Неточные совпадения
«Не сами… по родителям
Мы так-то…» — братья Губины
Сказали наконец.
И прочие поддакнули:
«Не сами, по родителям!»
А поп сказал: — Аминь!
Простите, православные!
Не в осужденье ближнего,
А по желанью
вашемуЯ
правду вам сказал.
Таков почет священнику
В крестьянстве. А помещики…
Бурмистр потупил голову,
— Как приказать изволите!
Два-три денька хорошие,
И сено
вашей милости
Все уберем, Бог даст!
Не
правда ли, ребятушки?.. —
(Бурмистр воротит к барщине
Широкое лицо.)
За барщину ответила
Проворная Орефьевна,
Бурмистрова кума:
— Вестимо так, Клим Яковлич.
Покуда вёдро держится,
Убрать бы сено барское,
А наше — подождет!
Цыфиркин. Да кое-как,
ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь в городе около приказных служителей у счетных дел. Не всякому открыл Господь науку: так кто сам не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно жить не люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и у их благородия с парнем третий год над ломаными бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то
правда, человек на человека не приходит.
— Мне неинтересно
ваше пристрастие к этой девочке, это
правда, потому что я вижу, что оно ненатурально.
— Все… только говорите
правду… только скорее… Видите ли, я много думала, стараясь объяснить, оправдать
ваше поведение; может быть, вы боитесь препятствий со стороны моих родных… это ничего; когда они узнают… (ее голос задрожал) я их упрошу. Или
ваше собственное положение… но знайте, что я всем могу пожертвовать для того, которого люблю… О, отвечайте скорее, сжальтесь… Вы меня не презираете, не
правда ли?
— Я слышал, княжна, что, будучи вам вовсе не знаком, я имел уже несчастие заслужить
вашу немилость… что вы меня нашли дерзким… неужели это
правда?
— Я не знаю, как случилось, что мы до сих пор с вами незнакомы, — прибавила она, — но признайтесь, вы этому одни виною: вы дичитесь всех так, что ни на что не похоже. Я надеюсь, что воздух моей гостиной разгонит
ваш сплин… Не
правда ли?
— Поверите ли,
ваше превосходительство, — продолжал Ноздрев, — как сказал он мне: «Продай мертвых душ», — я так и лопнул со смеха. Приезжаю сюда, мне говорят, что накупил на три миллиона крестьян на вывод: каких на вывод! да он торговал у меня мертвых. Послушай, Чичиков, да ты скотина, ей-богу, скотина, вот и его превосходительство здесь, не
правда ли, прокурор?
«Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я любила вас; и что же?
Что в сердце
вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не
правда ль? Вам была не новость
Смиренной девочки любовь?
И нынче — Боже! — стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь… Но вас
Я не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы были правы предо мной.
Я благодарна всей душой…
—
Правду. Передайте. Ну-с,
ваш слуга. Я ведь от вас очень недалеко стою.
— А
правда ль, что вы, — перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, —
правда ль, что вы сказали
вашей невесте… в тот самый час, как от нее согласие получили, что всего больше рады тому… что она нищая… потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать… и попрекать тем, что она вами облагодетельствована?
— А вы думали нет? Подождите, я и вас проведу, — ха, ха, ха! Нет, видите ли-с, я вам всю
правду скажу. По поводу всех этих вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, — а впрочем, и всегда интересовала меня, — одна
ваша статейка. «О преступлении»… или как там у вас, забыл название, не помню. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть.
Карандышев (с сердцем). Так
правду эту вы знайте про себя! (Сквозь слезы.) Пожалейте вы меня хоть сколько-нибудь! Пусть хоть посторонние-то думают, что вы любите меня, что выбор
ваш был свободен.
— Этот Макаров
ваш, он — нечестный, он толкует
правду наоборот, он потворствует вам, да! Старик-то, Федоров-то, вовсе не этому учит, я старика-то знаю!
— Он — человек! — выкрикивал поп, взмахивая рукавами рясы. — Он справедлив! Он поймет
правду вашей скорби и скажет людям, которые живут потом, кровью
вашей… скажет им свое слово… слово силы, — верьте!
Анфиса.
Правда! (Читает.) «Кажется, этого довольно. Больше я ждать не могу. Из любви к вам я решаюсь избавить вас от неволи; теперь все зависит от вас. Если хотите, чтоб мы оба были счастливы, сегодня, когда стемнеет и
ваши улягутся спать, что произойдет, вероятно, не позже девятого часа, выходите в сад. В переулке, сзади
вашего сада, я буду ожидать вас с коляской. Забор
вашего сада, который выходит в переулок, в одном месте плох…»
— Однако, Ольга, если это
правда? Если моя мысль справедлива и
ваша любовь — ошибка? Если вы полюбите другого, а взглянув на меня тогда, покраснеете…
Может быть, на лице
вашем выразилась бы печаль (если
правда, что вам нескучно было со мной), или вы, не поняв моих добрых намерений, оскорбились бы: ни того, ни другого я не перенесу, заговорю опять не то, и честные намерения разлетятся в прах и кончатся уговором видеться на другой день.
— Если
правда, что вы заплакали бы, не услыхав, как я ахнул от
вашего пения, то теперь, если вы так уйдете, не улыбнетесь, не подадите руки дружески, я… пожалейте, Ольга Сергевна! Я буду нездоров, у меня колени дрожат, я насилу стою…
— «
Правда ли, что вы, с каким-то негодяем, напоили помещика Обломова пьяным и заставили подписать заемное письмо на имя
вашей сестры?»
— Ну, вот, бабушка, наконец вы договорились до дела, до
правды: «женись, не женись — как хочешь»! Давно бы так! Стало быть, и
ваша и моя свадьба откладываются на неопределенное время.
— Если это неправда, то… что обидного в моей догадке? — сказал он, — а если
правда, то опять-таки… что обидного в этой
правде? Подумайте над этой дилеммой, кузина, и покайтесь, что вы напрасно хотели подавить достоинство
вашего бедного cousin!
— Вот и весь
ваш ответ, Марк! — сказала она кротко, — все прочь, все ложь, — а что
правда — вы сами не знаете… Оттого я и недоверчива…
— Нет, портрет — это слабая, бледная копия; верен только один луч
ваших глаз,
ваша улыбка, и то не всегда: вы редко так смотрите и улыбаетесь, как будто боитесь. Но иногда это мелькнет; однажды мелькнуло, и я поймал, и только намекнул на
правду, и уж смотрите, что вышло. Ах, как вы были хороши тогда!
— Вера Васильевна: вы воротились, ах, какое счастье! Vous nous manquiez! [Нам вас так недоставало! (фр.)] Посмотрите,
ваш cousin в плену, не
правда ли, как лев в сетях! Здоровы ли вы, моя милая, как поправились, пополнели…
— Послушайте, Вера, оставим спор.
Вашими устами говорит та же бабушка, только, конечно, иначе, другим языком. Все это годилось прежде, а теперь потекла другая жизнь, где не авторитеты, не заученные понятия, а
правда пробивается наружу…
— Вот видите, без моего «ума и сердца», сами договорились до
правды, Иван Иванович! Мой «ум и сердце» говорили давно за вас, да не судьба! Стало быть, вы из жалости взяли бы ее теперь, а она вышла бы за вас — опять скажу — ради
вашего… великодушия… Того ли вы хотите? Честно ли и правильно ли это и способны ли мы с ней на такой поступок? Вы знаете нас…
— Да, с вами напрасно, это
правда, кузина! Предки
ваши…
— Иван Иванович! — сказала она с упреком, — за кого вы нас считаете с Верой? Чтобы заставить молчать злые языки, заглушить не сплетню, а горькую
правду, — для этого воспользоваться
вашей прежней слабостью к ней и великодушием? И потом, чтоб всю жизнь — ни вам, ни ей не было покоя! Я не ожидала этого от вас!..
— Да, вскакиваете, чтоб мазнуть
вашу вот эту «
правду». — Он указал на открытое плечо Софьи. — Нет, вы встаньте ночью, да эту же фигуру начертите раз десять, пока будет верно. Вот вам задача на две недели: я приду и посмотрю. А теперь прощайте.
—
Правда, в неделю раза два-три: это не часто и не могло бы надоесть: напротив, — если б делалось без намерения, а так само собой. Но это все делается с умыслом: в каждом
вашем взгляде и шаге я вижу одно — неотступное желание не давать мне покоя, посягать на каждый мой взгляд, слово, даже на мои мысли… По какому праву, позвольте вас спросить?
— Пусть я смешон с своими надеждами на «генеральство», — продолжал он, не слушая ее, горячо и нежно, — но, однако ж, чего-нибудь да стою я в
ваших глазах — не
правда ли?
— Ей-богу, нет! и все будто, завидя меня, бросились, как
ваши статуи, ко мне, я от них: кричал, кричал, даже Семен пришел будить меня — ей-богу,
правда, спросите Семена!..
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?..
Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение
ваше к нему, не
правда ли?
Может, я очень худо сделал, что сел писать: внутри безмерно больше остается, чем то, что выходит в словах.
Ваша мысль, хотя бы и дурная, пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее и бесчестнее. Версилов мне сказал, что совсем обратное тому бывает только у скверных людей. Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю
правду: это ужасно трудно!
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали.
Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из
ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
— Ну, теперь дело дошло до невест, следовательно, нам пора в путь, — заговорил Nicolas, поднимаясь. — Мутерхен, ты извинишь нас, мы к славянофилу завернем… До свидания, Хиония Алексеевна. Мы с Аникой Панкратычем осенью поступаем в
ваш пансион для усовершенствования во французских диалектах… Не
правда ли?
— Да, да… Я понимаю, что вы заняты, у вас дела. Но ведь молодым людям отдых необходим. Не
правда ли? — спрашивала Хиония Алексеевна, обращаясь к Марье Степановне. — Только я не советую вам записываться в Благородное собрание: скучища смертная и сплетни, а у нас, в Общественном клубе, вы встретите целый букет красавиц. В нем недостает только Nadine…
Ваши таланты, Nadine…
— В
ваших словах про всех есть несколько
правды, — проговорил тихо Алеша.
— Идите, — говорю, — объявите людям. Все минется, одна
правда останется. Дети поймут, когда вырастут, сколько в великой решимости
вашей было великодушия.
В
ваших руках судьба моего клиента, в
ваших руках и судьба нашей
правды русской.
— Не беспокойтесь;
правда, холодно, но я не простудлив. Пойдемте, однако же. Кстати: как
ваше имя, я знаю, что Коля, а дальше?
— Поймут все подвиг
ваш, — говорю ему, — не сейчас, так потом поймут, ибо
правде послужили, высшей
правде, неземной…
— Страшные словеса
ваши! А что, великий и блаженный отче, — осмеливался все больше и больше монашек, —
правда ли, про вас великая слава идет, даже до отдаленных земель, будто со Святым Духом беспрерывное общение имеете?
И вот так-то детки наши — то есть не
ваши, а наши-с, детки презренных, но благородных нищих-с, —
правду на земле еще в девять лет от роду узнают-с.
— Ну, да что, — проговорил он наконец, — кто старое помянет, тому глаз вон… Не
правда ли? (И он засмеялся.) На
ваше здоровье!
—
Правда ваша, Марья Алексевна.
Конечно, и то
правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «
правда», Лопухов прибавил бы: «а так как, по
вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать о их заведении тем людям, которые находят себе в том удовольствие; что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха делу; но вы сами не будете спорить, Марья Алексевна, что люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
— И я не такое чудо заботливости о других, что вспомнил за вас о
вашем аппетите: мне самому хотелось есть, я плохо пообедал;
правда, съел столько, что другому было бы заглаза довольно на полтора обеда, но вы знаете, как я ем — за двоих мужиков.
У вас, Вера Павловна, злая и дурная мать; а позвольте вас спросить, сударыня, о чем эта мать заботилась? о куске хлеба: это по —
вашему, по — ученому, реальная, истинная, человеческая забота, не
правда ли?