Неточные совпадения
Великий упрек был бы
историку предлагаемых событий, если бы он упустил сказать, что удовольствие одолело гостя после таких слов, произнесенных Маниловым.
В России, под
великим штрафом,
Нам каждого признать велят
Историком и геогра́фом!
Средние века не есть эпоха варварства и тьмы; этот старый взгляд давно уже оставлен культурными
историками, наоборот, это эпоха
великого напряжения духа,
великого томления по абсолютному, неустанной работы мысли, это эпоха культурная и творческая, но не дневного творчества, а ночной культуры.
Поклонимся женщине — она родила Моисея, Магомета и
великого пророка Иисуса, который был умерщвлен злыми, но — как сказал Шерифэддин [Шерифэддин — по-видимому, Шериф-Эддин-Али, персидский
историк XV века.] — он еще воскреснет и придет судить живых и мертвых, в Дамаске это будет, в Дамаске!
Составлять
великие, гениальные проекты задним числом вовсе не трудно для
историка; но нужно, чтобы они имели положительное, фактическое основание; а этого-то и нет в настоящем случае.
Красноречие этих выражений делает честь г. Устрялову; но мы, к сожалению, не совсем хорошо могли выразуметь, о какой именно «
великой думе» говорит здесь красноречивый
историк.
Греция, умевшая развивать индивидуальности до какой-то художественной оконченности и высоко человеческой полноты, мало знала в цветущие времена свои ученых в нашем смысле; ее мыслители, ее
историки, ее поэты были прежде всего граждане, люди жизни, люди общественного совета, площади, военного стана; оттого это гармонически уравновешенное, прекрасное своим аккордом, многостороннее развитие
великих личностей, их науки и искусства — Сократа, Платона, Эсхила, Ксенофонта и других.
Романтиков с
великой силою привлекал к себе Восток.
Историк немецкой литературы Гетнер [Гетнер Генрих (1821–1882) — немецкий
историк литературы, искусствовед и философ-фейербахианец.] объясняет это так: „Романтик хочет старого, потому что готовые, вполне законченные и чувственно осязаемые образы и формы отжившего прошлого кажутся ему более приятными и поэтичными, чем создающееся новое, которое не может представить для беспомощной фантазии осязательных и крепких точек опоры“.
По сообщению ряда
историков, она подкупила
великого визиря, отдав ему свои драгоценности, и тем самым способствовала заключению необходимого для России мирного договора с турецким султаном.]; здесь многое говорит о Петре беспримерном.
Адлерберг начал набрасывать очерк манифеста, как вдруг
великому князю пришла мысль поручить его редакцию знаменитому
историку Карамзину, который находился в это время в Зимнем дворце. Карамзин часто приходил после смерти императора Александра, и
великий князь Николай Павлович, который ценил как его характер, так и его талант, имел с ним частые беседы. Поэтому он велел позвать его и передал ему необходимые заметки и инструкции.
Существует по этому вопросу ответ
историка — современника Иоаннова — князя Андрея Курбского-Ярославского, написавшего «Историю князя
великого московского о делах, яже слышахом у достоверных мужей и яже видехом очима нашима».
«За это-то, — замечает наш знаменитый
историк С. М. Соловьев, — так и преклонился перед памятью об Иоанне Грозном гениальный продолжатель его дела — Петр
Великий» [С. Соловьев. «История России с древнейших времен». Т. VI.].
Да, господин из свиты львиной, мариенбургская ученая ворона надеется скоро и очень скоро посвятить
Великому Петру переводы Юлия Цесаря, Квинта Курция [Квинт Курций — римский
историк (I в. н. э.).], «Institutio rei militaris», «Ars navigarteli» и Эзоповы [Эзоп — полулегендарный древнегреческий баснописец VI–V вв. до н. э., родом из Фригии, вольноотпущенник.] притчи.
Немецкие и шведские
историки шестнадцатого века единогласно приписали ему имя
Великого, а новейшие замечают в нем разительное сходство с Петром I.
Малютка подле него — дьяк Бородатый,
историк походов
великого князя.
Если допустить, как то делают
историки, что
великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
Для
историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека — Петра
Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле одного человека — Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна, потому что у Наполеона был большой насморк 26-го числа, такое рассуждение для таких
историков неизбежно-последовательно.
Но найдутся
историки, которые ее идеализируют и канонизируют в чине
великой; создадут легенду, окружат ореолом, хотя потом явятся другие
историки, которые разоблачат эту идеализацию и низвергнут легенду.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что всё человечество называет добром и даже справедливостью, является у
историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для
великого — нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто
велик.
Французские
историки, описывая положение французского войска перед выходом из Москвы, утверждают, что всё в
Великой армии было в порядке, исключая кавалерии, артиллерии и обозов, да не было фуража для корма лошадей и рогатого скота. Этому бедствию не могло помочь ничто, потому что окрестные мужики жгли свое сено и не давали французам.
И наконец последний отъезд
великого императора от геройской армии представляется нам
историками, как что-то
великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последнею степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке
историков получает оправдание.