Неточные совпадения
Но чем более он присматривался к нянькину
внуку, тем чаще являлись подозрения, что Дронов каждый данный момент и во всех своих отношениях к
людям — человечишка неискренний.
Со всем этим никогда не соглашался Настоящий Старик — дедушка Аким, враг своего
внука и всех
людей, высокий, сутулый и скучный, как засохшее дерево.
Уважать
человека сорок лет, называть его «серьезным», «почтенным», побаиваться его суда, пугать им других — и вдруг в одну минуту выгнать его вон! Она не раскаивалась в своем поступке, находя его справедливым, но задумывалась прежде всего о том, что сорок лет она добровольно терпела ложь и что
внук ее… был… прав.
А тут
внук, свой
человек, которого она мальчишкой воспитывала, «от рук отбился», смеет оправдываться, защищаться, да еще спорить с ней, обвиняет ее, что она не так живет, не то делает, что нужно!
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде!
Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы?
Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
Это было более торжественное шествие бабушки по городу. Не было
человека, который бы не поклонился ей. С иными она останавливалась поговорить. Она называла
внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо домов, кто живет и как, — все это бегло, на ходу.
В Казани я сделала первый привал,
На жестком диване уснула;
Из окон гостиницы видела бал
И, каюсь, глубоко вздохнула!
Я вспомнила: час или два с небольшим
Осталось до Нового года.
«Счастливые
люди! как весело им!
У них и покой, и свобода,
Танцуют, смеются!.. а мне не знавать
Веселья… я еду на муки!..»
Не надо бы мыслей таких допускать,
Да молодость, молодость,
внуки!
Но
человек часто думает ошибочно:
внук Степана Михайловича Багрова рассказал мне с большими подробностями историю своих детских годов; я записал его рассказы с возможною точностью, а как они служат продолжением «Семейной хроники», так счастливо обратившей на себя внимание читающей публики, и как рассказы эти представляют довольно полную историю дитяти, жизнь
человека в детстве, детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных новых впечатлений, — то я решился напечатать записанные мною рассказы.
Кормилицу мою, семидесятилетнюю старуху Домну, бог благословил семейством. Двенадцать
человек детей у нее, всё — сыновья, и все как на подбор — один другого краше. И вот, как только, бывало, пройдет в народе слух о наборе, так старуха начинает тосковать. Четырех сынов у нее в солдаты взяли, двое послужили в ополченцах. Теперь очередь доходит до
внуков. Плачет старуха, убивается каждый раз, словно по покойнике воет.
Наконец, последняя и самая серьезная битва губернатора была с бывшим вице-губернатором, который вначале был очень удобен, как
человек совершенно бессловесный, бездарный и выведенный в
люди потому только, что женился на побочной
внуке какого-то вельможи, но тут вдруг, точно белены объевшись, начал, ни много ни мало, теснить откуп, крича и похваляясь везде, что он уничтожит губернатора с его целовальниками, так что некоторые слабые умы поколебались и почти готовы были верить ему, а несколько
человек неблагонамеренных протестантов как-то уж очень смело и весело подняли голову — но ненадолго.
На бегу
люди догадывались о причине набата: одни говорили, что ограблена церковь, кто-то крикнул, что отец Виталий помер в одночасье, а старик Чапаков, отставной унтер, рассказывал, что Наполеонов
внук снова собрал дванадесять язык, перешёл границы и Петербург окружает. Было страшно слушать эти крики
людей, невидимых в густом месиве снега, и все слова звучали правдоподобно.
В ответ на дерзкие увещания самозванца он послал ему письмо со следующею надписью: «Пресущему злодею и от бога отступившему
человеку, сатанину
внуку, Емельке Пугачеву».
Старая боярыня крепилась месяца два, наконец не вытерпела и пересказала Федоре, под большою тайной, что нищая говорила с ней о ее
внуке, Юрии Дмитриче, что будто б он натерпится много горя, рано осиротеет и хоть будет
человек ратный, а умрет на своей постеле; что станет служить иноплеменному государю; полюбит красную девицу, не зная, кто она такова, и что всего-то чуднее, хоть и женится на ней, а свадьба их будет не веселее похорон.
Но как бы хорошо
человек ни выбрал жизнь для себя — ее хватает лишь на несколько десятков лет, — когда просоленному морской водою Туба минуло восемьдесят — его руки, изувеченные ревматизмом, отказались работать — достаточно! — искривленные ноги едва держали согнутый стан, и, овеянный всеми ветрами старик, он с грустью вышел на остров, поднялся на гору, в хижину брата, к детям его и
внукам, — это были
люди слишком бедные для того, чтоб быть добрыми, и теперь старый Туба не мог — как делал раньше — приносить им много вкусных рыб.
Вот придут скоро из лесу Максим и Захар, посмотри ты на них обоих: я ничего им не говорю, а только кто знал Романа и Опанаса, тому сразу видно, который на которого похож, хотя они уже тем
людям не сыны, а
внуки…
Под этой ступенькой подписано: «Домашний труд»; на следующей —
человек нянчит своего
внука; ниже — его «водят», ибо ему уже восемьдесят лет, а на последней ступеньке — девяноста пяти лет от роду — он сидит в кресле, поставив ноги в гроб, и за креслом его стоит смерть с косой в руках…
Княгиня Ирина Васильевна в это время уже была очень стара; лета и горе брали свое, и воспитание
внука ей было вовсе не по силам. Однако делать было нечего. Точно так же, как она некогда неподвижно оселась в деревне, теперь она засела в Париже и вовсе не помышляла о возвращении в Россию. Одна мысль о каких бы то ни было сборах заставляла ее трястись и пугаться. «Пусть доживу мой век, как живется», — говорила она и страшно не любила
людей, которые напоминали ей о каких бы то ни было переменах в ее жизни.
Васса. У тебя дочери — невесты. Каково для них будет, когда тебя в каторгу пошлют? Кто, порядочный, замуж их возьмет? У тебя
внук есть, скоро ему пять лет минет. Лучше бы тебе, Сергей,
человека убить, чем пакости эти содеять!
Подумайте, что счастие
человека находится в ваших руках; что не только я, но дети мои,
внуки и правнуки благословят вашу память и будут ее чтить, как святыню…
Оставленный всеми, отживший, выдохшийся, я обязываюсь изнывать в отчуждении, услаждая себя лишь надеждой, что когда-нибудь мой сын или
внук утопят звание пропащего
человека в звание
человека вообще и сына отечества в особенности.
Теперь уже мусье гувернер одного из
внуков моих объяснил мне, что иногда
человек и без ума, а скажет слово или сделает действие такое, чего умному и на мысль не придет,"и что, — прибавил он, — мать ваша, как женщина, одарена была… статистическим чувством".
Нынешнее — или теперешнее, не знаю, как правильнее сказать поколение, уже
внуки мои, имея своих Галушкинских в другом формате, то есть костюме, с другими выражениями о тех же понятиях, с другими поступками по прежним правилам, от них-то, новых реверендиссимов наслушавшись, говорят уже, что любовь есть приятное занятие, что для него можно пожертвовать свободным получасом; часто необходимость при заботах тяжелых для головы, стакан лимонаду жаждущему, а не в спокойном состоянии находящемуся, недостойная малейшего размышления, не только позволения владеть душою, недостойная и не могущая причинять
человеку малейшей досады и тем менее горести.
— Последнее только и опасно, — сказал с критикою «Гого», или Гриша, двенадцатилетний
внук мой, щенок, явный фармазон! Вот нынешние дети! каковы будут
люди?
Дряхлые старички приходят в восторг, смотря на своих детей, племянников,
внуков и воображая, что все они будут великими
людьми; глупые дети хвалятся обыкновенно значением своих отцов, родственников, учителей и т. п.
Вечером, в середине июля, на берегу полесской речонки Зульни лежали в густом лозняке два
человека: нищий из села Казимирки Онисим Козел и его
внук, Василь, мальчишка лет тринадцати. Старик дремал, прикрыв лицо от мух рваной бараньей шапкой, а Василь, подперев подбородок ладонями и сощурив глаза, рассеянно смотрел на реку, на теплое, безоблачное небо, на дальний сосновый лес, резко черневший среди пожара зари.
Ольга Петровна. Гнев, папа, представляет тебе все в ином виде! Впрочем, каков бы Алексей Николаич
человек ни был, но он муж мой, а ты мне, надеюсь, не враг же совершенный! Наконец, если не для нас обоих, то для твоего будущего
внука, которого я ношу теперь под сердцем, ты должен желать устроить нашу участь.
Будь терпелив, читатель милый мой!
Кто б ни был ты:
внук Евы иль Адама,
Разумник ли, шалун ли молодой, —
Картина будет; это — только рама!
От правил, утвержденных стариной,
Не отступлю, — я уважаю строго
Всех стариков, а их теперь так много…
Не правда ль, кто не стар в осьмнадцать лет
Тот, верно, не видал
людей и свет,
О наслажденьях знает лишь по слухам
И предан был учителям да мукам.
Впрочем, они и теперь существуют уже только в воспоминаниях старых
людей, и к ним-то относятся «Детские годы Багрова-внука».
Находя, что приближается в действительности для них решительная минута, которою определится навеки их судьба, мы все еще не хотим сказать себе: в настоящее время не способны они понять свое положение; не способны поступить благоразумно и вместе великодушно, — только их дети и
внуки, воспитанные в других понятиях и привычках, будут уметь действовать как честные и благоразумные граждане, а сами они теперь не пригодны к роли, которая дается им; мы не хотим еще обратить на них слова пророка: «Будут видеть они и не увидят, будут слышать и не услышат, потому что загрубел смысл в этих
людях, и оглохли их уши, и закрыли они свои глаза, чтоб не видеть», — нет, мы все еще хотим полагать их способными к пониманию совершающегося вокруг них и над ними, хотим думать, что они способны последовать мудрому увещанию голоса, желавшего спасти их, и потому мы хотим дать им указание, как им избавиться от бед, неизбежных для
людей, не умеющих вовремя сообразить своего положения и воспользоваться выгодами, которые представляет мимолетный час.
— Не в эком бы месте
внуку Якова Иваныча надо быть, — вмешалась хозяйка, — вот при нем, при старичке, говорю, — продолжала она, — в свою пору был большой
человек, куражливый. Приедет, бывало, на квартиру, так знай, хозяйка, что делать, не подавай вчерашнего кушанья или самовар нечищеный.
— Отец Александр на другой же день приезжал после того к нашей госпоже и чуть не в ноги ей поклонился. «Матушка, говорит, Катерина Евграфовна, не погубите, вот что со мной случилось, и сколь ни прискорбно вашему сердцу я как пастырь церкви, прошу милости новобрачным: бог соединил,
человек не разлучает, молодые завтрашний день желают быть у вас». Генеральша наша на это ему только и сказала: «Вас, говорит, отец Александр, я не виню, но как поступить мне с моей
внукой, я уж это сама знаю».
— Внук-то, хорош? Четыре года всего, а умен, так умен, что не могу я вам этого выразить. Руку приложил, а? — В восторге от остроумной шутки, отец дьякон хлопал себя руками по коленям и сгибался от приступа неудержимого, тихого смеха. И лицо его, давно не видевшее воздуха, изжелта-бледное, становилось на минуту лицом здорового
человека, дни которого еще не сочтены. И голос его делался крепким и звонким, и бодростью дышали звуки трогательной песни...
— У Бога давностей нет, — сказал Петр Степаныч. —
Люди забыли — Господь помнит… Если б мне ведать, кого дедушка грабил, отыскал бы я внуков-правнуков тех, что им граблены были, и долю мою отдал бы им до копейки.
Вон вихляевский-то
внук в извозчиках на бирже стоит, а дед, прадед первыми
людьми по всей Казани были…
Пройдут десятки, может быть и сотни лет, но придет время, когда наши
внуки будут удивляться на наши суды, тюрьмы, казни так же, как мы удивляемся теперь на сжигание
людей, на пытки. «Как могли они не видеть всю бессмысленность, жестокость и зловредность того, что они делали?» — скажут наши потомки.
Мы удивляемся на то, что были, да и теперь есть,
люди, которые убивают
людей, чтобы есть их мясо. Но придет время, и наши
внуки будут удивляться тому, что их деды убивали каждый день миллионы животных для того, чтобы съедать их, хотя можно было вкусно и здорово, без убийства, питаться плодами земными.
Добр, незлопамятен русский
человек; для него что прошло, то минуло, что было, то былью поросло; дедовских грехов на
внуках он не взыщет ни словом, ни делом.
Представим себе
человека, которого единственным средством к жизни была бы мельница.
Человек этот — сын и
внук мельника и по преданию твердо знает, как надо во всех частях ее обращаться с мельницей, чтобы она хорошо молола.
Человек этот, не зная механики, прилаживал, как умел, все части мельницы так, чтобы размол был спорый, хороший, и
человек жил и кормился.
Спрашивая себя о происхождении своего разумного сознания,
человек никогда не представляет себе, чтобы он, как разумное существо, был сын своего отца, матери и
внук своих дедов и бабок, родившихся в таком-то году, а он сознает себя всегда не то, что сыном, но слитым в одно с сознанием самых чуждых ему по времени и месту разумных существ, живших иногда за тысячи лет и на другом конце света.
Потом было у них с Таисией много радости с устройством квартиры, с мебелью и арматурой, потом со счастливым рождением первого ребенка, девочки, названной в честь бабушки Еленой, Леночкой — жертва не оказалась бесплодной. Но и
люди не оказались неблагодарными, и если Таисия больше молчала, храня свою тайну, то Михаил Михайлович каждый день вспоминал о маман и твердо и на все времена для детей и
внуков установил ее культ.
В младенчестве его пеленали андреевскими лентами с плеча императрицы, в детстве и юности тщательно воспитывали, по обычаю того времени, под руководством иностранцев-гувернеров, и из него вышел блестящий молодой
человек, в котором никто бы не мог узнать родного
внука латышского крестьянина.
Миняй и был таким, да таким и остался по отношению к сыновьям и
внукам Строгановых. Сибирь, то есть все пространство за Егорским Камнем, как назывались Уральские горы, была известна ему как свои пять пальцев. Такой
человек был золотом для далекого похода. Его-то и отправили с Ермаком Тимофеевичем Строгановым.
Н. И. Григорович в статье «Канцлер князь Безбородко» приводит некоторые доказательства в пользу предположения, что императрица Екатерина II оставила особый манифест, вроде духовного завещания, подписанный важнейшими государственными
людьми, в том числе и Суворовым, и Румянцевым-Задунайским, о назначении наследником престола не Павла Петровича, а ее любимого
внука Александра Павловича и что документ этот, по указанию Безбородки, сожжен Павлом Петровичем в день смерти матери.
Купцы эти были не простого рода. Они происходили от знатного мурзы Золотой Орды, принявшего святое крещение и названного Спиридоном, по преданию научившего русских
людей употреблению счетов. Попавши в одной из битв с татарами в плен, он был измучен своими озлобленными единоверцами — они его «застрогали» до смерти. Поэтому его сын назван «Строгановым»,
внук же способствовал освобождению великого князя Василия Темного, бывшего в плену в казанских улусах.
От брака с графом Казимиром Нарцисовичем у ней было шесть
человек детей: четыре сына и две дочери. Граф и графиня вырастили их, вывели на блестящую дорогу сыновей, пристроили дочерей и дождались
внуков.
Молодой Пшеницын отделался от него страхом и несколькими сотнями рублей [Сам
внук князя К — аго, молодой
человек, очень образованный, подтвердил мне все это в 1836 году.].
«
Внук Петра Великого», как сказано было в манифесте Елисаветы Петровны, был совершенно таинственный незнакомец для русских
людей. Сын Анны Петровны, Петр Федорович, долгие годы издали пугал, как призрак, русских венценосцев. Анна Иоанновна и Анна Леопольдовна ненавидели «чертушку», что живет в Голштинии, как прозвали Петра Федоровича при дворе. Елизавета Петровна решилась рассеять призрак тем, что вызвала его из далекой тьмы на русский свет.
Иоанну оставалось жить несколько минут. Казалось, смерть ждала только прихода
внука его, чтобы дать ему отходную. У постели его стояли сыновья, митрополит, любимые бояре, близкие
люди.
— Он есть, — уклончиво отвечал он. — Ваш же путь, путь труда, самообразования, борьбы — химера. Он выдумка
людей, сидящих в роскошных кабинетах и проедающих наследственные капиталы, нажитые их отцами и дедами более реальным путем, ничуть не похожим на рекомендуемые фантазерами-внуками, этими сибаритами в жизни, науке и искусстве.
«Жив ли ее сын, нареченный жених Тани! — мелькало в его уме. — Быть может, она придет с ним! Вот когда осуществится его многолетняя мечта соединить этих двух детей и передать им состояние Петра Толстых, на которое один имеет право, как его
внук, а другая, как дочь
человека, спасшего ему честь…»