Неточные совпадения
Г-жа Простакова. А мы-то что? Позволь, мой батюшка,
проводить себя и мне, и сыну, и мужу. Мы все
за твое здоровье в Киев пешком обещаемся, лишь бы дельце наше сладить.
— Ну, пойдем в кабинет, — сказал Степан Аркадьич, знавший самолюбивую и озлобленную застенчивость своего приятеля; и, схватив его
за руку, он повлек его
за собой, как будто
проводя между опасностями.
Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр Облонский. Он был так пьян, что не мог войти на лестницу; но он велел
себя поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись
за него, пошел с ним в его комнату и там стал рассказывать ему про то, как он
провел вечер, и тут же заснул.
Весь день этот,
за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее два часа, Анна
провела в сомнениях о том, всё ли кончено или есть надежда примирения и надо ли ей сейчас уехать или еще раз увидать его. Она ждала его целый день и вечером, уходя в свою комнату, приказав передать ему, что у нее голова болит, загадала
себе: «если он придет, несмотря на слова горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла
себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни
за что не хотела вне его
провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Вронский в эти три месяца, которые он
провел с Анной
за границей, сходясь с новыми людьми, всегда задавал
себе вопрос о том, как это новое лицо посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью встречал в мужчинах какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили тех, которые понимали «как должно», в чем состояло это понимание, и он и они были бы в большом затруднении.
Нет дня и часа, когда бы я не думала и не упрекала
себя за то, что думаю… потому что мысли об этом могут с ума
свести.
Но когда вышедший вслед
за ним Степан Аркадьич, увидав его на лестнице, подозвал к
себе и спросил, как он в школе
проводит время между классами, Сережа, вне присутствия отца, разговорился с ним.
Богат, хорош
собою, Ленский
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенский;
Все дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа
Заводит слово стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай,
Ей шепчут: «Дуня, примечай!»
Потом приносят и гитару;
И запищит она (Бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!..
Кудряш. Да что: Ваня! Я знаю, что я Ваня. А вы идите своей дорогой, вот и все.
Заведи себе сам, да и гуляй
себе с ней, и никому до тебя дела нет. А чужих не трогай! У нас так не водится, а то парни ноги переломают. Я
за свою… да я и не знаю, что сделаю! Горло перерву!
Я вышел из кибитки и требовал, чтоб
отвели меня к их начальнику. Увидя офицера, солдаты прекратили брань. Вахмистр повел меня к майору. Савельич от меня не отставал, поговаривая про
себя: «Вот тебе и государев кум! Из огня да в полымя… Господи владыко! чем это все кончится?» Кибитка шагом поехала
за нами.
И те и другие считали его гордецом; и те и другие его уважали
за его отличные, аристократические манеры,
за слухи о его победах;
за то, что он прекрасно одевался и всегда останавливался в лучшем номере лучшей гостиницы;
за то, что он вообще хорошо обедал, а однажды даже пообедал с Веллингтоном [Веллингтон Артур Уэлсли (1769–1852) — английский полководец и государственный деятель; в 1815 году при содействии прусской армии одержал победу над Наполеоном при Ватерлоо.] у Людовика-Филиппа; [Людовик-Филипп, Луи-Филипп — французский король (1830–1848); февральская революция 1848 года заставила Людовика-Филиппа отречься от престола и бежать в Англию, где он и умер.]
за то, что он всюду
возил с
собою настоящий серебряный несессер и походную ванну;
за то, что от него пахло какими-то необыкновенными, удивительно «благородными» духами;
за то, что он мастерски играл в вист и всегда проигрывал; наконец, его уважали также
за его безукоризненную честность.
Он вышел в отставку, несмотря на просьбы приятелей, на увещания начальников, и отправился вслед
за княгиней; года четыре
провел он в чужих краях, то гоняясь
за нею, то с намерением теряя ее из виду; он стыдился самого
себя, он негодовал на свое малодушие… но ничто не помогало.
А Базаров между тем ремизился да ремизился. [Ремизиться — Ремиз (в карточной игре) — штраф
за недобор установленного числа взяток.] Анна Сергеевна играла мастерски в карты, Порфирий Платоныч тоже мог постоять
за себя. Базаров остался в проигрыше хотя незначительном, но все-таки не совсем для него приятном.
За ужином Анна Сергеевна снова
завела речь о ботанике.
Тогда Самгин, пятясь, не
сводя глаз с нее, с ее топающих ног, вышел
за дверь, притворил ее, прижался к ней спиною и долго стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное тело женщины, напряженные, точно раненые, груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею —
себя с растрепанной прической, с открытым ртом на сером потном лице.
Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа
себя за бороду. Он не позволил Лидии
проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.
Он говорил еще долго и кончил советом Самгину: отобрать и
свезти в склад вещи, которые он оставляет
за собой, оценить все, что намерен продать, напечатать в газетах объявление о продаже или устроить аукцион.
«
За внешней грубостью — добрая, мягкая душа. Тип Тани Куликовой, Любаши Сомовой, Анфимьевны. Тип человека, который чувствует
себя созданным для того, чтоб служить, — определял он, поспешно шагая и невольно оглядываясь:
провожает его какой-нибудь субъект? — Служить — все равно кому. Митрофанов тоже человек этой категории. Не изжито древнее, рабское, христианское. Исааки, как говорил отец…»
Он схватил Самгина
за руку, быстро
свел его с лестницы, почти бегом протащил
за собою десятка три шагов и, посадив на ворох валежника в саду, встал против, махая в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, — казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, — он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал
себя...
— Собаки, негры, — жаль, чертей нет, а то бы и чертей
возили, — сказал Бердников и засмеялся своим странным, фыркающим смехом. — Некоторые изображают
себя страшными, ну, а
за страх как раз надобно прибавить. Тут в этом деле пущена такая либертэ, что уже моралитэ — места нету!
Он даже усмехнулся, так что бакенбарды поднялись в сторону, и покачал головой. Обломов не поленился, написал, что взять с
собой и что оставить дома. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву
отвезти на квартиру к куме, на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения из-за границы.
Чем он больше старался об этом, тем сильнее, к досаде его, проглядывало мелочное и настойчивое наблюдение
за каждым ее шагом, движением и словом. Иногда он и выдержит
себя минуты на две, но любопытство мало-помалу раздражит его, и он бросит быстрый полувзгляд исподлобья — все и пропало. Он уж и не
отводит потом глаз от нее.
Тит Никоныч и Крицкая ушли. Последняя затруднялась, как ей одной идти домой. Она говорила, что не велела приехать
за собой, надеясь, что ее
проводит кто-нибудь. Она взглянула на Райского. Тит Никоныч сейчас же вызвался, к крайнему неудовольствию бабушки.
— Попробую, начну здесь, на месте действия! — сказал он
себе ночью, которую в последний раз
проводил под родным кровом, — и сел
за письменный стол. — Хоть одну главу напишу! А потом, вдалеке, когда отодвинусь от этих лиц, от своей страсти, от всех этих драм и комедий, — картина их виднее будет издалека. Даль оденет их в лучи поэзии; я буду видеть одно чистое создание творчества, одну свою статую, без примеси реальных мелочей… Попробую!..
Лето
проводила в огороде и саду: здесь она позволяла
себе, надев замшевые перчатки, брать лопатку, или грабельки, или лейку в руки и, для здоровья, вскопает грядку, польет цветы, обчистит какой-нибудь куст от гусеницы, снимет паутину с смородины и, усталая, кончит вечер
за чаем, в обществе Тита Никоныча Ватутина, ее старинного и лучшего друга, собеседника и советника.
Анна Андреевна, лишь только обо мне доложили, бросила свое шитье и поспешно вышла встретить меня в первую свою комнату — чего прежде никогда не случалось. Она протянула мне обе руки и быстро покраснела. Молча
провела она меня к
себе, подсела опять к своему рукоделью, меня посадила подле; но
за шитье уже не принималась, а все с тем же горячим участием продолжала меня разглядывать, не говоря ни слова.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с
себя машинкой сапоги,
заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
Затихшее было жестокое чувство оскорбленной гордости поднялось в нем с новой силой, как только она упомянула о больнице. «Он, человек света,
за которого
за счастье сочла бы выдти всякая девушка высшего круга, предложил
себя мужем этой женщине, и она не могла подождать и
завела шашни с фельдшером», думал он, с ненавистью глядя на нее.
Хиония Алексеевна относительно своего жильца начала приходить к тому убеждению, что он, бедняжка, глуповат и позволяет
водить себя за нос первой попавшейся на глаза девчонке.
— Вы хотите меня по миру пустить на старости лет? — выкрикивал Ляховский бабьим голосом. — Нет, нет, нет… Я не позволю
водить себя за нос, как старого дурака.
— Митя,
отведи меня… возьми меня, Митя, — в бессилии проговорила Грушенька. Митя кинулся к ней, схватил ее на руки и побежал со своею драгоценною добычей
за занавески. «Ну уж я теперь уйду», — подумал Калганов и, выйдя из голубой комнаты, притворил
за собою обе половинки дверей. Но пир в зале гремел и продолжался, загремел еще пуще. Митя положил Грушеньку на кровать и впился в ее губы поцелуем.
Целых два года я
провел еще после того
за границей: был в Италии, постоял в Риме перед Преображением, и перед Венерой во Флоренции постоял; внезапно повергался в преувеличенный восторг, словно злость на меня находила; по вечерам пописывал стишки, начинал дневник; словом, и тут вел
себя, как все.
Водились
за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался
за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи
завел у
себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Крепкие недоуздки с железными кольцами, торбы и путы, ковочный инструмент и гвозди, запас подков (по три пары на каждого коня) и колокольчик для передовой лошади, которая на пастбище
водит весь табун
за собой, дополняли конское снаряжение.
Когда мы окончили осмотр пещер, наступил уже вечер. В фанзе Че Фана зажгли огонь. Я хотел было ночевать на улице, но побоялся дождя. Че Фан
отвел мне место у
себя на кане. Мы долго с ним разговаривали. На мои вопросы он отвечал охотно, зря не болтал, говорил искренно. Из этого разговора я вынес впечатление, что он действительно хороший, добрый человек, и решил по возвращении в Хабаровск хлопотать о награждении его чем-нибудь
за ту широкую помощь, какую он в свое время оказывал русским переселенцам.
Потому, если вам укажут хитреца и скажут: «вот этого человека никто не
проведет» — смело ставьте 10 р. против 1 р., что вы, хоть вы человек и не хитрый,
проведете этого хитреца, если только захотите, а еще смелее ставьте 100 р. против 1 р., что он сам
себя на чем-нибудь
водит за нос, ибо это обыкновеннейшая, всеобщая черта в характере у хитрецов, на чем-нибудь
водить себя за нос.
А Наполеон I как был хитр, — гораздо хитрее их обоих, да еще при этакой-то хитрости имел, говорят, гениальный ум, — а как мастерски
провел себя за нос на Эльбу, да еще мало показалось, захотел подальше, и удалось, удалось так, что дотащил
себя за нос до Св.
— Да, да, — перебил меня Гагин. — Я вам говорю, она сумасшедшая и меня с ума
сведет. Но, к счастью, она не умеет лгать — и доверяет мне. Ах, что
за душа у этой девочки… но она
себя погубит, непременно.
— Ну, вот видите, — сказал мне Парфений, кладя палец
за губу и растягивая
себе рот, зацепивши им
за щеку, одна из его любимых игрушек. — Вы человек умный и начитанный, ну, а старого воробья на мякине вам не
провести. У вас тут что-то неладно; так вы, коли уже пожаловали ко мне, лучше расскажите мне ваше дело по совести, как на духу. Ну, я тогда прямо вам и скажу, что можно и чего нельзя, во всяком случае, совет дам не к худу.
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились в свой угол. И Павел понял, что с этой минуты согласной их жизни наступил бесповоротный конец. Целые дни молча
проводила Мавруша в каморке, и не только не садилась около мужа во время его работы, но на все его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета в будущем не предвиделось; даже представить
себе Павел не мог, чем все это кончится. Попытался было он попросить «барина» вступиться
за него, но отец, по обыкновению, уклонился.
Года четыре, до самой смерти отца,
водил Николай Абрамыч жену
за полком; и как ни злонравна была сама по
себе Анфиса Порфирьевна, но тут она впервые узнала, до чего может доходить настоящая человеческая свирепость. Муж ее оказался не истязателем, а палачом в полном смысле этого слова. С утра пьяный и разъяренный, он способен был убить, засечь, зарыть ее живою в могилу.
«Не любит она меня, — думал про
себя, повеся голову, кузнец. — Ей все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не
свожу с нее. И все бы стоял перед нею, и век бы не
сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама
собою; мучит меня, бедного; а я
за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
— Не поможет! не поможет, брат! Визжи
себе хоть чертом, не только бабою, меня не
проведешь! — и толкнул его в темную комору так, что бедный пленник застонал, упавши на пол, а сам в сопровождении десятского отправился в хату писаря, и вслед
за ними, как пароход, задымился винокур.
Полгода он обыкновенно
проводил за границей, а другие полгода — в Москве, почти никого не принимая у
себя.
Вскоре Коську стали
водить нищенствовать
за ручку — перевели в «пешие стрелки». Заботился о Коське дедушка Иван, старик ночлежник, который заботился о матери, брал ее с
собой на все лето по грибы. Мать умерла, а ребенок родился 22 февраля, почему и окрестил его дедушка Иван Касьяном.
А пароход быстро подвигался вперед, оставляя
за собой пенившийся широкий след. На берегу попадались мужички, которые долго
провожали глазами удивительную машину. В одном месте из маленькой прибрежной деревушки выскочил весь народ, и мальчишки бежали по берегу, напрасно стараясь обогнать пароход. Чувствовалась уже близость города.
Припоминая «мертвяка», рядом с которым он
провел ночь, Вахрушка долго плевался и для успокоения пил опять стаканчик
за стаканчиком, пока совсем не отлегло от души. Э, наплевать!.. Пусть другие отвечают, а он ничего не знает. Ну, ночевал действительно, ну, ушел — и только. Вахрушке даже сделалось весело, когда он представил
себе картину приятного пробуждения других пьяниц в темной.
Девушка вышла
провожать его в переднюю и, оглянувшись, проговорила тем же тоном, как раньше, когда учила его, как держать
себя за чайным столом...
Если
за трехлетний период каторжный Потемкин успел построить
себе хороший дом,
завести лошадей и выдать дочь
за сахалинского чиновника, то, я думаю, сельское хозяйство тут ни при чем.]
Прежде она от него бегала, а теперь бросилась в его объятия, вышедши к нему вечером в сад: он
свозил ее на лодочке на уединенный островок, их подсмотрела Василиса Перегриновна, донесла Уланбековой, и та, пришедши в великий гнев, велит тотчас послать к Неглигентову (которого пред тем уже выгнала от
себя за то, что он пришел к ней пьяный — и, следовательно, не выказал ей уважения) сказать ему, что свадьба его с Надей должна быть как можно скорее…