Неточные совпадения
— Мое положение выгодно. Твое в
разговоре со мною — нет.
Я представляюсь совершающим подвиг благородства. Но это все вздор.
Мне нельзя иначе поступать, по здравому смыслу.
Я прощу тебя, Александр, прекратить твои маневры. Они не
ведут ни к чему.
Епископ Антонин подошел ко
мне, поцеловал
меня и хотел
вести со мной интимный
разговор, вспоминая прошлое.
Я понравился хозяевам и быстро подружился
со всеми, щеголяя цирковыми приемами, и начал объезжать неуков и
вести разговоры с приезжавшими офицерами, покупателями лошадей.
— Садитесь, сделайте одолжение. Только предуведомляю вас: если вы хотите
со мной разговор вести, не прогневайтесь —
я нахожусь теперь в самом мизантропическом настроении и все предметы представляются
мне в преувеличенно скверном виде.
Сказавши это, он поднял ногу, как будто инстинктивно куда-то ее заносил. Потом, как бы сообразив, что серьезных
разговоров со мной, провинциалом,
вести не приходится, спросил
меня...
Я сам помню, как однажды в сумерки, когда отец мой
со священником Петром сидели у окна в кабинете, а Голован стоял под окном и все они втроем
вели свой
разговор в открытые на этот случай ворота вбежал ободранный Горностай и с криком «забыл, подлец!» при всех ударил Голована по лицу, а тот, тихонько его отстранив, дал ему из-за пазухи медных денег и
повел его за ворота.
Этот вечно памятный
мне разговор с Христей, который она
вела со мною под тягостнейшими впечатлениями своей неласковой доли и притом незадолго до катастрофы, которую пророчески назнаменовала себе, произвел на
меня такое сильное впечатление, что когда
я пришел домой, матушка, сидевшая за писанием, взглянув на
меня, спросила...
И вот жизнь привела
меня к встрече с Огаревым именно в Женеве, проездом (как корреспондент) с театра войны в юго-восточную Францию, где французские войска еще держались. И
я завернул в Женеву, главным образом вот почему: туда после смерти Герцена перебралась его подруга Огарева
со своей дочерью Лизой, а Лиза в Париже сделалась моей юной приятельницей;
я занимался с нею русским языком, и мы
вели обширные
разговоры и после уроков, и по вечерам, и за обедом в ресторанах, куда Герцен всегда брал ее с собой.
Наше свидание с ним произошло в 1867 году в Лондоне.
Я списался с ним из Парижа. Он
мне приготовил квартирку в том же доме, где и сам жил. Тогда он много писал в английских либеральных органах. И в Лондоне он был все такой же, и так же сдержанно касался своей более интимной жизни. Но и там его поведение всего дальше стояло от какого-либо провокаторства. А
со мной он
вел только такие
разговоры, которые были
мне и приятны и полезны как туристу, впервые жившему в Лондоне.
И вот, как будто в эти руки он уверенно взял вожжи — привычным жестом опытного ездока — и
повел разговор, — легко, просто, незаметно втягивая всех в беседу. Заговорил
со мною о моих «Записках», потом обратился к приехавшему с нами земскому врачу...
— Полноте, Христа ради, Анна Каранатовна! — вскричал он с краской на лице. — Как вам не стыдно? Опять вы эдакой
разговор со мной ведете;
я уж вам докладывал, что крайности никакой не имею. Тоже
я и самому Луке Иванычу довольно говорил: не пропадет! Ведь вы сами знаете,
я не этим одним живу.
Он приходит каждый день с каким-нибудь новым предложением: прочитать такую-то
повесть в журнале, поехать посмотреть на то-то, послушать публичную лекцию. На все это
я отвечаю:"Нет". А говорить
со Степой
я просто не могу, не потому, чтобы он
мне надоел, но ведь с ним задушевный
разговор возможен только в одном роде: надо с ним куда-нибудь стремиться. А
я теперь никуда не стремлюсь.
Он
вел себя, конечно, прилично. Раскланялся
со мной без всякой аффектации, обращался ко
мне несколько раз в общем
разговоре, — словом, необыкновенно умно. Лучшего
я ничего требовать не могла.