Неточные совпадения
Остальную часть вечера я провел возле
Веры и досыта наговорился о старине… За что она меня так любит, право, не знаю! Тем более что это одна
женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями… Неужели зло так привлекательно?..
Теперь припомнил он, что видел в прошлую ночь Андрия, проходившего по табору с какой-то
женщиною, и поник седою головою, а все еще не хотел верить, чтобы могло случиться такое позорное дело и чтобы собственный сын его продал
веру и душу.
— Я тоже не могла уснуть, — начала она рассказывать. — Я никогда не слышала такой мертвой тишины. Ночью по саду ходила
женщина из флигеля, вся в белом, заломив руки за голову. Потом вышла в сад
Вера Петровна, тоже в белом, и они долго стояли на одном месте… как Парки.
Да — для пустой души
Необходим груз
веры!
Ночью все кошки серы,
Женщины — все хороши.
Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но в душе у него теплилась
вера в дружбу, в любовь, в людскую честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и
веры в него. Он втайне поклонялся чистоте
женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы.
Да нет, такие
женщины не ошибаются два раза. После упадка такой
веры, такой любви, возрождение невозможно.
Вера и бабушка стали в какое-то новое положение одна к другой. Бабушка не казнила
Веру никаким притворным снисхождением, хотя, очевидно, не принимала так легко решительный опыт в жизни
женщины, как Райский, и еще менее обнаруживала то безусловное презрение, каким клеймит эту «ошибку», «несчастье» или, пожалуй, «падение» старый, въевшийся в людские понятия ригоризм, не разбирающий даже строго причин «падения».
— Старый вор Тычков отмстил нам с тобой! Даже и обо мне где-то у помешанной
женщины откопал историю… Да ничего не вышло из того… Люди к прошлому равнодушны, — а я сама одной ногой в гробу и о себе не забочусь. Но
Вера…
Она отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны — «как у
Веры тогда… — думал он. — Да, да, да — вот он, этот взгляд, один и тот же у всех
женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»
— Стану, если
Вера Васильевна захочет. Впрочем, здесь есть хозяйка дома и… люди. Но я полагаю, что вы сами не нарушите приличий и спокойствия
женщины…
— За что же любит ее
Вера? Она умная, замечательная
женщина, с характером должна быть?
С тех пор как у Райского явилась новая задача —
Вера, он реже и холоднее спорил с бабушкой и почти не занимался Марфенькой, особенно после вечера в саду, когда она не подала никаких надежд на превращение из наивного, подчас ограниченного, ребенка в
женщину.
— А этот от другой
женщины! — тихо сказала
Вера, целуя его, и быстро ускользнула в дверь.
Ему предчувствие говорило, что это последний опыт, что в
Вере он или найдет, или потеряет уже навсегда свой идеал
женщины, разобьет свою статую в куски и потушит диогеновский фонарь.
Она, пока
Вера хворала, проводила ночи в старом доме, ложась на диване, против постели
Веры, и караулила ее сон. Но почти всегда случалось так, что обе
женщины, думая подстеречь одна другую, видели, что ни та, ни другая не спит.
— Послушайте,
Вера, я не Райский, — продолжал он, встав со скамьи. — Вы
женщина, и еще не
женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить в
женщину. Тогда вы узнаете много тайн, которых и не снится девичьим головам и которых растолковать нельзя: они доступны только опыту… Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь и в чем жизнь, а вы остановились на пороге и уперлись. Обещали так много, а идете вперед так туго — и еще учить хотите. А главное — не верите!
Вера отвечала ей таким же продолжительным взглядом. Обе
женщины говорили глазами и, казалось, понимали друг друга.
— Не поможет ли лучше меня бабушка? Откройся ей,
Вера; она
женщина, и твое горе, может быть, знакомо ей…
— Нет,
Вера Васильевна, люблю еще — как
женщину…
«А почему ж нет? — ревниво думал опять, —
женщины любят эти рослые фигуры, эти открытые лица, большие здоровые руки — всю эту рабочую силу мышц… Но ужели
Вера!..»
Он слышал от
Веры намек на любовь, слышал кое-что от Василисы, но у какой
женщины не было своего романа? Что могли воскресить из праха за сорок лет? какую-нибудь ложь, сплетню? Надо узнать — и так или иначе — зажать рот Тычкову.
Ты поймешь,
Вера, что я хочу сказать, ты
женщина!..
— Да, если воображать себя ангелами, то, конечно, вы правы,
Вера: тогда на всю жизнь. Вон и этот седой мечтатель, Райский, думает, что
женщины созданы для какой-то высшей цели…
В
Вере оканчивалась его статуя гармонической красоты. А тут рядом возникла другая статуя — сильной, античной
женщины — в бабушке. Та огнем страсти, испытания, очистилась до самопознания и самообладания, а эта…
— Не могу, не могу! — шептал он с непреодолимым отвращением. — Спрошу у ней самой — посмотрю, как и что скажет она — и если солжет, прощай,
Вера, а с ней и всякая
вера в
женщин!
И вот она, эта живая
женщина, перед ним! В глазах его совершилось пробуждение
Веры, его статуи, от девического сна. Лед и огонь холодили и жгли его грудь, он надрывался от мук и — все не мог оторвать глаз от этого неотступного образа красоты, сияющего гордостью, смотрящего с любовью на весь мир и с дружеской улыбкой протягивающего руку и ему…
Он в чистых формах все выливал образ
Веры и, чертя его бессознательно и непритворно, чертил и образ своей страсти, отражая в ней, иногда наивно и смешно, и все, что было светлого, честного в его собственной душе и чего требовала его душа от другого человека и от
женщины.
И если ужасался, глядясь сам в подставляемое себе беспощадное зеркало зла и темноты, то и неимоверно был счастлив, замечая, что эта внутренняя работа над собой, которой он требовал от
Веры, от живой
женщины, как человек, и от статуи, как художник, началась у него самого не с
Веры, а давно, прежде когда-то, в минуты такого же раздвоения натуры на реальное и фантастическое.
— Наталья Ивановна, жена священника. Она училась вместе с
Верой в пансионе, там и подружились. Она часто гостит у нас. Она добрая, хорошая
женщина, скромная такая…
До света он сидел там, как на угольях, — не от страсти, страсть как в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким «препятствием»? Нет, он сгорал неодолимым желанием взглянуть
Вере в лицо, новой
Вере, и хоть взглядом презрения заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему, бабушке, всему дому, «целому обществу, наконец человеку,
женщине!».
— Разве можно тут разговаривать, — сказала она, — пройдите сюда, там одна Верочка. — И она вперед прошла в соседнюю дверь крошечной, очевидно одиночной камеры, отданной теперь в распоряжение политических
женщин. На нарах, укрывшись с головой, лежала
Вера Ефремовна.
— Так вы та самая опасная
женщина, за которую просила
Вера Ефремовна? — сказал Нехлюдов, улыбаясь и протягивая руку.
А потому и всегда происходило (и должно было происходить) в нервной и, конечно, тоже психически больной
женщине непременное как бы сотрясение всего организма ее в момент преклонения пред дарами, сотрясение, вызванное ожиданием непременного чуда исцеления и самою полною
верой в то, что оно совершится.
Вам угодно,
Вера Павловна, чтоб я была доброю и честною
женщиною?
Таким образом, проработали месяц, получая в свое время условленную плату,
Вера Павловна постоянно была в мастерской, и уже они успели узнать ее очень близко как
женщину расчетливую, осмотрительную, рассудительную, при всей ее доброте, так что она заслужила полное доверие. Особенного тут ничего не было и не предвиделось, а только то, что хозяйка — хорошая хозяйка, у которой дело пойдет: умеет вести.
Вера Павловна сама познакомилась с этими выбранными, хорошо познакомилась прежде, чем сказала, что принимает их, это натурально; это тоже рекомендует ее как
женщину основательную, и только.
Итак,
Вера Павловна занялась медициною; и в этом, новом у нас деле, она была одною из первых
женщин, которых я знал. После этого она, действительно, стала чувствовать себя другим человеком. У ней была мысль: «Через несколько лет я уж буду в самом деле стоять на своих ногах». Это великая мысль. Полного счастья нет без полной независимости. Бедные
женщины, немногие из вас имеют это счастие!
Эти три девушки нашли еще трех или четырех, выбрали их с тою осмотрительностью, о которой просила
Вера Павловна; в этих условиях выбора тоже не было ничего возбуждающего подозрение, то есть ничего особенного: молодая и скромная
женщина желает, чтобы работницы в мастерской были девушки прямодушного, доброго характера, рассудительные, уживчивые, что же тут особенного?
Но вам,
Вера Павловна, прискорбно и стыдно, что ваша мать дурная и злая
женщина?
Вера Павловна не сказала своим трем первым швеям ровно ничего, кроме того, что даст им плату несколько, немного побольше той, какую швеи получают в магазинах; дело не представляло ничего особенного; швеи видели, что
Вера Павловна
женщина не пустая, не легкомысленная, потому без всяких недоумений приняли ее предложение работать у ней: не над чем было недоумевать, что небогатая дама хочет завести швейную.
За мной ходили две нянюшки — одна русская и одна немка;
Вера Артамоновна и m-me Прово были очень добрые
женщины, но мне было скучно смотреть, как они целый день вяжут чулок и пикируются между собой, а потому при всяком удобном случае я убегал на половину Сенатора (бывшего посланника), к моему единственному приятелю, к его камердинеру Кало.
Она перешагнула, но коснувшись гроба! Она все поняла, но удар был неожидан и силен;
вера в меня поколебалась, идол был разрушен, фантастические мучения уступили факту. Разве случившееся не подтверждало праздность сердца? В противном случае разве оно не противустояло бы первому искушению — и какому? И где? В нескольких шагах от нее. И кто соперница? Кому она пожертвована?
Женщине, вешавшейся каждому на шею…
И что же было возражать человеку, который говорил такие вещи: «Я раз стоял в часовне, смотрел на чудотворную икону богоматери и думал о детской
вере народа, молящегося ей; несколько
женщин, больные, старики стояли на коленях и, крестясь, клали земные поклоны.
Когда, наконец, после долгих усилий, музыканты слаживаются, низенькая
Вера подходит к рослой Зое той мелкой, связанной походкой, с оттопыренным задом и локтями на отлете, какой ходят только
женщины в мужских костюмах, и делает ей, широко разводя вниз руками, комический мужской поклон.
Это наивное раздвоение ребенка и размышляющей
женщины, эта детская и в высшей степени правдивая жажда истины и справедливости и непоколебимая
вера в свои стремления — все это освещало ее лицо каким-то прекрасным светом искренности, придавало ему какую-то высшую, духовную красоту, и вы начинали понимать, что не так скоро можно исчерпать все значение этой красоты, которая не поддается вся сразу каждому обыкновенному, безучастному взгляду.
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание
женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее
веры в то, что она говорила и обещала людям…
Мимо матери мелькали смятенные лица, подпрыгивая, пробегали мужчины,
женщины, лился народ темной лавой, влекомый этой песней, которая напором звуков, казалось, опрокидывала перед собой все, расчищая дорогу. Глядя на красное знамя вдали, она — не видя — видела лицо сына, его бронзовый лоб и глаза, горевшие ярким огнем
веры.
Князь Василий Львович привез с собою вдовую сестру Людмилу Львовну, по мужу Дурасову, полную, добродушную и необыкновенно молчаливую
женщину; светского молодого богатого шалопая и кутилу Васючкб, которого весь город знал под этим фамильярным именем, очень приятного в обществе уменьем петь и декламировать, а также устраивать живые картины, спектакли и благотворительные базары; знаменитую пианистку Женни Рейтер, подругу княгини
Веры по Смольному институту, а также своего шурина Николая Николаевича.
Вера Николаевна оставила свой экипаж за две улицы до Лютеранской. Она без большого труда нашла квартиру Желткова. Навстречу ей вышла сероглазая старая
женщина, очень полная, в серебряных очках, и так же, как вчера, спросила...
— Дальше уж и рассказать нельзя, что делалось, ей-богу! — смущённо сознался он, не глядя на
женщин. — Словно бы я не русский и надо было им крестить меня в свою
веру, только — не святою водой, а всякой скверной…