Неточные совпадения
А князь опять больнехонек…
Чтоб только время выиграть,
Придумать: как тут быть,
Которая-то барыня
(Должно быть, белокурая:
Она ему, сердечному,
Слыхал я, терла щеткою
В то время левый бок)
Возьми и брякни барину,
Что мужиков помещикам
Велели воротить!
Поверил! Проще малого
Ребенка
стал старинушка,
Как паралич расшиб!
Заплакал! пред иконами
Со всей семьею молится,
Велит служить молебствие,
Звонить в колокола!
Скорей бы
взять целковые,
А он сперва картиночки
Стал со стены срывать...
В следующую речь Стародума Простаков с сыном, вышедшие из средней двери,
стали позади Стародума. Отец готов его обнять, как скоро дойдет очередь, а сын подойти к руке. Еремеевна
взяла место в стороне и, сложа руки,
стала как вкопанная, выпяля глаза на Стародума, с рабским подобострастием.
Вот в чем дело, батюшка. За молитвы родителей наших, — нам, грешным, где б и умолить, — даровал нам Господь Митрофанушку. Мы все делали, чтоб он у нас
стал таков, как изволишь его видеть. Не угодно ль, мой батюшка,
взять на себя труд и посмотреть, как он у нас выучен?
Она
взяла ножницы и
стала прорезывать.
Но Левин не слушал ее; он, покраснев,
взял письмо от Марьи Николаевны, бывшей любовницы брата Николая, и
стал читать его.
Степан Аркадьич
взял письмо, с недоумевающим удивлением посмотрел на тусклые глаза, неподвижно остановившиеся на нем, и
стал читать.
Личное дело, занимавшее Левина во время разговора его с братом, было следующее: в прошлом году, приехав однажды на покос и рассердившись на приказчика, Левин употребил свое средство успокоения —
взял у мужика косу и
стал косить.
— Никакой, — смеясь и выставляя свои сплошные зубы, сказал Вронский. — Виноват, — прибавил он,
взяв из ее руки бинокль и принявшись оглядывать чрез ее обнаженное плечо противуположный ряд лож. — Я боюсь, что
становлюсь смешон.
Из благословенья образом ничего не вышло. Степан Аркадьич
стал в комически-торжественную позу рядом с женою;
взял образ и, велев Левину кланяться в землю, благословил его с доброю и насмешливою улыбкой и поцеловал его троекратно; то же сделала и Дарья Александровна и тотчас же заспешила ехать и опять запуталась в предначертаниях движения экипажей.
Он чувствовал, что махает из последних сил, и решился просить Тита остановиться. Но в это самое время Тит сам остановился и, нагнувшись,
взял травы, отер косу и
стал точить. Левин расправился и, вздохнув, оглянулся. Сзади его шел мужик и, очевидно, также устал, потому что сейчас же, не доходя Левина, остановился и принялся точить. Тит наточил свою косу и косу Левина, и они пошли дальше.
Анна
взяла своими красивыми, белыми, покрытыми кольцами руками ножик и вилку и
стала показывать. Она, очевидно, видела, что из ее объяснения ничего не поймется; но, зная, что она говорит приятно и что руки ее красивы, она продолжала объяснение.
Он с улыбкой сел против нее,
взял пульс и опять
стал делать скучные вопросы. Она отвечала ему и вдруг, рассердившись, встала.
Левин
Взял косу и
стал примериваться. Кончившие свои ряды, потные и веселые косцы выходили один зa другим на дорогу и, посмеиваясь, здоровались с барином. Они все глядели на него, но никто ничего не говорил до тех пор, пока вышедший на дорогу высокий старик со сморщенным и безбородым лицом, в овчинной куртке, не обратился к нему.
Щербацкий отошел от них, и Кити, подойдя к расставленному карточному столу, села и,
взяв в руки мелок,
стала чертить им по новому зеленому сукну расходящиеся круги.
И Левин с удивлением увидел, что она
взяла вязанье, которое она принесла ночью, и опять
стала вязать.
30 сентября показалось с утра солнце, и, надеясь на погоду, Левин
стал решительно готовиться к отъезду. Он велел насыпать пшеницу, послал к купцу приказчика, чтобы
взять деньги, и сам поехал по хозяйству, чтобы сделать последние распоряжения перед отъездом.
Она
стала думать о том, как в Москве надо на нынешнюю зиму
взять новую квартиру, переменить мебель в гостиной и сделать шубку старшей дочери.
Весело было пить из плоской чаши теплое красное вино с водой, и
стало еще веселее, когда священник, откинув ризу и
взяв их обе руки в свою, повел их при порывах баса, выводившего «Исаие ликуй», вокруг аналоя.
«Впрочем, это дело кончено, нечего думать об этом», сказал себе Алексей Александрович. И, думая только о предстоящем отъезде и деле ревизии, он вошел в свой нумер и спросил у провожавшего швейцара, где его лакей; швейцар сказал, что лакей только что вышел. Алексей Александрович велел себе подать чаю, сел к столу и,
взяв Фрума,
стал соображать маршрут путешествия.
Он всё-таки
взял рисунок, положил к себе на стол и, отдалившись и прищурившись,
стал смотреть на него.
Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и много преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она
взяла на себя в последние годы, и с радостью почувствовала, что в том состоянии, в котором она находилась, у ней есть держава, независимая от положения, в которое она
станет к мужу и к Вронскому.
— Но не будем говорить. Извини меня, пожалуйста, если я был груб с тобой, — сказал Левин. Теперь, высказав всё, он опять
стал тем, каким был поутру. — Ты не сердишься на меня, Стива? Пожалуйста, не сердись, — сказал он и улыбаясь
взял его за руку.
Гувернантка, поздоровавшись, длинно и определительно
стала рассказывать проступок, сделанный Сережей, но Анна не слушала ее; она думала о том,
возьмет ли она ее с собою. «Нет, не
возьму, — решила она. — Я уеду одна, с сыном».
Она призадумалась, не спуская с него черных глаз своих, потом улыбнулась ласково и кивнула головой в знак согласия. Он
взял ее руку и
стал ее уговаривать, чтоб она его поцеловала; она слабо защищалась и только повторяла: «Поджалуста, поджалуста, не нада, не нада». Он
стал настаивать; она задрожала, заплакала.
«Идите за мной!» — сказала она,
взяв меня за руку, и мы
стали спускаться.
«Ну-ка, слепой чертенок, — сказал я,
взяв его за ухо, — говори, куда ты ночью таскался, с узлом, а?» Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды не ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот раз услышала и
стала ворчать: «Вот выдумывают, да еще на убогого! за что вы его? что он вам сделал?» Мне это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.
Я
взял под уздцы лошадь княжны и свел ее в воду, которая не была выше колен; мы тихонько
стали подвигаться наискось против течения.
Мавра ушла, а Плюшкин, севши в кресла и
взявши в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и
стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку и не без сожаления подумывая о том, что все еще останется много чистого пробела.
— Да куды ж мне, сами посудите! Мне нельзя начинать с канцелярского писца. Вы позабыли, что у меня семейство. Мне сорок, у меня уж и поясница болит, я обленился; а должности мне поважнее не дадут; я ведь не на хорошем счету. Я признаюсь вам: я бы и сам не
взял наживной должности. Я человек хоть и дрянной, и картежник, и все что хотите, но взятков брать я не
стану. Мне не ужиться с Красноносовым да Самосвистовым.
Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча один другому в глаза, в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов никак не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее так горячо, что тот уже не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал, что не худо бы купчую совершить поскорее и хорошо бы, если бы он сам понаведался в город. Потом
взял шляпу и
стал откланиваться.
— Да что в самом деле… как будто точно сурьезное дело; да я в другом месте нипочем
возьму. Еще мне всякий с охотой сбудет их, чтобы только поскорей избавиться. Дурак разве
станет держать их при себе и платить за них подати!
— Вон сколько земли оставил впусте! — говорил, начиная сердиться, Костанжогло. — Хоть бы повестил вперед, так набрели бы охотники. Ну, уж если нечем пахать, так копай под огород. Огородом бы
взял. Мужика заставил пробыть четыре года без труда. Безделица! Да ведь этим одним ты уже его развратил и навеки погубил. Уж он успел привыкнуть к лохмотью и бродяжничеству! Это
стало уже жизнью его. — И, сказавши это, плюнул Костанжогло, и желчное расположение осенило сумрачным облаком его чело…
Сие глубокое творенье
Завез кочующий купец
Однажды к ним в уединенье
И для Татьяны наконец
Его с разрозненной Мальвиной
Он уступил за три с полтиной,
В придачу
взяв еще за них
Собранье басен площадных,
Грамматику, две Петриады,
Да Мармонтеля третий том.
Мартын Задека
стал потом
Любимец Тани… Он отрады
Во всех печалях ей дарит
И безотлучно с нею спит.
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще. За ближний пень
Становится Гильо смущенный.
Плащи бросают два врага.
Зарецкий тридцать два шага
Отмерил с точностью отменной,
Друзей развел по крайний след,
И каждый
взял свой пистолет.
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила,
Глаза как небо голубые;
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий
стан —
Всё в Ольге… но любой роман
Возьмите и найдете, верно,
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко
станет, что, бывало, подойдешь к нему,
возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
Лекарства ли или своя железная сила
взяла верх, только он через полтора месяца
стал на ноги; раны зажили, и только одни сабельные рубцы давали знать, как глубоко когда-то был ранен старый козак.
Лонгрен поехал в город,
взял расчет, простился с товарищами и
стал растить маленькую Ассоль. Пока девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что теперь он будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на маленьком существе.
Грэй
взял направление к открытому морю, затем
стал держаться левого берега. Ему было все равно, куда плыть. Руль глухо журчал; звякали и плескали весла, все остальное было морем и тишиной.
И тут как я
стал скоро дворник позваль и Карль пришоль, он
взял Карль и глаз прибиль, и Генриет тоже глаз прибиль, а мне пять раз щеку биль.
— Нет, ведь нет? На,
возьми вот этот, кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крестами поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок дала. Я теперь Лизаветин
стану носить, а этот тебе.
Возьми… ведь мой! Ведь мой! — упрашивала она. — Вместе ведь страдать пойдем, вместе и крест понесем!..
— Какой вздор!» В досаде
взял он свечу, чтоб идти и отыскать во что бы то ни
стало оборванца и поскорее уйти отсюда.
И хоть я и далеко стоял, но я все, все видел, и хоть от окна действительно трудно разглядеть бумажку, — это вы правду говорите, — но я, по особому случаю, знал наверно, что это именно сторублевый билет, потому что, когда вы
стали давать Софье Семеновне десятирублевую бумажку, — я видел сам, — вы тогда же
взяли со стола сторублевый билет (это я видел, потому что я тогда близко стоял, и так как у меня тотчас явилась одна мысль, то потому я и не забыл, что у вас в руках билет).
И Петр Петрович протянул Соне десятирублевый кредитный билет, тщательно развернув. Соня
взяла, вспыхнула, вскочила, что-то пробормотала и поскорей
стала откланиваться. Петр Петрович торжественно проводил ее до дверей. Она выскочила, наконец, из комнаты, вся взволнованная и измученная, и воротилась к Катерине Ивановне в чрезвычайном смущении.
— Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил, злодей! У тебя ничего не было своего в ее доме. Я
взяла его, как
стала подозревать, на что ты способен. Смей шагнуть хоть один шаг, и, клянусь, я убью тебя!
Все в том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице;
стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, — не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное, на том основании, что не привилегию же в самом деле
взял я делать одно только злое.
Катерина Ивановна
взяла Лидочку, сняла со стула мальчика и, отойдя в угол к печке,
стала на колени, а детей поставила на колени перед собой.
Молодой человек спорить не
стал и
взял деньги. Он смотрел на старуху и не спешил уходить, точно ему еще хотелось что-то сказать или сделать, но как будто он и сам не знал, что именно…
Раскольников молча
взял немецкие листки
статьи,
взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но, дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы и три рубля, опять-таки ни слова не говоря, пошел вон.