Неточные совпадения
По мнению здешних ученых, этот провал не что иное, как угасший кратер; он находится на отлогости Машука, в версте от
города.
К нему
ведет узкая тропинка между кустарников и скал; взбираясь на гору, я подал руку княжне, и она ее не покидала в продолжение целой прогулки.
Он постарался сбыть поскорее Ноздрева, призвал
к себе тот же час Селифана и
велел ему быть готовым на заре, с тем чтобы завтра же в шесть часов утра выехать из
города непременно, чтобы все было пересмотрено, бричка подмазана и прочее, и прочее.
Аркадий дрогнул. Дорога направо
вела в
город, а оттуда домой; дорога налево
вела к Одинцовой.
А в
городе все знакомые тревожно засуетились, заговорили о политике и, относясь
к Самгину с любопытством, утомлявшим его, в то же время говорили, что обыски и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить на себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он приходил почти ежедневно и
вел себя без церемонии, как в трактире. Все это заставило Самгина уехать в Москву, не дожидаясь возвращения матери и Варавки.
Когда он подрос, отец сажал его с собой на рессорную тележку, давал вожжи и
велел везти на фабрику, потом в поля, потом в
город,
к купцам, в присутственные места, потом посмотреть какую-нибудь глину, которую возьмет на палец, понюхает, иногда лизнет, и сыну даст понюхать, и объяснит, какая она, на что годится. Не то так отправятся посмотреть, как добывают поташ или деготь, топят сало.
Один водил, водил по грязи, наконец
повел в перелесок, в густую траву, по тропинке, совсем спрятавшейся среди кактусов и других кустов, и вывел на холм,
к кладбищу,
к тем огромным камням, которые мы видели с моря и приняли сначала за
город.
Холера — это слово, так знакомое теперь в Европе, домашнее в России до того, что какой-то патриотический поэт называет холеру единственной верной союзницей Николая, — раздалось тогда в первый раз на севере. Все трепетало страшной заразы, подвигавшейся по Волге
к Москве. Преувеличенные слухи наполняли ужасом воображение. Болезнь шла капризно, останавливалась, перескакивала, казалось, обошла Москву, и вдруг грозная
весть «Холера в Москве!» — разнеслась по
городу.
Настоящий Гегель был тот скромный профессор в Иене, друг Гельдерлина, который спас под полой свою «Феноменологию», когда Наполеон входил в
город; тогда его философия не
вела ни
к индийскому квиетизму, ни
к оправданию существующих гражданских форм, ни
к прусскому христианству; тогда он не читал своих лекций о философии религии, а писал гениальные вещи, вроде статьи «О палаче и о смертной казни», напечатанной в Розенкранцевой биографии.
Милочка возвратилась из
города уже
к утру следующего дня и узнала об отъезде мужа, только проснувшись. В первую минуту эта
весть заставила ее задуматься, но Калерия Степановна тотчас же подоспела с утешениями.
— Я отлучался, — сказал он, — вчера ввечеру еще в
город и встретил комиссара, вылезавшего из брички. Узнавши, что я из нашего села, дал он мне эту записку и
велел на словах тебе сказать, батько, что заедет на возвратном пути
к нам пообедать.
О дальнейшем не думалось; все мысли устремились
к одному, взлететь над
городом, видеть внизу огоньки в домах, где люди сидят за чайными столами и
ведут обычные разговоры, не имея понятия о том, что я ношусь над ними в озаренной таинственной синеве и гляжу оттуда на их жалкие крыши.
По
городу грянула
весть, что крест посадили в кутузку. У полиции весь день собирались толпы народа. В костеле женщины составили совет, не допустили туда полицмейстера, и после полудня женская толпа, все в глубоком трауре, двинулась
к губернатору. Небольшой одноэтажный губернаторский дом на Киевской улице оказался в осаде. Отец, проезжая мимо, видел эту толпу и седого старого полицмейстера, стоявшего на ступенях крыльца и уговаривавшего дам разойтись.
Все это наводило на мальчика чувство, близкое
к испугу, и не располагало в пользу нового неодушевленного, но вместе сердитого гостя. Он ушел в сад и не слышал, как установили инструмент на ножках, как приезжий из
города настройщик заводил его ключом, пробовал клавиши и настраивал проволочные струны. Только когда все было кончено, мать
велела позвать в комнату Петю.
Лаврецкий окинул ее злобным взглядом, чуть не воскликнул «Brava!», [Браво! (фр.)] чуть не ударил ее кулаком по темени — и удалился. Час спустя он уже отправился в Васильевское, а два часа спустя Варвара Павловна
велела нанять себе лучшую карету в
городе, надела простую соломенную шляпу с черным вуалем и скромную мантилью, поручила Аду Жюстине и отправилась
к Калитиным: из расспросов, сделанных ею прислуге, она узнала, что муж ее ездил
к ним каждый день.
Сильнее всего подействовало на Лемма то обстоятельство, что Лаврецкий собственно для него
велел привезти
к себе в деревню фортепьяно из
города.
Катерине Ивановне задумалось
повести жизнь так, чтобы Алексей Павлович в двенадцать часов уходил в должность, а она бы выходила подышать воздухом на Английскую набережную, встречалась здесь с одним или двумя очень милыми несмышленышами в мундирах конногвардейских корнетов с едва пробивающимся на верхней губе пушком, чтобы они поговорили про
город, про скоромные скандалы, прозябли, потом зашли
к ней, Катерине Ивановне, уселись в самом уютном уголке с чашкою горячего шоколада и, согреваясь, впадали в то приятное состояние, для которого еще и итальянцы не выдумали до сих пор хорошего названия.
— Дурак! — произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее себе в карман,
велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном, поехал по
городу к m-me Пиколовой.
Больше он ничего не сказал, но
весть об этом разговоре с быстротою молнии разнеслась по
городу, так что на следующий день, когда, по случаю какого-то чиновничьего парада, мы были в сборе, то все уже были приготовлены
к чему-то решительному.
По приезде в губернский
город Порфирий Петрович
вел себя очень прилично, оделся чистенько, приискал себе квартирку и с помощью рекомендательных писем недолго оставался без места. Сам губернатор изволил припомнить необычайную, выходящую из порядка вещей опрятность, замеченную в земском суде при ревизии, и тотчас же предложил Порфирию Петровичу место секретаря в другом земском суде; но герой наш,
к общему удивлению, отказался.
Я не намерен возобновлять здесь знакомство читателя с Филоверитовым, тем не менее обязываюсь, однако ж, сказать, что он одною своею стороной принадлежал
к породе тех крошечных Макиавелей, которыми, благодаря повсюду разливающемуся просвещению, наводнились в последнее время наши губернские
города и которые охотно оправдывают все средства, лишь бы они
вели к достижению предположенных целей.
Барыня ему и сказала, что Иван Голован, говорит, в
городе и даже у меня и приставши. Князь очень этому обрадовался и
велел как можно скорее меня
к нему прислать, а сам сейчас от нее и уехал.
Въехав в
город, он не утерпел и
велел себя везти прямо
к Годневым. Нужно ли говорить, как ему там обрадовались? Первая увидела его Палагея Евграфовна, мывшая, с засученными рукавами, в сенях посуду.
— Ужасен! — продолжал князь. — Он начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не
велел, наконец, пускать его
к себе в дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль; тот, разумеется, отказывается; он ходит по
городу с кинжалом и хочет его убить, так что муж этот принужден был жаловаться губернатору — и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из
города…
Время между тем подходило
к сумеркам, так что когда он подошел
к Невскому, то был уже полнейший мрак: тут и там зажигались фонари, ехали, почти непрестанной вереницей, смутно видневшиеся экипажи, и мелькали перед освещенными окнами магазинов люди, и вдруг посреди всего, бог
весть откуда, раздались звуки шарманки. Калинович невольно приостановился, ему показалось, что это плачет и стонет душа человеческая, заключенная среди мрака и снегов этого могильного
города.
— Да что обидно-то? Разве он тут разгуляется? Как же! Гляди, наши опять отберут. Уж сколько б нашего брата ни пропало, а, как Бог свят,
велит амператор — и отберут. Разве наши так оставят ему? Как же! Hа вот тебе голые стены; а шанцы-то все повзорвали… Небось, свой значок на кургане поставил, а в
город не суется. Погоди, еще расчет будет с тобой настоящий — дай срок, — заключил он, обращаясь
к французам.
Он плюнул и побежал садиться: «В Скворешники!» Кучер рассказывал, что барин погонял всю дорогу, но только что стали подъезжать
к господскому дому, он вдруг
велел повернуть и везти опять в
город: «Поскорей, пожалуйста, поскорей».
Что-то как бы напомнилось ему при имени «шпигулинские». Он даже вздрогнул и поднял палец ко лбу: «шпигулинские!» Молча, но всё еще в задумчивости, пошел он, не торопясь,
к коляске, сел и
велел в
город. Пристав на дрожках за ним.
Егор Егорыч, чтобы размыкать гложущую его тоску, обскакал почти весь
город и теперь ехал домой; но тут вдруг переменил намерение и
велел кучеру везти себя
к губернскому предводителю, с которым ему главным образом желалось поделиться снова вспыхнувшим в его сердце гневом.
Выслушав эти новости, Егор Егорыч склонил голову; но когда Антип Ильич ушел, он снова встрепенулся, снова кликнул старую ключницу и, объявив, что сейчас же ночью выезжает в губернский
город,
велел ей идти
к кучеру и приказать тому немедленно закладывать лошадей.
Так ли я, братцы, говорю?"Дрогнули сердца новгородцев, однако поняли вольные вечевые люди, что Гадюк говорит правду, и в один голос воскликнули:"Так!"–"Так вот что я надумал: пошлемте-ка мы
к варягам ходоков и
велим сказать: господа варяги! чем набегом-то нас разорять, разоряйте вплотную: грабьте имущества, жгите
города, насилуйте жен, но только, чтоб делалось у нас все это на предбудущее время… по закону!
Всю остальную дорогу мы шли уже с связанными руками, так как население, по мере приближения
к городу, становилось гуще, и урядник, ввиду народного возбуждения, не смел уже допустить никаких послаблений. Везде на нас стекались смотреть; везде при нашем появлении кричали: сицилистов
ведут! а в одной деревне даже хотели нас судить народным судом, то есть утопить в пруде…
С этою-то радостною
вестью Строгоновы приехали
к Иоанну, и вскоре после них прибыло Ермаково посольство. Ликованье в
городе было неслыханное. Во всех церквах служили молебны, все колокола звонили, как в светлое Христово воскресенье. Царь, обласкав Строгоновых, назначил торжественный прием Ивану Кольцу.
Часу в третьем пополудни мы, то есть я и товарищ мой, прибыли в этот
город, и конвойные прямо
повели нас
к нашему повелителю.
Поход Ахиллы в губернский
город все день ото дня откладывался: дьякон присутствовал при поверке ризницы, книг и церковных сумм, и все это молча и негодуя бог
весть на что. На его горе, ему не
к чему даже было придраться. Но вот Грацианский заговорил о необходимости поставить над могилой Туберозова маленький памятник.
План этот удался Николаю Афанасьевичу как нельзя лучше, и когда Туберозов, внося
к себе в комнату кипящий самовар, начал собирать из поставца чашки и готовить чай, карлик завел издалека тихую речь о том, что до них в
городе происходило, и
вел этот рассказ шаг за шаг, день за день, как раз до самого того часа, в который он сидит теперь здесь, в этой лачужке.
Но вот на самом верху крутой, нагорной стороны Старого
Города, над узкою крестовою тропой, что
ведет по уступам кременистого обрыва
к реке, тонко и прозрачно очерчиваются контуры весьма странной группы.
К сумеркам он отшагал и остальные тридцать пять верст и, увидев кресты городских церквей, сел на отвале придорожной канавы и впервые с выхода своего задумал попитаться: он достал перенедельничавшие у него в кармане лепешки и, сложив их одна с другою исподними корками, начал уплетать с сугубым аппетитом, но все-таки не доел их и, сунув опять в тот же карман, пошел в
город. Ночевал он у знакомых семинаристов, а на другой день рано утром пришел
к Туганову,
велел о себе доложить и сел на коник в передней.
Городские
ведут бой с хитростями, по примеру отцов: выдвинут из своей стенки против груди слобожан пяток хороших вояк, и, когда слобожане, напирая на них, невольно вытянутся клином,
город дружно ударит с боков, пытаясь смять врага. Но слободские привыкли
к этим ухваткам: живо отступив, они сами охватывают горожан полукольцом и гонят их до Торговой площади, сбрасывая на землю крепкими ударами голых кулаков.
Каждый день утром
к старику приезжает из
города бывший правитель его канцелярии, Павел Трофимыч Кошельков, старинный соратник и соархистратиг, вместе с ним некогда возжегший административный светильник и с ним же вместе погасивший его. Это гость всегда дорогой и всегда желанный: от него узнаются все городские новости, и, что всего важнее, он же, изо дня в день, поведывает почтенному старцу трогательную
повесть подвигов и деяний того, кто хотя и заменил незаменимого, но не мог заставить его забыть.
Старика Зубина некогда очень любили; любовь эта забывалась понемногу, сострадание
к его несчастному положению ослабевало с каждым днем; но когда
весть о смерти Николая Федорыча облетела
город, все точно вспомнили и вновь почувствовали и любовь
к нему и жалость
к его страдальческому состоянию.
Пугачев
велел раздать чувашам казенное вино; повесил несколько дворян, приведенных
к нему крестьянами их, и пошел
к Ядринску, оставя
город под начальством четырех яицких казаков и дав им в распоряжение шестьдесят приставших
к нему холопьев.
27 июля Пугачев вошел в Саранск. Он был встречен не только черным народом, но духовенством и купечеством… Триста человек дворян всякого пола и возраста были им тут повешены; крестьяне и дворовые люди стекались
к нему толпами. Он выступил из
города 30-го. На другой день Меллин вошел в Саранск, взял под караул прапорщика Шахмаметева, посаженного в воеводы от самозванца, также и других важных изменников духовного и дворянского звания, а черных людей
велел высечь плетьми под виселицею.
Он пошел прямо
к знакомому ямщику,
велел заложить лучшую тройку и через полчаса был на дороге в
город.
О чем, бывало, ни заговоришь с ним, он все сводит
к одному: в
городе душно и скучно жить, у общества нет высших интересов, оно
ведет тусклую, бессмысленную жизнь, разнообразя ее насилием, грубым развратом и лицемерием; подлецы сыты и одеты, а честные питаются крохами; нужны школы, местная газета с честным направлением, театр, публичные чтения, сплоченность интеллигентных сил; нужно, чтоб общество сознало себя и ужаснулось.
— Я? Да, я тоже был порядочно измят, на берег меня втащили без памяти. Нас принесло
к материку, за Амальфи [Амальфи —
город на побережье Салернского залива.] — чуждое место, но, конечно, свои люди — тоже рыбаки, такие случаи их не удивляют, но делают добрыми: люди, которые
ведут опасную жизнь, всегда добры!
Дядя заставил Евсея проститься с хозяевами и
повёл его в
город. Евсей смотрел на всё совиными глазами и жался
к дяде. Хлопали двери магазинов, визжали блоки; треск пролёток и тяжёлый грохот телег, крики торговцев, шарканье и топот ног — все эти звуки сцепились вместе, спутались в душное, пыльное облако. Люди шли быстро, точно боялись опоздать куда-то, перебегали через улицу под мордами лошадей. Неугомонная суета утомляла глаза, мальчик порою закрывал их, спотыкался и говорил дяде...
Но так как его превосходительство не в первый уже раз изволил отдавать и отменять подобные приказы, то дня через три после этого
велели мне отвезти
к нему письмо, в котором наш корпусный командир убеждал его принять обратно в
город высланных им жителей.
Все еще много народу было в шайке, но с каждым днем кто-нибудь отпадал, не всегда заменяясь новым: только по прошествии времени ясно виделась убыль; и одни уходили
к Соловью, другие же просто отваливались, расходились по домам, в
город, Бог
весть куда — были и нет.
Как это произошло и откуда
повело начало, трудно сказать, но ненависть
к городу, горожанам в сердцах жителей Пустыря пустила столь глубокие корни, что редко кто, переехав из
города в Сигнальный Пустырь, мог там ужиться.
Когда их работа кончена и мокрая сеть вновь лежит на носовой площадке баркаса, я вижу, что все дно застлано живой, еще шевелящейся рыбой. Но нам нужно торопиться. Мы делаем еще круг, еще и еще, хотя благоразумие давно уже
велит нам вернуться в
город. Наконец мы подходим
к берегу в самом глухом месте. Яни приносит корзину, и с вкусным чмоканьем летят в нее охапки большой мясистой рыбы, от которой так свежо и возбуждающе пахнет.