Неточные совпадения
Ее волосы сдвинулись в беспорядке; у шеи расстегнулась пуговица, открыв
белую ямку; раскинувшаяся юбка обнажала колени; ресницы спали на щеке, в тени нежного, выпуклого
виска, полузакрытого темной прядью; мизинец правой руки, бывшей под головой, пригибался к затылку.
— А я собралась на панихиду по губернаторе. Но время еще есть. Сядем. Послушай, Клим, я ничего не понимаю! Ведь дана конституция, что же еще надо? Ты постарел немножко:
белые виски и очень страдальческое лицо. Это понятно — какие дни! Конечно, он жестоко наказал рабочих, но — что ж делать, что?
Макаров еще более поседел,
виски стали почти
белыми, и сильнее выцвели темные клочья волос на голове.
Ее волосы, выгоревшие на
висках, были повязаны
белым платком, щеки упруго округлились, глаза блестели оживленно.
Это — Брагин, одетый, точно к венцу, — во фраке, в
белом галстуке; маленькая головка гладко причесана, прядь волос, опускаясь с верху
виска к переносью, искусно — более, чем раньше, — прикрывает шишку на лбу, волосы смазаны чем-то крепко пахучим, лицо сияет радостью. Он правильно назвал встречу неожиданной и в минуту успел рассказать Самгину, что является одним из «сосьетеров» этого предприятия.
Вдруг иногда она мелькнет мимо него, сядет с шитьем напротив, он нечаянно из-за книги поразится лучом какого-то света, какой играет на ее профиле, на рыжих
висках или на
белом лбу.
Минут через двадцать, от напряжения сидеть смирно и не дышать, что она почти буквально исполняла, у ней на лбу выступили крупные капли, как
белая смородина, и на
висках кудри немного подмокли.
У него упало сердце. Он не узнал прежней Веры. Лицо бледное, исхудалое, глаза блуждали, сверкая злым блеском, губы сжаты. С головы, из-под косынки, выпадали в беспорядке на лоб и
виски две-три пряди волос, как у цыганки, закрывая ей, при быстрых движениях, глаза и рот. На плечи небрежно накинута была атласная, обложенная
белым пухом мантилья, едва державшаяся слабым узлом шелкового шнура.
Гладкие черные волосы падали на затылок и на уши, а в
висках серебрилось несколько
белых волос.
Проходя за чем-то одним из закоулков Гарного Луга, я увидел за тыном, в огороде, высокую, прямую фигуру с обнаженной лысой головой и с
белыми, как молоко, седыми буклями у
висков. Эта голова странно напоминала головку высохшего мака, около которой сохранились бы два
белых засохших лепестка. Проходя мимо, я поклонился.
Нюра — маленькая, лупоглазая, синеглазая девушка; у нее
белые, льняные волосы, синие жилки на
висках. В лице у нее есть что-то тупое и невинное, напоминающее
белого пасхального сахарного ягненочка. Она жива, суетлива, любопытна, во все лезет, со всеми согласна, первая знает все новости, и если говорит, то говорит так много и так быстро, что у нее летят брызги изо рта и на красных губах вскипают пузыри, как у детей.
Кровь плеснула мне в голову, в щеки — опять
белая страница: только в
висках — пульс, и вверху гулкий голос, но ни одного слова. Лишь когда он замолк, я очнулся, я увидел: рука двинулась стопудово — медленно поползла — на меня уставился палец.
Это уже не на экране — это во мне самом, в стиснутом сердце, в застучавших часто
висках. Над моей головой слева, на скамье, вдруг выскочил R-13 — брызжущий, красный, бешеный. На руках у него — I, бледная, юнифа от плеча до груди разорвана, на
белом — кровь. Она крепко держала его за шею, и он огромными скачками — со скамьи на скамью — отвратительный и ловкий, как горилла, — уносил ее вверх.
Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем
виски стучали, я ходил — закованный все в одном и том же кругу: стол, на столе
белый сверток, кровать, дверь, стол,
белый сверток… В комнате слева опущены шторы. Справа: над книгой — шишковатая лысина, и лоб — огромная желтая парабола. Морщины на лбу — ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами — и тогда я чувствую: эти желтые строки — обо мне.
Люди закричали вокруг Ромашова преувеличенно громко, точно надрываясь от собственного крика. Генерал уверенно и небрежно сидел на лошади, а она, с налившимися кровью добрыми глазами, красиво выгнув шею, сочно похрустывая железом мундштука во рту и роняя с морды легкую
белую пену, шла частым, танцующим, гибким шагом. «У него
виски седые, а усы черные, должно быть нафабренные», — мелькнула у Ромашова быстрая мысль.
Пью ее угощенье, а сам через стакан ей в лицо смотрю и никак не разберу: смугла она или
бела она, а меж тем вижу, как у нее под тонкою кожею, точно в сливе на солнце, краска рдеет и на нежном
виске жилка бьет…
Но вот ровным, щегольским, учебным шагом подходит, громыхая казенными сапожищами, ловкий «господин обер-офицер». Раз, два. Вместе с приставлением правой ноги рука в
белой перчатке вздергивается к
виску. Прием сделан безупречно. Дрозд осматривает молодцеватого юнкера с ног до головы, как лошадиный знаток породистого жеребца.
— Ты, Капендюхин, называешься — живописец, это значит, ты должен живо писать, итальянской манерой. Живопись маслом требует единства красок теплых, а ты вот подвел избыточно
белил, и вышли у богородицы глазки холодные, зимние. Щечки написаны румяно, яблоками, а глазки — чужие к ним. Да и неверно поставлены — один заглянул в переносье, другой на
висок отодвинут, и вышло личико не святочистое, а хитрое, земное. Не думаешь ты над работой, Капендюхин.
Ахилла все забирался голосом выше и выше, лоб, скулы, и
виски, и вся верхняя челюсть его широкого лица все более и более покрывались густым багрецом и пόтом; глаза его выступали, на щеках, возле углов губ, обозначались
белые пятна, и рот отверст был как медная труба, и оттуда со звоном, треском и громом вылетало многолетие, заставившее все неодушевленные предметы в целом доме задрожать, а одушевленные подняться с мест и, не сводя в изумлении глаз с открытого рта Ахиллы, тотчас, по произнесении им последнего звука, хватить общим хором: «Многая, многая, мно-о-о-огая лета, многая ле-е-ета!»
На левом
виску имел он
белое пятно, а на обеих грудях знаки, оставшиеся после болезни, называемой черною немочью.
На левом
виску от болезни круглый
белый признак, от лица совсем отменный величиною с двукопеечник; на обеих грудях, назад тому третий год, были провалы, отчего и мнит она, что быть надобно признакам же.
Как только наступил послеобеденный отдых, Захар отправился под навес, примазал волосы, подвел их скобкою к
вискам, самодовольно покрутил головой, взял в руки гармонию, пробрался в узенький проулок к огороду и стал выжидать Дуню, которая должна была явиться развешивать
белье.
Привели Веру: она стояла за решёткой в сером халате до пят, в
белом платочке. Золотая прядь волос лежала на её левом
виске, щека была бледная, губы плотно сжаты, и левый глаз её, широко раскрытый, неподвижно и серьёзно смотрел на Громова.
Однажды в Тамбове Илья Иванович Ознобишин привел на репетицию изящного мужчину средних лет с проседью на
висках и с
белыми ниточками в красивых, выхоленных, коротко подстриженных усах.
Она была в том же
белом платьице, в котором ее схоронили; у ее голубого кушака был высоко отрезан один конец, а с левой стороны над
виском выбивались из-под
белых роз неровно остриженные рукою Веры Сергеевны волосы.
Синие, сильно вздутые жилы на лбу,
висках, шее и на руках, серовато-бледная кожа, с той матовой прозрачностью, какая замечается у больных в последнем периоде чахотки, — все это были самые верные признаки, что Гаврило Степаныч не жилец на
белом свете, и я только удивлялся, как Мухоедов не замечал всего этого…
Их лица в светлом,
белом сумраке майской ночи казались, точно грубые маски, голубыми от
белил, рдели пунцовым румянцем и поражали глаз чернотой, толщиной и необычайной круглостью бровей; но тем жалче из-под этих наивно-ярких красок выглядывала желтизна морщинистых
висков, худоба жилистых шей и ожирелость дряблых подбородков.
Я продолжаю смотреть в окно: старик повар прошел, в
белой манишке моего подаренья; молодая горничная, еще накануне завившая свои
виски в мелкие косички, а теперь расчесавшая их, прибежала, как сумасшедшая, к матке в избу.
В ту же минуту сбоку вышел среднего роста, сухощавый господин лет тридцати пяти, в коротком пальто с капитан-лейтенантскими погонами, с бледноватым лицом, окаймленным небольшими бакенбардами, с зачесанными вперед, как тогда носили,
висками темно-русых волос и с шелковистыми усами, прикрывавшими крупные губы. Из-под воротника пальто
белели стоячие воротнички рубашки.
— Да, сестра, — говорил он, наклонив к Ларисе голову и приподняв на
виске волосы, — здесь тоже в мои тридцать лет есть серебряные нити, и их выпряла эта прекрасная
белая ручка этой прекрасной Александры Ивановны… Так уж предоставь мне лучше вас знать эту Александру Ивановну, — заключил он, ударяя себя пальцем в грудь, и затем еще раз сжал сестрину руку и уехал.
Его не интересовало, отчего он, открывая глаза, так часто видит ее в каком-то окаменелом состоянии, со взглядом, неподвижно вперенным в пустой угол полутемной комнаты; отчего
белые пальцы ее упертой в
висок руки нетерпеливо движутся и хрустят в своих суставах.
Заглянул… Эх, ты, господи! Все пропустил! Катя уже лежала в постели, покрывшись одеялом, и читала. На ночном столике горела свеча. Я видел смуглые, нагие до плеч руки, видел, как рубашка на груди выпукло поднималась. Горячо стучало в
висках, дыхание стало прерывистым… Не знаю, сколько времени прошло. Катя приподнялась, потянулась к свече, я на миг увидел над кружевным вырезом рубашки две
белые выпуклости с тенью между ними, — и темнота все захлопнула.
В камине тлели угли. Иван Алексеевич любил греться. Он стоял спиной к огню, когда вошел хозяин кабинета — человек лет под сорок, среднего роста. Светло-русые волосы, опущенные широкими прядями на
виски, удлиняли лицо, смотревшее кротко своими скучающими глазами. Большой нос и подстриженная бородка были чисто русские; но держался адвокат, в длинноватом темно-сером сюртуке и
белом галстуке, точно иностранец доктор.
Раздался выстрел. Сбежавшаяся прислуга застала князя уже мертвым. Он лежал на кровати. Огнестрельная рана зияла в правом
виске. Алая кровь обагрила белоснежные, батистовые наволочки подушек и лежавший у постели
белый ангорский ковер. Правая рука спустилась с кровати. Револьвер большого калибра валялся на ковре. На лице князя застыла улыбка какого-то блаженного довольства.
Сама хозяйка — высокая, худая старуха, лет около шестидесяти, с
белыми, как лунь, волосами, причудливые букли которых спускались на
виски из-под никогда не покидавшего голову Ольги Николаевны черного кружевного чепца с желтыми муаровыми лентами, одетая всегда в темного цвета платье из легкой или тяжелой материи, смотря по сезону — производила впечатление добродушной и сердечной московской аристократки, тип, сохранившийся в сановных старушках Белокаменной и до сего дня.
Фрейлина Якобина Менгден была высокая, стройная девушка с пышно, по моде того времени, причесанными белокурыми волосами, окаймлявшими красивое и выразительное лицо с правильными чертами; нежный румянец на матовой
белой коже придавал этому лицу какое-то детское и несколько кукольное выражение, но синие глаза, загоравшиеся порой мимолетным огоньком, а порой заволакивавшиеся дымкой грусти, и чуть заметные складочки у
висков говорили иное.
Княгиня лежала в кресле, m-llе Бурьен терла ей
виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только-что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в
белом халате.
Все они были в длинных и тонких
белых одеждах, в широких шейных украшениях и головных повязках, гладко прилегающих ко лбу, к
вискам и к пышным черным фальшивым локонам, достигавшим до самых их спин.