— Вы думаете? — остановился он передо мной, — нет, вы еще не знаете моей природы! Или… или я тут, сам не знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть, не одна природа. Я вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и, кроме того, я глубоко
виноват перед вами за все эти два месяца, а потому я хочу, чтобы вы, как брат Лизы, все это узнали: я ездил к Анне Андреевне с тем, чтоб сделать ей предложение, а не отказываться.
Неточные совпадения
— Я, может быть, преувеличил и так же
виноват в моей мнительности
перед ним, как и
перед вами.
— Пусть я буду
виноват перед собой… Я люблю быть виновным
перед собой… Крафт, простите, что я у
вас вру. Скажите, неужели
вы тоже в этом кружке? Я вот об чем хотел спросить.
—
Виноват, господин околоточный. Я забыл самое главное: один наш общий знакомый поручил мне
передать вам его небольшой должок.
— Вся надежда на
вас, — говорил он мне, сходя вниз. — Друг мой, Ваня! Я
перед тобой
виноват и никогда не мог заслужить твоей любви, но будь мне до конца братом: люби ее, не оставляй ее, пиши мне обо всем как можно подробнее и мельче, как можно мельче пиши, чтоб больше уписалось. Послезавтра я здесь опять, непременно, непременно! Но потом, когда я уеду, пиши!
— Я ничего не боюсь, уверяю
вас, потому что я, ей-богу, не
виноват.
Вы думаете, я
виноват? Вот увидите, я сейчас оправдаюсь. Наташа, можно к тебе? — вскрикнул он с какой-то выделанною смелостию, остановясь
перед затворенною дверью.
Вы можете с презрением смотреть на отца, который сам сознается в том, что наводил сына, из корысти и из предрассудков, на дурной поступок; потому что бросить великодушную девушку, пожертвовавшую ему всем и
перед которой он так
виноват, — это дурной поступок.
— А то, — отвечаю, — что я
перед вами виноват, что дрался с
вами и грубил.
— Не знаю, — сказал Александр сердито. — Смейтесь, дядюшка:
вы правы; я
виноват один. Поверить людям, искать симпатии — в ком? рассыпа́ть бисер —
перед кем! Кругом низость, слабодушие, мелочность, а я еще сохранил юношескую веру в добро, в доблесть, в постоянство…
— Да-с, не люблю, — продолжал строго господин с усами, бегло взглянув на господина без усов, как будто приглашая его полюбоваться на то, как он будет обрабатывать меня, — не люблю-с, милостивый государь, и тех, которые так невежливы, что приходят курить
вам в нос, и тех не люблю. — Я тотчас же сообразил, что этот господин меня распекает, но мне казалось в первую минуту, что я был очень
виноват перед ним.
— Э, нет, зачем?.. Разве он один
виноват был в том?
Вы вспомните, что стало происходить
перед двадцать восьмым годом: за ищущих поручались без всякой осторожности, не испытав их нисколько…
— Но кто ж в том
виноват?.. — воскликнул Егор Егорыч. — Всякое безумие должно увенчиваться несчастием…
Вы говорите, чтобы я простил Тулузова… Да разве против меня он
виноват?.. Он
виноват перед богом,
перед законом,
перед общежитием; если его оправдает следствие, порадуюсь за него и за
вас, а если обвинят, то попечалюсь за
вас, но его не пожалею!
— Ах, простите, Вера Сергеевна! — отвечал, скоро поднимаясь, Долинский. — Я знаю, что я невежа и много
виноват перед вашим семейством и особенно
перед вами, за все…
Иванов. Что у меня жена при смерти — я знаю; что я непоправимо
виноват перед нею — я тоже знаю; что
вы честный, прямой человек — тоже знаю! Что же
вам нужно еще?
Иванов. А, боже мой! Неужели
вы себя понимаете? (Пьет воду.) Оставьте меня. Я тысячу раз
виноват, отвечу
перед богом, а
вас никто не уполномочивал ежедневно пытать меня…
Глумов.
Вас, Софья Игнатьевна, я точно обманул, и
перед вами я
виноват, то есть не
перед вами, а
перед Марьей Ивановной, а
вас обмануть не жаль.
Вы берете с улицы какую-то полупьяную крестьянку и по ее слову послушно выбираете мужа для своей племянницы. Кого знает ваша Манефа, кого она может назвать? Разумеется, того, кто ей больше денег дает. Хорошо, что еще попался я, Манефа могла бы
вам сосватать какого-нибудь беглого, и
вы бы отдали, что и бывало.
— Оправдываться, в этом случае я не хочу, да нахожу и бесполезным, а все-таки должен
вам сказать, что хоть
вы и думаете всеми теперешними вашими поступками разыграть роль великодушного жорж-зандовского супруга Жака [Жак — герой одноименного романа Жорж Санд (1804—1876), написанного в 1834 году.], но
вы забываете тут одно, что Жак был
виноват перед женой своей только тем, что был старше ее, и по одному этому он простил ее привязанность к другому; мало того, снова принял ее, когда этот другой бросил ее.
— Да, родной мой, очень
виноват я
перед вами.
— Зачем же, — говорю, — на колени-то? Ежели я
виноват, то не
перед вами, а
перед богом!
Иван Михайлович(распечатывая письмо).Господа, мне слишком тяжело. Пожалейте меня! Я знаю, что я
виноват. Скрывать нечего… Я не могу читать… Читайте хоть
вы. (Пробегает письмо и
передает шаферу.) Читайте… Постойте, эй! (Лакею.)Четверню серых в коляску! Да скажи Фильке-кучеру, что коли через минуту не будет подана, я у него ни одного зуба во рту не оставлю. Все выбью. Вот при народе говорю, а там суди меня бог и великий государь! Нет, прошло ваше время! Ну, читайте.
Да! вот что! бедная, ее
вы наказали
За жертвы, за любовь… люби
вас, шалунов,
Потом терпи, кто ж
виноват, она ли?
Ан нет! Чай, сколько просьб и слов,
Угроз и ласк, и слез, и обещаний
Вы расточили
перед ней,
И всё зачем? из сущей дряни
Повеселиться пять, шесть дней.
Прекрасно, князь, прекрасно.
Скажите-ка: она
вас любит страстно?
Вы долго волочились!.. о, злодей!..
— Позвольте, — сказал он, — «сам пред собою» — это ничего, но «пред близкими
вам людьми…»
Перед кем же я
виноват? Это меня очень интересует.
— Вот что я
вам скажу, Кузьмичев, — искренней нотой начал он, кладя ему руку на колено. — Спасибо за то, что
вы меня человеком другого покроя считаете… И я
перед вами кругом
виноват. Зарылся… Одно слово!.. Хорошо еще, что можно наладить дело. Угодно, чтобы я отъявился к следователю? Для этого охотно останусь на сутки.
— Безумный, — говорил он, — я так долго не знал этого сокровища, не мог оценить его. Слушай, Елизавета, счеты наши с твоим отцом тянулись слишком долго. Кончаю их, хоть и поздно.
Виноват я был
перед ним,
перед твоею матерью; сильно каюсь в этом. Прости мне, добрая моя Агнеса, прости, Михаил Аполлонович. Не взыщите с меня на страшном суде и, когда явлюсь
перед вами, примите меня с миром.