Неточные совпадения
Княгиня
шла впереди нас с мужем
Веры и ничего не видала: но нас могли видеть гуляющие больные, самые любопытные сплетники из всех любопытных, и я быстро освободил свою руку от ее страстного пожатия.
Нынче после обеда я
шел мимо окон
Веры; она сидела на балконе одна; к ногам моим упала записка...
Я
пошел прямо к Вернеру, застал его дома и рассказал ему все — отношения мои к
Вере и княжне и разговор, подслушанный мною, из которого я узнал намерение этих господ подурачить меня, заставив стреляться холостыми зарядами. Но теперь дело выходило из границ шутки: они, вероятно, не ожидали такой развязки.
В восемь часов
пошел я смотреть фокусника. Публика собралась в исходе девятого; представление началось. В задних рядах стульев узнал я лакеев и горничных
Веры и княгини. Все были тут наперечет. Грушницкий сидел в первом ряду с лорнетом. Фокусник обращался к нему всякий раз, как ему нужен был носовой платок, часы, кольцо и прочее.
Нынче поутру
Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я встретил их карету, когда
шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.
— Да уж в работниках не будете иметь недостатку. У нас целые деревни
пойдут в работы: бесхлебье такое, что и не запомним. Уж вот беда-то, что не хотите нас совсем взять, а отслужили бы
верою вам, ей-богу, отслужили. У вас всякому уму научишься, Константин Федорович. Так прикажите принять в последний раз.
— Вот в рассуждении того теперь
идет речь, панове добродийство, — да вы, может быть, и сами лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт теперь и
веры неймет. Потом опять в рассуждении того
пойдет речь, что есть много таких хлопцев, которые еще и в глаза не видали, что такое война, тогда как молодому человеку, — и сами знаете, панове, — без войны не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни разу не бил бусурмена?
Теперь уже все хотели в поход, и старые и молодые; все, с совета всех старшин, куренных, кошевого и с воли всего запорожского войска, положили
идти прямо на Польшу, отмстить за все зло и посрамленье
веры и козацкой
славы, набрать добычи с городов, зажечь пожар по деревням и хлебам, пустить далеко по степи о себе
славу.
— Много между нами есть старших и советом умнейших, но коли меня почтили, то мой совет: не терять, товарищи, времени и гнаться за татарином. Ибо вы сами знаете, что за человек татарин. Он не станет с награбленным добром ожидать нашего прихода, а мигом размытарит его, так что и следов не найдешь. Так мой совет:
идти. Мы здесь уже погуляли. Ляхи знают, что такое козаки; за
веру, сколько было по силам, отмстили; корысти же с голодного города не много. Итак, мой совет —
идти.
—
Вера —
иди, бабушке плохо!
Если б Варвара была дома — хорошо бы позволить ей приласкаться. Забавно она вздрагивает, когда целуешь груди ее. И — стонет, как ребенок во сне. А этот Гогин — остроумная шельма, «для пустой души необходим груз
веры» — неплохо! Варвара, вероятно,
пошла к Гогиным. Что заставляет таких людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука жизни? Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
— Хорошо говорить многие умеют, а надо говорить правильно, — отозвался Дьякон и, надув щеки, фыркнул так, что у него ощетинились усы. — Они там вовлекли меня в разногласия свои и смутили. А — «яко алчба богатства растлевает плоть, тако же богачество словесми душу растлевает». Я ведь в социалисты
пошел по
вере моей во Христа без чудес, с единым токмо чудом его любви к человекам.
— Сейчас, — сказала она, а квартирант и нахлебник ее продолжал торопливо воздавать
славу Франции, вынудив
Веру Петровну напомнить, что Тургенев был другом знаменитых писателей Франции, что русские декаденты — ученики французов и что нигде не любят Францию так горячо, как в России.
— Свободно мыслящий мир
пойдет за мною.
Вера — это преступление пред лицом мысли.
Явилась
Вера Петровна и предложила Варваре съездить с нею в школу, а Самгин
пошел в редакцию — получить гонорар за свою рецензию. Город, чисто вымытый дождем, празднично сиял, солнце усердно распаривало землю садов, запахи свежей зелени насыщали неподвижный воздух. Люди тоже казались чисто вымытыми, шагали уверенно, легко.
Затем они расступились, освобождая дорогу
Вере Петровне Самгиной, она
шла под руку со Спивак, покрытая с головы до ног черными вуалями, что придавало ей сходство с монументом, готовым к открытию.
Создавший себе в семидесятых годах
славу идеализацией крестьянства, этот литератор, хотя и не ярко талантливый, возбуждал искреннейший восторг читателей лиризмом своей любви и
веры в народ.
Вера Петровна молчала, глядя в сторону, обмахивая лицо кружевным платком. Так молча она проводила его до решетки сада. Через десяток шагов он обернулся — мать еще стояла у решетки, держась за копья обеими руками и вставив лицо между рук. Самгин почувствовал неприятный толчок в груди и вздохнул так, как будто все время задерживал дыхание. Он
пошел дальше, соображая...
Да — для пустой души
Необходим груз
веры…
Намыкался Намык — довольно,
На смерть
идет он добровольно...
Дослушав речь протопопа,
Вера Петровна поднялась и
пошла к двери, большие люди сопровождали ее, люди поменьше, вставая, кланялись ей, точно игуменье; не отвечая на поклоны, она шагала величественно, за нею, по паркету, влачились траурные плерезы, точно сгущенная тень ее.
— Вот,
Вера,
идут двое, их — десять, потому что один из них — нуль, а другой — единица.
Самгин встал и
пошел прочь, думая, что вот, рядом с
верой в бога, все еще не изжита языческая
вера в судьбу.
Лютов, придерживая его за рукав,
пошел тише, но и девушки, выйдя на берег реки, замедлили шаг. Тогда Лютов снова стал расспрашивать хромого о
вере.
Вера Петровна встала и
пошла в комнаты, сказав по пути излишне громко...
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак
идти за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье
Веры, она два часа говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться,
послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
— «Иван Иванович!» — сказала
Вера умоляющим голосом. «
Вера Васильевна! — перебил он, — решите,
идти мне завтра к Татьяне Марковне и просить вашей руки или кинуться в Волгу!..»
Пробегая мысленно всю нить своей жизни, он припоминал, какие нечеловеческие боли терзали его, когда он падал, как медленно вставал опять, как тихо чистый дух будил его, звал вновь на нескончаемый труд, помогая встать, ободряя, утешая, возвращая ему
веру в красоту правды и добра и силу — подняться,
идти дальше, выше…
После третьего выстрела он прислушался минут семь, но, не слыша ничего, до того нахмурился, что на минуту как будто постарел, медленно взял ружье и нехотя
пошел по дорожке, по-видимому с намерением уйти, но замедлял, однако, шаг, точно затрудняясь
идти в темноте. Наконец
пошел решительным шагом — и вдруг столкнулся с
Верой.
— Вот она кто! — сказала
Вера, указывая на кружившуюся около цветка бабочку, — троньте неосторожно, цвет крыльев пропадет, пожалуй, и совсем крыло оборвете. Смотрите же! балуйте, любите, ласкайте ее, но Боже сохрани — огорчить! Когда придет охота обрывать крылья, так
идите ко мне: я вас тогда!.. — заключила она, ласково погрозив ему.
Райский хотел было
пойти сесть за свои тетради «записывать скуку», как увидел, что дверь в старый дом не заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая комнату
Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени и поднялся на лестницу.
Райский
пошел домой, чтоб поскорее объясниться с
Верой, но не в том уже смысле, как было положено между ними. Победа над собой была до того верна, что он стыдился прошедшей слабости и ему хотелось немного отметить
Вере за то, что она поставила его в это положение.
«Ну, как я напишу драму
Веры, да не сумею обставить пропастями ее падение, — думал он, — а русские девы примут ошибку за образец, да как козы — одна за другой —
пойдут скакать с обрывов!.. А обрывов много в русской земле! Что скажут маменьки и папеньки!..»
— И
слава Богу,
Вера! Опомнись, приди в себя немного, ты сама не
пойдешь! Когда больные горячкой мучатся жаждой и просят льду — им не дают. Вчера, в трезвый час, ты сама предвидела это и указала мне простое и самое действительное средство — не пускать тебя — и я не пущу…
Райский сунул письмо в ящик, а сам, взяв фуражку,
пошел в сад, внутренне сознаваясь, что он
идет взглянуть на места, где вчера ходила, сидела, скользила, может быть, как змея, с обрыва вниз, сверкая красотой, как ночь, —
Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про себя — и молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно в нее каменья.
Крицкая порывалась было
идти с ними, но
Вера уклонилась, сказав: «Мы
идем пешком и надолго с братом, а у вас, милая Полина Карповна, длинный шлейф, и вообще нарядный туалет — на дворе сыро…»
Он наскоро оделся и
пошел в сад, прошел две-три аллеи и — вдруг наткнулся на
Веру. Он задрожал от нечаянности и испуга.
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом
шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем лицам в городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида
Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.
Райский погружен был в свой новый «вопрос» о разговоре
Веры из окна и продолжал
идти.
После каждого выстрела он прислушивался несколько минут, потом
шел по тропинке, приглядываясь к кустам, по-видимому ожидая
Веру. И когда ожидания его не сбывались, он возвращался в беседку и начинал ходить под «чертову музыку», опять бросался на скамью, впуская пальцы в волосы, или ложился на одну из скамей, кладя по-американски ноги на стол.
—
Пойдем теперь туда, к тебе, отдохнем обе, — говорила
Вера.
Она осторожно вошла в комнату
Веры, устремила глубокий взгляд на ее спящее, бледное лицо и шепнула Райскому
послать за старым доктором. Она тут только заметила жену священника, увидела ее измученное лицо, обняла ее и сказала, чтобы она
пошла и отдыхала у ней целый день.
Он прошел окраины сада, полагая, что
Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а надо забираться в глушь, к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее не было, и он
пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней, как вдруг увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от дома.
Нужно было узнать, не вернулась ли
Вера во время его отлучки. Он велел разбудить и позвать к себе Марину и
послал ее посмотреть, дома ли барышня, или «уж вышла гулять».
Он
пошел с поникшей головой домой, с тоской глядя на окна
Веры, а Савелий потупился, не надевая шапку, дивясь последним словам Райского.
Между тем
Вера не
шла у него с ума.
Едва
Вера вышла, Райский ускользнул вслед за ней и тихо
шел сзади. Она подошла к роще, постояла над обрывом, глядя в темную бездну леса, лежащую у ее ног, потом завернулась в мантилью и села на свою скамью.
Она
послала узнать, что
Вера, прошла ли голова, придет ли она к обеду?
Вера велела отвечать, что голове легче, просила прислать обед в свою комнату и сказала, что ляжет пораньше спать.
«Что, если они занемогут обе! Не
послать ли за Натальей Ивановной? — решил он, — но надо прежде спросить
Веру, а она…»
Он
пошел к Райскому. Татьяна Марковна и
Вера услыхали их разговор, поспешили одеться и позвали обоих пить чай, причем, конечно, Татьяна Марковна успела задержать их еще на час и предложила проект такого завтрака, что они погрозили уехать в ту же минуту, если она не ограничится одним бифштексом. Бифштексу предшествовала обильная закуска, а вслед за бифштексом явилась рыба, за рыбою жареная дичь. Дело доходило до пирожного, но они встали из-за стола и простились — не надолго.
До
Веры дошло неосторожное слово — бабушка слегла! Она сбросила с себя одеяло, оттолкнула Наталью Ивановну и хотела
идти к ней. Но Райский остановил ее, сказавши, что Татьяна Марковна погрузилась в крепкий сон.