе этих любителей преферанса
было: два военных с благородными, но слегка изношенными лицами, несколько штатских особ, в тесных,
высоких галстухах и с висячими, крашеными усами, какие только бывают у людей решительных, но благонамеренных (эти благонамеренные люди с важностью подбирали карты и, не поворачивая
головы, вскидывали сбоку глазами
на подходивших); пять или шесть уездных чиновников, с круглыми брюшками, пухлыми и потными ручками и скромно неподвижными ножками (эти господа говорили мягким голосом, кротко улыбались
на все стороны, держали свои игры у самой манишки и, козыряя, не стучали по столу, а, напротив, волнообразно роняли карты
на зеленое сукно и, складывая взятки, производили легкий, весьма учтивый и приличный скрип).
Их статные, могучие стволы великолепно чернели
на золотисто-прозрачной зелени орешников и рябин; поднимаясь
выше, стройно рисовались
на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья; ястреба, кобчики, пустельги со свистом носились под неподвижными верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре; звучный
напев черного дрозда внезапно раздавался в густой листве вслед за переливчатым криком иволги; внизу, в кустах, чирикали и
пели малиновки, чижи и пеночки; зяблики проворно бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно «костыляя»; красно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву и вдруг садилась, поднявши хвост над
головой.
Семья старовера состояла из его жены и 2 маленьких ребятишек. Женщина
была одета в белую кофточку и пестрый сарафан, стянутый
выше талии и поддерживаемый
на плечах узкими проймами, располагавшимися
на спине крестообразно.
На голове у нее
был надет платок, завязанный как кокошник. Когда мы вошли, она поклонилась в пояс низко, по-старинному.
То
был высокий, худой и, кажется, чахоточный человек, с бледным, осунувшимся лицом и светлыми, желтоватыми волосами
на голове.
Подозвали Волгужева. В отрепанном пиджаке, как большинство учеников того времени, он подошел к генералгубернатору, который
был выше его ростом
на две
головы, и взял его за пуговицу мундира, что привело в ужас все начальство.
— Вы великий артист, Василий Пантелеймонович, но позвольте и мне
быть артистом своего дела! — задрав
голову на высокого В. П. Далматова, оправдывался мальчуган. — Только примерьте!
Я ответил, что я племянник капитана, и мы разговорились. Он стоял за тыном,
высокий, худой, весь из одних костей и сухожилий.
На нем
была черная «чамарка», вытертая и в пятнах. Застегивалась она рядом мелких пуговиц, но половины их не
было, и из-под чамарки виднелось
голое тело: у бедняги
была одна рубаха, и, когда какая-нибудь добрая душа брала ее в стирку, старик обходился без белья.
Палач Толстых,
высокий, плотный человек, имеющий сложение силача-акробата, без сюртука, в расстегнутой жилетке, [Он
был прислан
на каторгу за то, что отрубил своей жене
голову.] кивает
головой Прохорову; тот молча ложится.
— Нет, он еще гораздо больше. Если бы привести его в комнату и поставить
на полу, то
голова его
была бы
выше спинки стула.
На одной лавочке, в конце бульвара, сидел
высокий сутуловатый человек с большою
головою, покрытою совершенно белыми волосами, и с сильным выражением непреклонной воли во всех чертах умного лица. Он
был одет в ватную военную шинель старой формы с капюшоном и в широкодонной военной фуражке с бархатным околышем и красными кантами.
Гуляет он и любуется;
на деревьях висят плоды спелые, румяные, сами в рот так и просятся, индо, глядя
на них, слюнки текут; цветы цветут распрекрасные, мохровые, пахучие, всякими красками расписанные; птицы летают невиданные: словно по бархату зеленому и пунцовому золотом и серебром выложенные, песни
поют райские; фонтаны воды бьют
высокие, индо глядеть
на их вышину —
голова запрокидывается; и бегут и шумят ключи родниковые по колодам хрустальныим.
Много ли, мало ли времени она лежала без памяти — не ведаю; только, очнувшись, видит она себя во палате
высокой беломраморной, сидит она
на золотом престоле со каменьями драгоценными, и обнимает ее принц молодой, красавец писаный,
на голове со короною царскою, в одежде златокованной, перед ним стоит отец с сестрами, а кругом
на коленях стоит свита великая, все одеты в парчах золотых, серебряных; и возговорит к ней молодой принц, красавец писаный,
на голове со короною царскою: «Полюбила ты меня, красавица ненаглядная, в образе чудища безобразного, за мою добрую душу и любовь к тебе; полюби же меня теперь в образе человеческом,
будь моей невестою желанною.
Все
было незнакомо мне:
высокая, большая комната,
голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит и сквозь окно с правой стороны, поверх рединного полога, который
был надо мною опущен, ярко отражается
на противоположной стене…
Она втиснулась в толпу, туда, где знакомые ей люди, стоявшие впереди у знамени, сливались с незнакомыми, как бы опираясь
на них. Она плотно прижалась боком к
высокому бритому человеку, он
был кривой и, чтобы посмотреть
на нее, круто повернул
голову.
Она пошла домой.
Было ей жалко чего-то,
на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв
голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел
на нее. Сидел он косо, и, должно
быть, от этого правое плечо у него
было выше левого.
Золотые волосы падали крупными цельными локонами вокруг его
высокого, чистого лба, густая, четырехугольной формы, рыжая, небольшая борода лежала правильными волнами, точно нагофрированная, и вся его массивная и изящная
голова, с обнаженной шеей благородного рисунка,
была похожа
на голову одного из трех греческих героев или мудрецов, великолепные бюсты которых Ромашов видел где-то
на гравюрах.
Назанский печально, с долгим вздохом покачал
головой и опустил ее вниз. Лодка вошла в камыши. Ромашов опять взялся за весла.
Высокие зеленые жесткие стебли, шурша о борта, важно и медленно кланялись. Тут
было и темнее и прохладнее, чем
на открытой воде.
Когда ей
было уже за тридцать, ей предложили место классной дамы. Разумеется, она приняла с благодарностью и дала себе слово сделаться достойною оказанного ей отличия. Даже старалась
быть строгою, как это ей рекомендовали, но никак не могла. Сама заводила в рекреационные часы игры с девицами, бегала и кружилась с ними, несмотря
на то, что тугой и
высокий корсет очень мешал ей. Начальство, видя это, покачивало
головой, но наконец махнуло рукой, убедясь, что никаких беспорядков из этого не выходило.
В головной паре стояли, ожидая начала танца, директриса и граф Олсуфьев в темно-зеленом мундире (теперь
на близком расстоянии Александров лучше различил цвета) и малиновых рейтузах. Стоя, начальница
была еще
выше, полнее и величественнее. Ее кавалер не достигал ей
головой до плеча. Его худенькая фигура с заметно согбенной спиной, с осевшими тонкими ножками казалась еще более жалкой рядом с его чересчур представительной парой, похожей
на столичный монумент.
В то время тротуар у этого дома
был очень высок, чуть не
на аршин
выше мостовой. Стоявшие
на мостовой равнялись
головами с поясом стоявших
на тротуаре. Всем хотелось
быть ближе к воротам, ближе к цели. С мостовой влезали, хватаясь за платье стоявших
выше, и падали вместе с ними. Кто-то вдруг из передних крикнул...
— Да не кто другой. Вот, примерно, тянулось раз судишко
на бичеве из-под Астрахани вверх по матушке-Волге.
На судишке-то народу
было немало: всё купцы молодцы с пищалями, с саблями, кафтаны нараспашку, шапки набекрень, не хуже нашего брата. А грузу-то: золота, каменьев самоцветных, жемчугу, вещиц астраханских и всякой дряни; еще, али полно! Берег-то
высокий, бичевник-то узенький, а среди Волги остров: скала
голая, да супротив теченья, словно ножом угол вышел, такой острый, что боже упаси.
Все это может
быть похоже
на то ощущение, когда человек с
высокой башни тянется в глубину, которая под ногами, так что уж сам, наконец, рад бы броситься вниз
головою: поскорей, да и дело с концом!
На голове была надета
высокая с плоским верхом папаха, с черной кистью, обвитая белой чалмой, от которой конец спускался за шею.
Бутлер нынче во второй раз выходил в дело, и ему радостно
было думать, что вот сейчас начнут стрелять по ним и что он не только не согнет
головы под пролетающим ядром или не обратит внимания
на свист пуль, но, как это уже и
было с ним,
выше поднимет
голову и с улыбкой в глазах
будет оглядывать товарищей и солдат и заговорит самым равнодушным голосом о чем-нибудь постороннем.
Элдар лежал
на спине, раскинув широко свои сильные, молодые члены, так что
высокая грудь его с черными хозырями
на белой черкеске
была выше откинувшейся свежебритой, синей
головы, свалившейся с подушки.
Городской
голова, Яков Аникиевич Скучаев, встретил Передонова
на пороге своей гостиной. Это
был мужчина толстый,
высокий, черноволосый, коротко стриженый; держался он с достоинством и любезностью, не чуждой некоторой презрительности в отношении к людям малоденежным.