Неточные совпадения
Случилось дело дивное:
Пастух ушел; Федотушка
При стаде был один.
«Сижу я, — так рассказывал
Сынок
мой, — на пригорочке,
Откуда ни
возьмись —
Волчица преогромная
И хвать овечку Марьину!
Пустился я
за ней,
Кричу, кнутищем хлопаю,
Свищу, Валетку уськаю…
Я бегать молодец,
Да где бы окаянную
Нагнать, кабы не щенная:
У ней сосцы волочились,
Кровавым следом, матушка.
За нею я гнался!
— А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит — ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль… Погодите; вот в этом-то и штука… Вызовет на дуэль: хорошо! Все это — вызов, приготовления, условия — будет как можно торжественнее и ужаснее, — я
за это
берусь; я буду твоим секундантом,
мой бедный друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит, — на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?
Но чай несут: девицы чинно
Едва
за блюдечки
взялись,
Вдруг из-за двери в зале длинной
Фагот и флейта раздались.
Обрадован музыки громом,
Оставя чашку чаю с ромом,
Парис окружных городков,
Подходит к Ольге Петушков,
К Татьяне Ленский; Харликову,
Невесту переспелых лет,
Берет тамбовский
мой поэт,
Умчал Буянов Пустякову,
И в залу высыпали все,
И бал блестит во всей красе.
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул
мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая,
за перо
взялся,
Хотел писать — но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
Еще помню я, как, когда мы делали круг и все
взялись за руки, она нагнула головку и, не вынимая своей руки из
моей, почесала носик о свою перчатку.
У всякого талант есть свой:
Но часто, на успех прельщаяся чужой,
Хватается
за то иной,
В чём он совсем не годен.
А
мой совет такой:
Берись за то, к чему ты сроден,
Коль хочешь, чтоб в делах успешный был конец.
— А знаешь, что делается в Обломовке? Ты не узнаешь ее! — сказал Штольц. — Я не писал к тебе, потому что ты не отвечаешь на письма. Мост построен, дом прошлым летом возведен под крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу —
за это не
берусь. Хозяйничает новый управляющий,
мой человек. Ты видел в ведомости расходы…
«Да и не надо. Нынешние ведь много тысяч берут, а мы сотни. Мне двести
за мысль и
за руководство да триста исполнительному герою, в соразмере, что он может
за исполнение три месяца в тюрьме сидеть, и конец дело венчает. Кто хочет — пусть нам верит, потому что я всегда
берусь за дела только
за невозможные; а кто веры не имеет, с тем делать нечего», — но что до меня касается, — прибавляет старушка, — то, представь ты себе
мое искушение...
— Ах, Боже
мой, — вскрикнул Версилов, — ведь он и вправду! Я тогда
взялся, несмотря на короткий срок в Москве,
за болезнию Жилейко, сыграть Чацкого у Александры Петровны Витовтовой, на домашней сцене!
Да не забудь, скажи ей от меня, что
за это дело я сама
взялась, сама, и от всего
моего сердца, и чтоб она была спокойна, и что гордости ее ущербу не будет…
Меня встретил хозяин, тотчас же шмыгнувший в
мою комнату. Он смотрел не так решительно, как вчера, но был в необыкновенно возбужденном состоянии, так сказать, на высоте события. Я ничего не сказал ему, но, отойдя в угол и
взявшись за голову руками, так простоял с минуту. Он сначала подумал было, что я «представляюсь», но под конец не вытерпел и испугался.
— Вот я сам
за дело
возьмусь,
за всех
за вас наблюдать начну! — пригрозил он, — и первого же «тявкушу», какого встречу —
мой ли он, чужой ли, — сейчас на конюшню драть. Скажите на милость, во все горло чепуху по всему уезду городят, а они, хранители-то наши, сидят спустя рукава да посвистывают!
Сердечно благодарю вас
за верную ко мне дружбу и не
берусь выражать
моей признательности; вы меня знаете и не потребуете уверений, которые не передаются бумаге.
Трудно и почти невозможно (по крайней мере я не
берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том, что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много говорить, но теперь не место, не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам
за участие, которое вы оказывали бедным сестрам
моим после
моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности
моей к вам.
— Люби,
мой друг, маму, — отвечал доктор, поцеловав ребенка и
берясь за свой саквояж.
— Я этого более не буду делать, — отвечал, поднимаясь и
берясь за шляпу, Розанов. — Но я тоже хотел бы заплатить вам, Лизавета Егоровна,
за вашу откровенность откровенностью же. Вы мне наговорили много о
моем эгоизме и равнодушии к ближним; позвольте же и мне указать вам на маленькое пятнышко в вашей гуманности, пятнышко, которое тоже очень давно заставляет меня сомневаться в этой гуманности.
Monsieur Jérôme, который по
моей просьбе, — прибавила она, растягивая каждое слово, —
взялся за ваше воспитание, не хочет теперь оставаться в
моем доме.
— Ты несправедлив ко мне, Ваня, — проговорил он наконец, и слеза заблистала на его ресницах, — клянусь тебе, несправедлив, но оставим это! Я не могу выворотить перед тобой
мое сердце, — продолжал он, приподнимаясь и
берясь за шляпу, — одно скажу: ты заговорил сейчас о счастье дочери. Я решительно и буквально не верю этому счастью, кроме того, что этот брак и без
моего вмешательства никогда не состоится.
Но теперешняя поспешность
моя, может быть, покажет вам, как горячо и, главное, как искренно я
берусь за это дело.
А она знай шагает и на нас не смотрит, ровно как, братец ты
мой, в тумане у ней головушка ходит. Только
взялась она
за дверь, да отворить-то ее и не переможет… Сунулась было
моя баба к ней, а она тут же к ногам-то к ее и свалилася, а сама все мычит «пора» да «пора», да барыню, слышь, поминает… эка оказия!
Как нарочно все случилось: этот благодетель
мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает, и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать
мой стол и квартиру, а тут и того не стало:
за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой, и то слава богу, когда еще было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате,
брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
— Когда ж я, ваше сиятельство, могу узнать решение
моей участи? — сказал Калинович, уже вставая и
берясь за шляпу.
— Хорошо, смотрите — я вам верю, — начал он, — и первое
мое слово будет: я купец, то есть человек, который ни
за какое дело не
возьмется без явных барышей; кроме того, отнимать у меня время, употребляя меня на что бы то ни было, все равно, что брать у меня чистые деньги…
— Не все мужья одинаковы,
мой милый: одни очень равнодушны к своим женам, не обращают внимания на то, что делается вокруг них, и не хотят заметить; другие из самолюбия и хотели бы, да плохи: не умеют
взяться за дело.
— Ах! Вы вздохнули! — передразнила его Марья Николаевна. — Вот что значит:
взялся за гуж — не говори, что не дюж. Но нет, нет… Вы — прелесть, вы хороший — а обещание я свое сдержу. Вот вам
моя рука, без перчатки, правая, деловая. Возьмите ее — и верьте ее пожатию. Что я
за женщина, я не знаю; но человек я честный — и дела иметь со мною можно.
— Ты гляди, гляди-ко, что требуется: прежде чем
за дело
взяться, надо сына родить, да вырастить, да и спросить — уважаемая кровь
моя, как прикажете мне жить, что делать, чтобы вы меня не излаяли подлецом и по морде не отхлестали, научите, пожалуйста! Интересно-хорошо, а? Эх, Матвей Савельев, милый, — смешно это и мутно, а?
Но… или перебродские крестьяне отличались какой-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел
взяться за дело, — отношения
мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать: «Помогай Бог».
«Извольте, говорю, Василий Иванович, если дело идет о решительности, я
берусь за это дело, и школы вам будут, но только уж смотрите, Василий Иванович!» — «Что, спрашивает, такое?» — «А чтобы
мои руки были развязаны, чтоб я был свободен, чтобы мне никто не препятствовал действовать самостоятельно!» Им было круто, он и согласился, говорит: «Господи! да Бог тебе в помощь, Ильюша, что хочешь с ними делай, только действуй!» Я человек аккуратный, вперед обо всем условился: «смотрите же, говорю, чур-чура: я ведь разойдусь, могу и против земства ударить, так вы и там меня не предайте».
Помогли ли мне соотчичи укрепить
мою веру в то, что время шутовства, всяких юродств и кривляний здесь минуло навсегда, и что под веянием духа той свободы, о которой у нас не смели и мечтать в
мое время, теперь все образованные русские люди
взялись за ум и серьезно тянут свою земскую тягу, поощряя робких, защищая слабых, исправляя и воодушевляя помраченных и малодушных и вообще свивая и скручивая наше растрепанное волокно в одну крепкую бечеву, чтобы сцепить ею воедино великую рознь нашу и дать ей окрепнуть в сознании силы и права?..
Так тихо и мирно провел я целые годы, то сидя в
моем укромном уголке, то посещая столицы Европы и изучая их исторические памятники, а в это время здесь, на Руси, всё выдвигались вопросы, реформы шли
за реформами, люди будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки,
брались за что-то всерьез; я, признаюсь, ничего этого не ждал и ни во что не верил и так, к стыду
моему, не только не принял ни в чем ни малейшего участия, но даже был удивлен, заметив, что это уже не одни либеральные разговоры, а что в самом деле сделано много бесповоротного, над чем пошутить никакому шутнику неудобно.
Возьмется за чтò, так не глядели бы
мои глаза: коли поднимется, коли передвинется, коли что, — говорила она, растягивая слова и неуклюже поворачивая с боку на бок своими угловатыми плечами.
— О Таня, Таня! — воскликнул он с увлечением, — ты одна
мой ангел,
мой добрый гений, тебя я одну люблю и век любить буду. А к той я не пойду. Бог с ней совсем! Пусть она забавляется с своими генералами! Литвинов снова
взялся за книгу.
— Ну ладно, — сказал он, снова усаживаясь на стул. — Я сам
возьмусь за это… Ты, Машутка, ночуешь у меня. Ляжешь на
моей постели… а я в магазин уйду…
Градобоев (Курослепову). Ты будешь допрашивать? Может быть, я не
за свое дело
взялся? Так надевай
мой мундир, а уж я буду прошение писать, чтобы меня в отставку.
Вася зачихал, выругался… Его звали «чистоплюй»: он по десять раз в день
мыл руки, а когда пил водку, то последнюю каплю из рюмки обязательно выливал на ладонь и вытирал чистым платком. В кармане у него всегда были кусочки белой бумаги. Он никогда не
возьмется за скобку двери иначе, как не обернув ее бумажкой. А тут такая пыль!
— Не знаете вы,
за что
беретесь,
мой милый! — отвечала, улыбнувшись, Анна Михайловна.
Может быть, вы вашим проницательным умом убедились в
моей нечестности тогда, как я
взялся за отделку вашего трактата?
— Что вы думаете, если я попрошу его
взяться за воспитание
моих детей?
Домна Пантелевна. Откуда этакие люди
берутся! Батюшки
мои! (Надевает платок.) Да я его и не сниму теперь. (Смотрит в зеркало.) Барыня, ну, как есть барыня! Вот человек-то! А то что у нас
за люди! Не глядели б глаза
мои на них. Ведь вот есть же люди. (Прислушивается.) Кто там еще?
"P. S. Многие из сверстников
моих давно уже архиереями; я же вынужден
взяться за плуг. А у нас, в Чухломе, и овес никогда более как сам-третей не родится!!"
Лидия. Нет, не люблю. Зачем я буду вас обманывать! Но мы с вами после объяснимся. Maman, вы
беретесь устраивать
мою судьбу, помните, что вы же должны будете и отвечать
за мое счастье.
Кучумов (
берется за карман). Ах, Боже
мой! Это только со мной одним случается. Нарочно положил на столе бумажник и позабыл. Дитя, прости меня! (Целует у нее руку.) Я тебе привезу их завтра на новоселье. Я надеюсь, что вы нынче же переедете. Закажу у Эйнем пирог, куплю у Сазикова золотую солонку фунтов в пять и положу туда деньги. Хорошо бы положить все золотом для счастъя, да такой суммы едва ли найдешь. Все-таки полуимпериалов с сотню наберу у себя.
Телятев. Совершенная правда, что не стою; но разве любят только тех, которые стоят? Что ж бы я был
за дурак, если бы стал отказываться от вашей любви и читать вам мораль? Извините, учить вас морали я никак не
возьмусь, это мне и не по способностям, и совсем не в
моих правилах. По-моему, чем в женщине меньше нравственности, тем лучше.
Феона. Да уж верно, коли я говорю. Не в первый раз ему Москву-то страмить. Он, было, и
за богатеньких
брался, ума-то у него хватало, да местах в трех карету подали; вот теперь уж другое грезит. «Изберу я себе из бедных, говорит, повиднее. Ей
моего благодеяния всю жизнь не забыть, да и я от ее родных что поклонов земных увижу! Девка-то девкой, да и поломаюсь досыта».
Тогда, под руководством Григория Иваныча, я горячо
взялся за грудную работу и через две недели прочел другу
моему Александру Панаеву известный длинный монолог из роли пастора.
— Ручки весьма изрядные, — отвечал, тщательно повязывая перед зеркалом галстук, Истомин. — Насчет этих ручек есть даже некоторый анекдот, — добавил он, повернувшись к Шульцу. — У этой барыни муж дорогого стоит. У него руки совсем мацерированные: по двадцати раз в день их
моет; сам ни
за что почти не
берется, руки никому не подает без перчатки и уверяет всех, что и жена его не может дотронуться ни до чьей руки.
Как бы то ни было, но я
взялся за перо совсем не с тем, чтобы протестовать. Я только намерен высказать несколько благожелательных соображений, которые, по мнению
моему, вам, новоявленным столпам, в видах собственной пользы, не лишне было бы принять к сведению.
Наемные учителя были равнодушны к
моим успехам, и сама мать, напрягавшая все силы для
моего развития, не умела
за это
взяться.
Давненько я не
брался за свой дневник. А жаль. По сути дела, это не дневник, а история болезни, и у меня, очевидно, профессиональное тяготение к
моему единственному другу в мире (если не считать
моего скорбного и часто плачущего друга Анны).
«Пропади она, эта
моя гордость: непременно нонче же помирюсь», — решила Катерина Львовна, размышляя уж только об одном, как бы только ловчей
взяться за это примирение.