Неточные совпадения
Крестьяне добродушные
Чуть тоже не
заплакали,
Подумав про себя:
«Порвалась цепь
великая,
Порвалась — расскочилася
Одним концом по барину,
Другим по мужику...
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастия. Семь лет, толькосемь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить,
заплатить за нее
великим, будущим подвигом…
Евфросинья Потаповна. Какие тут расчеты, коли человек с ума сошел. Возьмем стерлядь: разве вкус-то в ней не один, что большая, что маленькая? А в цене-то разница, ох,
велика! Полтинничек десяток и за глаза бы, а он по полтиннику штуку
платил.
И надолго еще тебе сего
великого материнского
плача будет, но обратится он под конец тебе в тихую радость, и будут горькие слезы твои лишь слезами тихого умиления и сердечного очищения, от грехов спасающего.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и
плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет
великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
Я знавал еще в молодости два-три образчика этих фанатиков рабства, о которых со вздохом говорят восьмидесятилетние помещики, повествуя о их неусыпной службе, о их
великом усердии и забывая прибавить, чем их отцы и они сами
платили за такое самоотвержение.
Так, как Франкер в Париже
плакал от умиления, услышав, что в России его принимают за
великого математика и что все юное поколение разрешает у нас уравнения разных степеней, употребляя те же буквы, как он, — так
заплакали бы все эти забытые Вердеры, Маргейнеке, Михелеты, Отто, Ватке, Шаллеры, Розенкранцы и сам Арнольд Руге, которого Гейне так удивительно хорошо назвал «привратником Гегелевой философии», — если б они знали, какие побоища и ратования возбудили они в Москве между Маросейкой и Моховой, как их читали и как их покупали.
Михей Зотыч побежал на постоялый двор, купил ковригу хлеба и притащил ее в башкирскую избу. Нужно было видеть, как все кинулись на эту ковригу, вырывая куски друг у друга. Люди обезумели от голода и бросались друг на друга, как дикие звери. Михей Зотыч стоял, смотрел и
плакал… Слаб человек, немощен, а
велика его гордыня.
«Двоеданы» [«Двоеданы» — в очерках «Бойцы» Мамин-Сибиряк дает такое объяснение данного термина: «Это название, по всей вероятности, обязано своим происхождением тому времени, когда раскольники, согласно указам Петра
Великого, должны были
платить двойную подать» (см. наст. собр. соч., т. I, стр. 550).], то есть раскольники, отличались вообще красотой, не в пример православному населению.
Как тяжело думать, что вот „может быть“ в эту самую минуту в Москве поет
великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной жизни всех народов, в Италии, в этом краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре
плач его подобен, слезы брызгами летят“, и все это живет и движется без меня, я не могу слиться со всей этой бесконечной жизнью.
Она
плачет день и ночь с причитываниями, поминая своих покинутых родных, как усопших, а муж, сознавая свою
великую вину перед ней, молчит угрюмо, но, наконец, выйдя из себя, начинает бить ее и бранить за то, что она приехала сюда.
Маврина семья сразу ожила, точно и день был светлее, и все помолодели. Мавра сбегала к Горбатым и выпросила целую ковригу хлеба, а у Деяна заняла луку да соли. К вечеру Окулко действительно кончил лужок, опять молча поужинал и улегся в балагане. Наташка радовалась: сгрести готовую кошенину не
велика печаль, а старая Мавра опять горько
плакала. Как-то Окулко пойдет объявляться в контору? Ушлют его опять в острог в Верхотурье, только и видела работничка.
Великая и единственная минута во всей русской истории свершилась… Освобожденный народ стоял на коленях. Многие
плакали навзрыд. По загорелым старым мужицким лицам катились крупные слезы,
плакал батюшка о. Сергей, когда начали прикладываться ко кресту, а Мухин закрыл лицо платком и ничего больше не видел и не слышал. Груздев старался спрятать свое покрасневшее от слез лицо, и только один Палач сурово смотрел на взволнованную и подавленную величием совершившегося толпу своими красивыми темными глазами.
Нетерпеливо
платят вперед деньги и на публичной кровати, еще не остывшей от тела предшественника, совершают бесцельно самое
великое и прекрасное из мировых таинств — таинство зарождения новой жизни, И женщины с равнодушной готовностью, с однообразными словами, с заученными профессиональными движениями удовлетворяют, как машины, их желаниям, чтобы тотчас же после них, в ту же ночь, с теми же словами, улыбками и жестами принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко уже ждущего своей очереди в общем зале.
Выйдут на берег покатый
К русской
великой реке —
Свищет кулик вороватый,
Тысячи лап на песке;
Барку ведут бечевою,
Чу, бурлаков голоса!
Ровная гладь за рекою —
Нивы, покосы, леса.
Легкой прохладою дует
С медленных, дремлющих вод…
Дедушка землю целует,
Плачет — и тихо поет…
«Дедушка! что ты роняешь
Крупные слезы, как град?..»
— Вырастешь, Саша, узнаешь!
Ты не печалься — я рад…
Велики вы, славны, красивы, горды, переходит имя ваше из уст в уста, гремят ваши дела по свету — голова старушки трясется от радости, она
плачет, смеется и молится долго и жарко.
Смета его предполагаемых расходов была колоссально
велика, даже считая в обрез: суббота, воскресенье, понедельник — три дня, каждый день по два упражнения на Патриарших, итого шесть раз — шестьдесят копеек. Вход на Чистые пруды — гривенник, итого семьдесят копеек. Угостить чем-нибудь Зиночку. Довезти ее домой на извозчике.
Заплатить за нее услужнице.
—
Великий государь наш, — сказал он, — часто жалеет и
плачет о своих злодеях и часто молится за их души. А что он созвал нас на молитву ночью, тому дивиться нечего. Сам Василий
Великий во втором послании к Григорию Назианзину говорит: что другим утро, то трудящимся в благочестии полунощь. Среди ночной тишины, когда ни очи, ни уши не допускают в сердце вредительного, пристойно уму человеческому пребывать с богом!
Однажды он меня страшно удивил: подошел ко мне, ласково улыбаясь, но вдруг сбил с меня шапку и схватил за волосы. Мы стали драться, с галереи он втолкнул меня в лавку и все старался повалить на большие киоты, стоявшие на полу, — если бы это удалось ему, я перебил бы стекла, поломал резьбу и, вероятно, поцарапал бы дорогие иконы. Он был очень слаб, и мне удалось одолеть его, но тогда, к
великому изумлению моему, бородатый мужчина горько
заплакал, сидя на полу и вытирая разбитый нос.
Расстройство дел ужаснуло вдову; она
плакала,
плакала, наконец утерла слезы и с мужеством
великого человека принялась за поправку имения.
— Да… Досыта эта профессия не накормит, ну, и с голоду окончательно не подохнете. Ужо я переговорю с Фреем, и он вас устроит. Это «
великий ловец перед господом»… А кстати, переезжайте ко мне в комнату. Отлично бы устроились… Дело в том, что единолично
плачу за свою персону восемь рублей, а вдвоем мы могли бы
платить, ну, десять рублей, значит, на каждого пришлось бы по пяти. Подумайте… Я серьезно говорю. Я ведь тоже болтаюсь с газетчиками, хотя и живу не этим… Так, между прочим…
— Как-ста бы не
платить, — отвечал хозяин, — да тяга больно
велика: поборы поборами, а там, как поедешь в дорогу: головщина, мыт, мостовщина…
Над широким берегом Дуная,
Над
великой Галицкой землей
Плачет, из Путивля долетая.
Нет, он не хочет больше маяться и жить в беспокойстве, тогда как другие на деньги, за которые он
заплатил великим грехом, будут жить спокойно, уютно, чисто.
— Вы не жизнь строили — вы помойную яму сделали! Грязищу и духоту развели вы делами своими. Есть у вас совесть? Помните вы бога? Пятак — ваш бог! А совесть вы прогнали… Куда вы ее прогнали? Кровопийцы! Чужой силой живете… чужими руками работаете! Сколько народу кровью
плакало от
великих дел ваших? И в аду вам, сволочам, места нет по заслугам вашим… Не в огне, а в грязи кипящей варить вас будут. Веками не избудете мучений…
— Всего двенадцать верст, — заметил Савоська, — и на твою беду как раз ни одного кабака. Народ самый непьющий живет, двоеданы. [На Урале раскольников иногда называют двоеданами. Это название, по всей вероятности, обязано своим происхождением тому времени, когда раскольники, согласно указам Петра
Великого, должны были
платить двойную подать. Раскольников также называют и кержаками, как выходцев с реки Керженца. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)]
Мурзавецкая. Нет, не полагаю.
Велики деньги, где ж
заплатить! А мы мировую сделаем.
— И еще на кой-чем другом, — прибавил молчаливый офицер, подойдя к французу. — Позвольте спросить, — продолжал он спокойным голосом, — дорого ли вам
платят за то, чтоб проповедовать везде безусловную покорность к вашему
великому Наполеону?
— Слегла в постелю, мой друг; и хотя после ей стало легче, но когда я стал прощаться с нею, то она ужасно меня перепугала. Представь себе: горесть ее была так
велика, что она не могла даже
плакать; почти полумертвая она упала мне на шею! Не помню, как я бросился в коляску и доехал до первой станции… А кстати, я тебе еще не сказывал. Ты писал ко мне, что взял в плен французского полковника, графа, графа… как бишь?
И опять в
великой скорби и рыданиях отправилась Изида в поиски за священными членами своего мужа и брата. К
плачу ее присоединяет свои жалобы сестра ее, богиня Нефтис, и могущественный Тоот, и сын богини, светлый Гор, Горизит.
— Ну, не хнычь! (Полина и не думала хныкать, да она и никогда не
плакала) — и для цыплят найдется место;
велик курятник. К тому же им в школу пора. Ну, так не едешь теперь? Ну, Прасковья, смотри! Желала бы я тебе добра, а ведь я знаю, почему ты не едешь? Все я знаю, Прасковья! Не доведет тебя этот французишка до добра.
Мольер. Я хочу жить еще один век! С тобой! Но не беспокойся, я за это
заплачу,
заплачу. Я тебя создам! Ты станешь первой, будешь
великой актрисой! Это мое мечтанье, и, стало быть, это так и будет. Но помни: если ты не сдержишь клятву, ты отнимешь у меня все.
В конце первой недели
великого поста соседний дом запустел; ни девушки, ни дамы, ни господина в бекешке не стало видно: они уехали. Трудно описать, как Павлу сделалось скучно и грустно; он даже потихоньку
плакал, а потом неимоверно начал заниматься и кончил вторым кандидатом. Профессор, по предмету которого написал он кандидатское рассуждение, убеждал его держать экзамен на магистра. Все это очень польстило честолюбию моего героя: он решился тотчас же готовиться; но бог судил иначе.
Другой — Марк Лобов, старшего класса ученик, худой, вихрастый и острый парнишка, был
великий озорник и всеобщий гонитель: насвистывает тихонько и щиплет, колотит, толкает ребят, словно молодой подпасок овец. Как-то, вижу я, донимает он одного смирного мальчика, и уже скоро
заплачет мальчик.
— За свои грехи — я ответчица! — говорит она, наклонясь ко мне, и вся улыбается. — Да не кажется мне
велик грех-то мой… Может, это и нехорошо говорю я, а — правду! В церковь я люблю ходить; она у нас недавно построена, светлая такая, очень милая! Певчие замечательно поют. Иногда так тронут сердце, что даже
заплачешь. В церкви отдыхаешь душой от всякой суеты…
Как познали мы с нею друг друга, то оба
заплакали, сидим на постели обнявшись, и
плачем, и смеёмся от
великой и не чаянной нами радости супружества. До утра не спали, целовались всё и разговаривали, как будем жить; чтобы видеть друг друга — свечу зажгли.
То вдруг нахлынет такая радость, что хочется улететь под облака и там молиться богу, а то вдруг вспомнится, что в августе придется расставаться с родным гнездом и оставлять отца, или бог весть откуда придет мысль, что она ничтожна, мелка и недостойна такого
великого человека, как Коврин, — и она уходит к себе, запирается на ключ и горько
плачет в продолжение нескольких часов.
Петрович.
Велик. Что муж в гильдию
платит, так за жену вдвое
заплатишь, а кабы дочь окрасил, так вчетверо.
В троицкую субботу сходятся мужи и жены на жальниках и плачутся по гробам с
великим кричанием, и егда начнут играти скоморохи, гудцы и причудницы, они же, от
плача преставще, начнут скакати и плясати и в долони бити».
Анна Ник<олавна> (ласкает ее). Успокойся, друг мой. О чем ты
плачешь? Разве не сама сказала, что он тебе нравится. Посмотри, как сердце бьется. Это нездорово! Ты слишком встревожилась; я опрометчиво поступила; однако сама посуди: ведь он ждет! Не надо упускать жениха!.. Ведь я тебя не выдаю насильно, а только спрашиваю. Ты согласна? И я тотчас ему скажу! Нет? так нет! беда не
велика…
— Нет, не убил, — с вздохом облегчения, как будто весь рассказ лежал на нем тяжелым бременем, произнес Кругликов. — По
великой ко мне милости господней выстрелы-то оказались слабые, и притом в мягкие части-с… Упал он, конечно, закричал, забарахтался, завизжал… Раиса к нему кинулась, потом видит, что он живой, только ранен, и отошла. Хотела ко мне подойти… «Васенька, говорит, бедный… Что ты наделал?..» — потом от меня… кинулась в кресло и
заплакала.
— Ведь вот умный ты человек, а простого дела не понимаешь. Протоны… Нешто он ему одному не
платил? Чай, он, может, сколько тысячей верст ехал, нигде не
платил. На вот, ему одному подавай,
велика птица!
Вы видели, как
плакал весь народ,
Вы слышали тяжелые рыданья!
Какие слезы! Боже! Прав Кузьма:
С таким народом можно дело делать
Великое. Взгляните, эти слезы —
Не хныканье старух и стариков;
В них сила страшная; омывшись ими,
Народ готов на подвиг. Хоть на битву
Веди его, хоть в монастырь честной,
Хоть на небо.
Я могла бы наслаждаться счастием семейственным, удовольствиями доброй матери, богатством, благотворением, всеобщею любовию, почтением людей и — самою нежною горестию о
великом отце твоем, но я все принесла в жертву свободе моего народа: самую чувствительность женского сердца — и хотела ужасов войны; самую нежность матери — и не могла
плакать о смерти сынов моих!..
— Государственные
платим. Сполна
великому государю вносим. А на земские мы не обязались. Вот беззаконники и морят, под себя приневоливают. Кресты с церквей посняли.
— Причину того бунта не помню, только — отказались наши мужики подать
платить и землю пахать, в их числе дядя мой и отец тоже. Пригнали солдат, и началось
великое мучительство: выведут солдаты мужика-то в поле, поставят к сохе — айда, работай, такой-сякой сын! А народ падает ничком на землю и лежит недвижно…
Бывало это —
плакали люди и смеялись и, расходясь по домам, пели новые песни, шли в обнимку, точно жаркого вина выпили, позабыв деление на друзей и врагов.
Великое и живое это дело — слияние людей в общезначимом для всех и для каждой души необходимом!
Пал Вавилон, пал Вавилон и не воскреснет более; пал
великий город, облеченный в виссон, и порфиру, и багряницу, украшенный златом и камнями, и
плачут о нем купцы, издали всматриваясь в развалины города, где они торговали и миррой, и фимиамом, и конями, и телами, и душами человеческими.
Шаблова. Она только с виду
великая дама-то, а как поглядеть поближе, так довольно малодушна. Запутается в долгах да в амурах, ну и шлет за мной на картах ей гадать. Мелешь, мелешь ей, а она-то и
плачет, и смеется, как дитя малое.
Журьба по всему селу,
плач такой
великий… аж стон стоит!..