Неточные совпадения
Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей
поверить не посмел:
Привычке милой не дал ходу;
Свою постылую
свободуЯ потерять не захотел.
Еще одно нас разлучило…
Несчастной жертвой Ленский пал…
Ото всего, что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал;
Чужой для всех, ничем не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан…
— Я думаю, что так чувствует себя большинство интеллигентов, я, разумеется, сознаю себя типичным интеллигентом, но — не способным к насилию над собой. Я не могу заставить себя
верить в спасительность социализма и… прочее. Человек без честолюбия, я уважаю свою внутреннюю
свободу…
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить его по уху. Мне нужно знать, а он учит не
верить, убеждает, что алгебра — произвольна, и черт его не поймет, чего ему надо! Долбит, что человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то,
в беспредельность
свободы. Выходит как-то так: гуляй голым! Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
Бабушка сострадательна к ней: от одного этого можно умереть! А бывало, она уважала ее, гордилась ею, признавала за ней права на
свободу мыслей и действий, давала ей волю,
верила ей! И все это пропало! Она обманула ее доверие и не устояла
в своей гордости!
Где Вера не была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко — верует ли сам апостол
в свою доктрину, есть ли у него самого незыблемая точка опоры, опыт, или он только увлечен остроумной или блестящей гипотезой. Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной
свободы, снятием всех покрывал с Изиды — и это будущее видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть часть этой жизни, сбросить с себя старое и
поверить если не ему, то опыту. «И будем как боги!» — прибавлял он насмешливо.
Нужно видеть абсурдность и бессмысленность мира,
в котором мы живем, и вместе с тем
верить в дух, с которым связана
свобода, и
в смысл, который победит бессмыслицу и преобразит мир.
Я
верю в существование великой истины о
свободе.
Я
верил всю жизнь, что божественная жизнь, жизнь
в Боге есть
свобода, вольность, свободный полет, безвластие, анархия.
Я стал христианином не потому, что перестал
верить в человека,
в его достоинство и высшее назначение,
в его творческую
свободу, а потому, что искал более глубокого и прочного обоснования этой веры.
Он вспоминает: «Белинский
верил всем существом своим, что социализм не только не разрушает
свободу личности, а, напротив, восстанавливает ее
в неслыханном величии».
Верить в Христа значит утверждать
свободу религиозную, значит прозревать невидимый мир
свободы за видимым миром принуждения.
Но есть люди, которые
верят в это, занимаются конгрессами мира, читают речи, пишут книжки, и правительства, разумеется, выражают этому сочувствие, делают вид, что поддерживают это, так же, как они делают вид, что они поддерживают общества трезвости, тогда как большею частью живут пьянством народа; так же, как делают вид, что поддерживают образование, тогда как сила их держится только на невежестве; так же, как делают вид, что поддерживают
свободу конституции, тогда как их сила держится только на отсутствии
свободы; делают вид, что заботятся об улучшении быта рабочих, тогда как на подавленности рабочего основано их существование; делают вид, что поддерживают христианство, тогда как христианство разрушает всякое правительство.
Да, да, Россия
в экзаменационном отношении, конечно, и теперь еще, вообще, наилучшее отделение: здесь человек, как золото, выгорал от несправедливости; но вот нам делается знакомо правосудие, расширяется у нас мало-помалу
свобода мысли, вообще становится несколько легче, и я боюсь, не станут ли и здесь люди
верить, что тут их настоящая жизнь, а не… то, что здесь есть на самом деле…
Теперь они выпустили манифест,
в котором будто бы по воле царя и с его согласия извещали народ о том, что ему скоро будет дана
свобода собираться
в толпы, где он хочет, говорить о том, что его интересует, писать и печатать
в газетах всё, что ему нужно, и даже будет дана
свобода не
верить в бога.
Родившись и воспитавшись
в строго нравственном семействе, княгиня, по своим понятиям, была совершенно противоположна Елене: она самым искренним образом
верила в бога, боялась черта и грехов, бесконечно уважала пасторов; о каких-либо протестующих и отвергающих что-либо мыслях княгиня и не слыхала
в доме родительском ни от кого; из бывавших у них
в гостях молодых горных офицеров тоже никто ей не говорил ничего подобного (во время девичества княгини отрицающие идеи не коснулись еще наших военных ведомств): и вдруг она вышла замуж за князя, который на другой же день их брака начал ей читать оду Пушкина о
свободе […ода Пушкина о
свободе — ода «Вольность», написанная
в 1817 году и распространившаяся вскоре
в множестве списков.
— Да, при ней больше
свободы и самоуважения… А если… если это будет «знойный ураган»,
в силу которого я, впрочем, не
верю, то помните, милый Потапыч, урагану нельзя ставить обязательств…
— Хочешь ли ты указать мне, что ради праха и золы погубил я душу мою, — этого ли хочешь? Не
верю, не хочу унижения твоего, не по твоей воле горит, а мужики это подожгли по злобе на меня и на Титова! Не потому не
верю в гнев твой, что я не достоин его, а потому, что гнев такой не достоин тебя! Не хотел ты подать мне помощи твоей
в нужный час, бессильному, против греха. Ты виноват, а не я! Я вошёл
в грех, как
в тёмный лес, до меня он вырос, и — где мне найти
свободу от него?
— Вам снова, — говорит, — надо тронуться
в путь, чтобы новыми глазами видеть жизнь народа. Книгу вы не принимаете, чтение мало вам даёт, вы всё ещё не
верите, что
в книгах не человеческий разум заключён, а бесконечно разнообразно выражается единое стремление духа народного к
свободе; книга не ищет власти над вами, но даёт вам оружие к самоосвобождению, а вы — ещё не умеете взять
в руки это оружие!
Но за это, разумеется, нельзя строго судить их: во-первых, после Бирона, после ужасного «слова и дела», та льгота, какая была дана при Екатерине, должна была показаться верхом всякой
свободы, во-вторых, литература наша
в то время была еще так нова, так несовершеннолетня, что не могла не увлекаться и не обольщаться, когда ей давали позволение поиграть и порезвиться, и очень легко могла
верить в мировое значение своих забав.
— Нету воли мне, нет мне
свободы! — причитает Вавило и
верит себе, а она смотрит
в глаза ему со слезами на ресницах, смотрит заглатывающим взглядом, горячо дышит ему
в лицо и обнимает, как влажная туча истощенную зноем землю.
Не униженно прошу я вас, а требую: скажите, что я здоров. Солгите, если не
верите этому. Но если вы малодушно умоете ваши ученые руки и посадите меня
в сумасшедший дом или отпустите на
свободу, дружески предупреждаю вас: я наделаю вам крупных неприятностей.
Его душа любви не просит;
Как истукан, он переносит
Насмешки, ненависть, укор,
Обиды шалости нескромной,
Презренье, просьбы, робкий взор,
И тихий вздох, и ропот томный.
Ему известен женский нрав;
Он испытал, сколь он лукав
И на
свободе и
в неволе:
Взор нежный, слез упрек немой
Не властны над его душой;
Он им уже не
верит боле.
Как невольник, покинув тюрьму,
Разгибается, вольно вздыхает
И, не
веря себе самому,
Богатырскую мощь ощущает,
Ты казалась сильна, молода,
К Правде, к Свету, к
Свободе стремилась,
В прегрешениях тяжких тогда,
Как блудница, ты громко винилась,
И казалось нам
в первые дни...
Разнузданность и цинизм танцорок достигали до такой степени, что приезжие истые парижане не
верили глазам своим, уверяли, что у них
в Париже ничего равного этому и нет, и не было, и не видывано, и бесконечно удивлялись par le principe de la liberté russe [Из принципа русской
свободы (фр.).].
— Не сочувствуете, потому что не знаете их. Это несочувствие с чужого голоса. Иезуиты,
поверьте мне,
в принципе стремятся к высшему благу, к торжеству высшей
свободы всего человечества.
Мы еще вменяли себе
в гражданский долг делать им грациозные книксены, приправленные сентиментальными улыбками. Мы слыхали только, что поляки хотят
свободы — и этого словца для нас было уже достаточно, чтобы мы, во имя либерализма, позволили корнать себя по Днепр, от моря до моря. Они говорили нам, что «это, мол, все наше» — мы кланялись и
верили. Не
верить и отстаивать «захваченное» было бы не либерально, а мы так боялись, чтобы кто не подумал, будто мы не либеральны.
Лишь
в царстве будущего века, когда «Бог будет всяческая во всех» [«Да будет Бог все во всем» (1 Кор. 15:28).], станет более имманентен миру, нежели
в этом веке, а потому и самая возможность религии,
в значении ее как ущербленного богосознания, упразднится, лишь тогда человеческой
свободе уже не дано будет знать или не знать Бога,
верить или не
верить в Него.
Не
верила ли она обещанию князя Голицына, не решалась ли возвратиться к друзьям после окончательно скомпрометировавшей ее истории, после беременности, которая не могла остаться
в тайне, опасалась ли, что они отвернутся от сидевшей
в крепости самозванки, близость ли смерти, которую она уже чувствовала, удерживали ее воспользоваться предлагаемою
свободой?..
Но, с другой стороны, христианство необычайно возвышает человека, признает его образом и подобием Божиим, признает
в нем духовное начало, возвышающее его над природным и социальным миром, признает
в нем духовную
свободу, независимо от царства кесаря,
верит, что сам Бог стал человеком и этим возвысил человека до небес.
Ленин не
верил в человека, не признавал
в нем никакого внутреннего начала, не
верил в дух и
свободу духа.
Да и Ленин не
верил в реальное существование демократических
свобод, они лишь прикрывают интересы буржуазии и ее господство.
Копцевич, едучи с Исмайловым
в Малороссию, играл, впрочем, такую роль, что он
в деле воспитания будто и Филарету еще не вполне
верит: он вез воспитателя с собою, чтобы на
свободе в Малороссии хорошенько этого магистра «испытать с разных сторон».
Поэтому, будучи монистом и имманентистом
в последней глубине мистического опыта,
веря в божественность мира, во внутреннюю божественность мирового процесса,
в небесность всего земного,
в божественность лика человеческого, я
в пути утверждаю расщепление, дуализм
свободы и необходимости, Бога, божественной жизни и «мира», мировой данности, добра и зла, трансцендентного и имманентного.
Достоевский
верил, что
в восточном православии более сохранилась христианская
свобода, чем
в западном католичестве.
Довольный, что первый шаг его плана удался, Николай Герасимович сделал вид, что
поверил ее болезни и ушел
в смежную комнату, предоставив молодой девушке
свободу заснуть с мыслью, что она водит его за нос.
— Я не желаю компрометировать ни тебя, ни себя, — заметил он ей, — не все поймут то горячее чувство, которое я питаю к тебе, а догадавшись о нашей связи, могут истолковать ее
в дурную сторону для тебя и особенно для меня. Люди злы, а нам с ними жить. Мне даже делать между ними карьеру. Если ты любишь меня, то наша связь останется по-прежнему тайной.
Поверь мне, что это даже пикантнее. При настоящей полной моей и твоей
свободе тайна ни чуть ни стеснительна. Мы над нею господа. Так ли, моя дорогая?
Хором, качаясь
в такт, поют они данные им доктором заветы: «мы люди! мы не должны драть кору с деревьев, не ходить на четвереньках, не втягивать воду губами» — поют, гипнотизируют себя, даже
верят, что они люди, а внутри рычит все тот же зверь и при малейшей оплошности вырывается на
свободу.
Для всякого, кто
верит в существование истины и правды, не может быть безразлично духовное состояние народа, степень его внутренней
свободы в момент изъявления его воли, проникновения этой воли правдой.
Мы
верим, что сильная Россия даст большую
свободу миру и всем народам мира, чем сильная Германия, что
в духе славянском есть большая всемирность, чем
в насильническом германском духе.
А когда
в один скверный день избалованный зверь разорвет свою цепочку, вырвется на
свободу и растерзает нас самих и наших ближних — мы изумляемся до столбняка и не
верим: да мыслимо ли, чтобы сын мог убить мать и сестер?
«Нет, теперь сделавшись bas bleu, [синим чулком,] она навсегда отказалась от прежних увлечений, — говорил он сам себе. — Не было примера, чтобы bas bleu имели сердечные увлечения», — повторял он сам себе неизвестно откуда извлеченное правило, которому несомненно
верил. Но, странное дело, присутствие Бориса
в гостиной жены (а он был почти постоянно), физически действовало на Пьера: оно связывало все его члены, уничтожало бессознательность и
свободу его движений.
— Но зачем эти тайны? Отчего же он не ездит
в дом? — спрашивала Соня. — Отчего он прямо не ищет твоей руки? Ведь князь Андрей дал тебе полную
свободу, ежели уж так; но я не
верю этому. Наташа, ты подумала, какие могут быть тайные причины?