Неточные совпадения
— Мне нужно, чтоб я не встречал здесь этого
человека и чтобы вы
вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли обвинить вас… чтобы вы не видали его. Кажется, это не много. И
за это вы будете пользоваться правами честной жены, не исполняя ее обязанностей. Вот всё, что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я не обедаю дома.
Дело это
повело за собою открытие и других, не менее бесчестных дел, в которых замешались даже наконец и такие
люди, которых я доселе почитал честными.
Неожиданный поступок Павла Петровича запугал всех
людей в доме, а ее больше всех; один Прокофьич не смутился и толковал, что и в его время господа дирывались, «только благородные господа между
собою, а этаких прощелыг они бы
за грубость на конюшне отодрать
велели».
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя
себя другим
человеком, как будто вырос
за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к
себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение,
вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Ему казалось, что
за этими словами спрятаны уже знакомые ему тревожные мысли. Митрофанов чем-то испуган, это — ясно; он
вел себя, как
человек виноватый, он, в сущности, оправдывался.
По тротуару величественно плыл большой коричневый ком сгущенной скуки, — пышно одетая женщина
вела за руку мальчика в матроске, в фуражке с лентами;
за нею шел клетчатый
человек, похожий на клоуна, и шумно сморкался в платок, дергая
себя за нос.
Рабочие — их было
человек 20 — и старики и совсем молодые, все с измученными загорелыми сухими лицами, тотчас же, цепляя мешками
за лавки, стены и двери, очевидно чувствуя
себя вполне виноватыми, пошли дальше через вагон, очевидно, готовые итти до конца света и сесть куда бы ни
велели, хоть на гвозди.
— Законы? Это значит — обычаи, — веселее и охотнее говорил старик, поблескивая умными, колючими глазами. — Живут
люди, живут и согласятся: вот этак — лучше всего, это мы и возьмем
себе за обычай, поставим правилом, законом! Примерно: ребятишки, собираясь играть, уговариваются, как игру
вести, в каком порядке. Ну, вот уговор этот и есть — закон!
Он ручался
за Келлера, что тот будет
вести себя прилично, а может быть, и «пригодится», а про Бурдовского и говорить было нечего,
человек тихий и скромный.
Молодые чиновники уже имели руки, запачканные взятками, учители клянчили
за места и некоторые писали оды мерзавнейшим из мерзавнейших личностей; молодое дворянство секало
людей и проматывало потовые гроши народа; остальные
вели себя не лучше.
— Иная, батюшка, и при отце с матерью живет, да
ведет себя так, что
за стыд головушка гинет, а другая и сама по
себе, да чиста и перед
людьми и перед Господом. На это взирать нечего. К чистому поганое не пристанет.
Юлия в этом случае никак не могла уже, разумеется, заступиться
за Вихрова; она только молчала и с досадою про
себя думала: «Вот
человек! Сам бог знает какие вещи говорит при мне, совершенно уж не стесняясь, — это ничего, а я прослушала
повесть — это неприлично».
— Что ж вам
за дело до
людей!.. — воскликнул он сколь возможно более убедительным тоном. — Ну и пусть
себе судят, как хотят! — А что, Мари, скажите, знает эту грустную вашу
повесть? — прибавил он: ему давно уже хотелось поговорить о своем сокровище Мари.
— Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, — все, весь народ должен идти встречу
людям, которые
за него в тюрьмах погибают, на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью для всех
людей, без обмана скажут — трудный путь — и насильно никого не
поведут за собой, но как встанешь рядом с ними — не уйдешь от них никогда, видишь — правильно все, эта дорога, а — не другая!
К вечеру явился Николай. Обедали, и
за обедом Софья рассказывала, посмеиваясь, как она встречала и прятала бежавшего из ссылки
человека, как боялась шпионов, видя их во всех
людях, и как смешно
вел себя этот беглый. В тоне ее было что-то, напоминавшее матери похвальбу рабочего, который хорошо сделал трудную работу и — доволен.
Так случилось и после этого самоубийства. Первым начал Осадчий. Как раз подошло несколько дней праздников подряд, и он в течение их
вел в собрании отчаянную игру и страшно много пил. Странно: огромная воля этого большого, сильного и хищного, как зверь,
человека увлекла
за собой весь полк в какую-то вертящуюся книзу воронку, и во все время этого стихийного, припадочного кутежа Осадчий с цинизмом, с наглым вызовом, точно ища отпора и возражения, поносил скверными словами имя самоубийцы.
«А! она хочет вознаградить меня
за временную, невольную небрежность, — думал он, — не она, а я виноват: как можно было так непростительно
вести себя? этим только вооружишь против
себя; чужой
человек, новое знакомство… очень натурально, что она, как хозяйка… А! вон выходит из-за куста с узенькой тропинки, идет к решетке, тут остановится и будет ждать…»
Первое: вы должны быть скромны и молчаливы, аки рыба, в отношении наших обрядов, образа правления и всего того, что будут постепенно вам открывать ваши наставники; второе: вы должны дать согласие на полное повиновение, без которого не может существовать никакое общество, ни тайное, ни явное; третье: вам необходимо
вести добродетельную жизнь, чтобы, кроме исправления собственной души, примером своим исправлять и других, вне нашего общества находящихся
людей; четвертое: да будете вы тверды, мужественны, ибо
человек только этими качествами может с успехом противодействовать злу; пятое правило предписывает добродетель, каковою, кажется, вы уже владеете, — это щедрость; но только старайтесь наблюдать
за собою, чтобы эта щедрость проистекала не из тщеславия, а из чистого желания помочь истинно бедному; и, наконец, шестое правило обязывает масонов любить размышление о смерти, которая таким образом явится перед вами не убийцею всего вашего бытия, а другом, пришедшим к вам, чтобы возвести вас из мира труда и пота в область успокоения и награды.
— Так вот оно на мое и выходит. Коли
человек держит
себя аккуратно: не срамословит, не суесловит, других не осуждает, коли он притом никого не огорчил, ни у кого ничего не отнял… ну, и насчет соблазнов этих
вел себя осторожно — так и совесть у того
человека завсегда покойна будет. И ничто к нему не пристанет, никакая грязь! А ежели кто из-за угла и осудит его, так, по моему мнению, такие осуждения даже в расчет принимать не следует. Плюнуть на них — и вся недолга!
Всё исчезло для него в эти дни; работой на заводе он и раньше мало занимался, её без ошибок
вёл Шакир, но прежде его интересовали
люди, он приходил на завод, в кухню, слушал их беседы, расспрашивал о новостях, а теперь — никого не замечал, сторожил постоялку, ходил
за нею и думал про
себя иногда...
Без сомнения, скоропостижная смерть Куролесова
повела бы
за собой уголовное следствие, если б в Парашине не было в конторе очень молодого писца, которого звали также Михаилом Максимовичем и который только недавно был привезен из Чурасова. Этот молодой
человек, необыкновенно умный и ловкий, уладил всё дело.
— Владимир Иваныч, — сказала она и взяла меня
за обе руки. — Вы много пережили и испытали, знаете больше, чем я; подумайте серьезно и скажите: что мне делать? Научите меня. Если вы сами уже не в силах идти и
вести за собой других, то по крайней мере укажите, куда мне идти. Согласитесь, ведь я живой, чувствующий и рассуждающий
человек. Попасть в ложное положение… играть какую-то нелепую роль… мне это тяжело. Я не упрекаю, не обвиняю вас, а только прошу.
С тех пор как она вышла замуж
за Якова Львовича, который имел
за собою двадцать восемь поколений, восходящих до Рюрика, но тем не менее
вел себя, по ее мнению, вульгарно и не только знался с
людьми, способными «ссориться и мириться», но и сам иным благоволил, с другими не ладил, не разбирая их положения, и не ладил бог
весть из-за чего, по побуждениям, которых Наталья Ярославовна не только не могла понять, но даже не допускала, чтобы что-нибудь подобное могло иметь в жизни место и значение.
Да и сам Таврический через подставных
людей в откупах участвовал, а Соловой уже и прямо открыто в это дело сунулся, да
за собой повел и Юрия Долгорукого и Гагарина с Куракиным.
Ахов. Да ты, никак, забылась! Гостем? Что ты мне
за комиания! Я таких-то, как ты, к
себе дальше ворот и пускать не
велю. А то еще гостем! Не умели с хорошими
людьми жить, так на
себя пеняй! Близко локоть-то, да не укусишь? (Уходит в переднюю и сейчас возвращается.) Да нет, постой! Ты меня с толку сбила. Как мне теперь
людям глаза показать? Что обо добрые
люди скажут?..
— Отец докончил:
велел повесить
за старость. И, по правде, я даже не особенно огорчился: положение для кота становилось невыносимым: он уже не только меня, а и
себя мучил своею бессловесностью; и только оставалось ему, что превратиться в
человека. Но только с тех пор перестал я мучить.
Вот тоже Тихон; жестоко обиделся Пётр Артамонов, увидав, что брат взял дворника к
себе после того, как Тихон пропадал где-то больше года и вдруг снова явился, притащив неприятную
весть: брат Никита скрылся из монастыря неизвестно куда. Пётр был уверен, что старик знает, где Никита, и не говорит об этом лишь потому, что любит делать неприятное. Из-за этого
человека Артамонов старший крепко поссорился с братом, хотя Алексей и убедительно защищал
себя...
— Да — какое дело-то? — допытывался Артамонов старший, но ни бойкий брат, ни умный племянник не могли толково рассказать ему, из-за чего внезапно вспыхнула эта война. Ему было приятно наблюдать смятение всезнающих, самоуверенных
людей, особенно смешным казался брат, он
вёл себя так непонятно, что можно было думать: эта нежданная война задевала, прежде всех, именно его, Алексея Артамонова, мешая ему делать что-то очень важное.
Ничипоренко
вел себя так, как
ведут себя предприниматели, описанные в некоторых известных
повестях и в романах, но то, что
люди в
повестях и романах, по воле авторов, слушают развеся уши,
за то в действительной жизни сплошь и рядом называют
человека дураком и просят его выйти
за двери.
Эти болезненно щекотливые
люди между прочим говорят, что они не видят никакой надобности в оглашении этой истории; я же вижу в этом несколько надобностей, из коих каждая одна настоятельнее другой: 1) я хочу изложением истории похождений Артура Бенни очистить его собственную память от недостойных клевет; 2) я желаю посредством этой правдивой и удобной для поверки
повести освободить от порицания и осуждения живых лиц, терпящих до сих пор тяжелые напраслины
за приязнь к Бенни при его жизни; 3) я пытаюсь показать в этой невымышленной
повести настоящую картину недавней эпохи, отнявшей у нашей не богатой просвещенными
людьми родины наилучших юношей, которые при других обстоятельствах могли бы быть полезнейшими деятелями, и 4) я имею намерение дать этою живою историею всякому, кому попадется в руки эта скромная книжка, такое чтение, в коем старость найдет
себе нечто на послушание, а молодость на поучение.
Теперь Бенни стало ясно, что
за петербургскими рогатками
человек, который
ведет себя как Ничипоренко, и проводник, и сотоварищ непригодный.
— Эх, Наталья Николаевна! — промолвил он почти с досадой, — нашли
за что хвалить! Нам, господам, нельзя инако; чтоб никакой смерд, земец, подвластный
человек и думать о нас худого не дерзнул! Я — Харлов, фамилию свою вон откуда
веду… (тут он показал пальцем куда-то очень высоко над
собою в потолок) и чести чтоб во мне не было?! Да как это возможно?
Видючи теперь, как возьмут вас
за белые ручки и
поведут в опочивальню, должен я все это переносить в моем сердце и, может, даже сам для
себя чрез то на целый век презренным
человеком сделаться.
Не говоря уже об анекдотах, о каламбурах, об оркестре из «Фенеллы», просвистанном им с малейшими подробностями, он представил даже бразильскую обезьяну, лезущую на дерево при виде
человека, для чего и сам влез удивительно ловко на дверь, и, наконец, вечером усадил Юлию и Катерину Михайловну
за стол,
велев им воображать
себя девочками — m-me Санич беспамятною Катенькою, а Юлию шалуньей Юленькою и самого
себя — надев предварительно чепец, очки и какую-то кацавейку старой экономки — их наставницею под именем m-me Гримардо, которая и преподает им урок, и затем начал им рассказывать нравственные анекдоты из детской книжки, укоряя беспрестанно Катеньку
за беспамятство, а Юленьку
за резвость.
Он
вел себя совсем не так, как соседи, приезжавшие после кончины матушки и считавшие нужным молчать и плакать, сидя у нас; он, напротив, был разговорчив, весел и ни слова не говорил о матушке, так что сначала это равнодушие мне показалось странно и даже неприлично со стороны такого близкого
человека. Но потом я поняла, что это было не равнодушие, а искренность, и была благодарна
за нее.
С восторгом погладил меня по голове пан Кнышевский и
повел меня к
себе в светлицу. Там достал он пряник и в продолжении того, как я ел его, он уговаривал меня учиться ирмолойному пению. Струсил я крепко, услышав, что еще есть предмет учения. Я полагал, что далее псалтыря нет более чему учиться
человеку, как тут является ирмолой; но, дабы угодить наставнику и отблагодарить
за засохший пряник, я согласился.
Артист из драматического театра, большой, давно признанный талант, изящный, умный и скромный
человек и отличный чтец, учивший Ольгу Ивановну читать; певец из оперы, добродушный толстяк, со вздохом уверявший Ольгу Ивановну, что она губит
себя: если бы она не ленилась и взяла
себя в руки, то из нее вышла бы замечательная певица; затем несколько художников и во главе их жанрист, анималист и пейзажист Рябовский, очень красивый белокурый молодой
человек, лет двадцати пяти, имевший успех на выставках и продавший свою последнюю картину
за пятьсот рублей; он поправлял Ольге Ивановне ее этюды и говорил, что из нее, быть может, выйдет толк; затем виолончелист, у которого инструмент плакал и который откровенно сознавался, что из всех знакомых ему женщин умеет аккомпанировать одна только Ольга Ивановна; затем литератор, молодой, но уже известный, писавший
повести, пьесы и рассказы.
Я, — а ведь я писатель, следовательно,
человек с воображением и фантазией, — я не могу
себе даже представить, как это возможно решиться:
за десятки тысяч верст от родины, в городе, полном ненавидящими врагами, ежеминутно рискуя жизнью, — ведь вас повесят без всякого суда, если вы попадетесь, не так ли? — и вдруг разгуливать в мундире офицера, втесываться без разбора во всякие компании,
вести самые рискованные разговоры!
Неннла Макарьевна холодно посмотрела на своего мужа. Сергей Сергеич с некоторым замешательством поиграл часовой цепочкой, взял со стола свою английскую, с широкими полями шляпу и отправился на хозяйство. Его собака робко и смиренно побежала вслед
за ним. Как животное умное, она чувствовала, что и сам хозяин ее не слишком властный
человек в доме, и
вела себя скромно и осторожно.
«Покажи, говорит, как пройти, чтоб не мимо
людей!» Я взяла его
за руку и
повела за собой.
Думал он о том, как жесток и безжалостен будет он с
людьми, как выгонит тётку и не даст ей ничего, что
велел отец. Женится на Христине, будет держать её скупо, одевать плохо и — бить станет, по щекам, по груди и крепкому животу. Анке тоже устроит какую-нибудь штуку. Он примется
за дела эти тотчас, как похоронит отца, сразу поставит
себя против
людей грозно и непримиримо.
— Я — жертва неопытной мечтательности и жажды благородных подвигов, и так как мы едем вместе
за границу, то когда-нибудь я расскажу вам подробно историю моей жизни. Теперь же могу сказать только одно: молодой
человек! берегитесь мечтательности! Ибо мечтательность, даже в границах области предупреждения преступления, далеко не всегда
ведет к тому концу, который она самонадеянно
себе предназначила.
Смотрю я на него и радостно думаю: «А ты, милый, видать, птица редкая и новая — пусть скажется в добрый час!» Нравится мне его возбуждение, это не тот красивый хмель, который охватит городского интеллигента на краткий час, а потом
ведёт за собою окисляющее душу стыдное похмелье, это настоящий огонь жизни, он должен спокойно и неугасимо жечь душу
человека до дня, пока она вся не выгорит.
А между тем — отчего же этот Макар Алексеевич Девушкин «прячется, скрывается, трепещет», беспрерывно стыдится
за свою жизнь, «да вокруг
себя смущенным взором
поводит, да прислушивается к каждому слову» и единственное утешение находит в том, что он
человек маленький,
человек ничтожный?
Тит Титыч. Не твое дело. Я мальчишкой из деревни привезен, на все четыре стороны без копейки пущен; а вот нажил
себе капитал и других устроил. Хороший
человек нигде не пропадет, а дурного и не жаль. Слушай ты, Андрей,
вели заложить пару вороных в коляску, оденься хорошенько, возьми мать с
собой да поезжай к учителю, проси, чтоб дочь отдал
за тебя. Он
человек хороший.
Вчера у самого губернаторского подъезда вечером был арестован выслеженный агентами очень подозрительный
человек: утром он издалека провожал губернатора в его пешей прогулке, а потом весь день шатался у дома, заглядывал в нижние окна, прятался
за деревьями и вообще
вел себя крайне подозрительно.
Сам по
себе факт был очень прост, хотя и печален: рабочие с пригородного завода, уже три недели бастовавшие, всею своею массою в несколько тысяч
человек, с женами, стариками и детьми, пришли к нему с требованиями, которых он, как губернатор, осуществить не мог, и
повели себя крайне вызывающе и дерзко: кричали, оскорбляли должностных лиц, а одна женщина, имевшая вид сумасшедшей, дернула его самого
за рукав с такой силой, что лопнул шов у плеча.
— И
за такие гроши
человек терзается! Ну, здесь меньше пяти и не смей спрашивать. Это работа трудная: я сам помню, как на первом и на втором курсе по урочишкам бегал. Бывало, добудешь по полтиннику
за час — и рад. Самая неблагодарная и трудная работа. Я тебя перезнакомлю со всеми нашими; тут есть премилые семейства, и с барышнями. Будешь умно
себя вести — сосватаю, если хочешь. А, Василий Петрович?
И точно, слезы проливались, благородные юноши изображались в
повестях десятками и, несмотря на свою очевидную пошлость, занимали
собою наших талантливейших писателей и в общем мнении признавались
за людей весьма способных и нужных. На это были, говорят, в свое время и свои причины; но теперь мы можем смотреть на дело немножко иначе. Требуя от
людей дела, мы строже можем допрашивать всяких мечтателей, как бы ни были высоки их мечтания; и по допросе окажется, что мечтатели эти — весьма ничтожные
люди.
Просматривая историю человечества, мы то и дело замечаем, что самые явные нелепости сходили для
людей за несомненные истины, что целые нации делались жертвами диких суеверий и унижались перед подобными
себе смертными, нередко перед идиотами или сластолюбцами, которых их воображение превращало в представителей божества; видим, что целые народы изнывали в рабстве, страдали и умирали с голоду ради того, чтобы
люди, жившие их трудами, могли
вести праздную и роскошную жизнь.