Неточные совпадения
Надеясь застать ее одну, Вронский, как он и всегда делал это, чтобы меньше обратить на себя внимание, слез, не переезжая мостика, и пошел пешком. Он не пошел на крыльцо
с улицы, но
вошел во двор.
Она
вошла, едва переводя дух от скорого бега, сняла
с себя платок, отыскала глазами мать, подошла к ней и сказала: «Идет! на
улице встретила!» Мать пригнула ее на колени и поставила подле себя.
«Поярков», — признал Клим,
входя в свою
улицу. Она встретила его шумом работы, таким же, какой он слышал вчера. Самгин пошел тише, пропуская в памяти своей жильцов этой
улицы, соображая: кто из них может строить баррикаду? Из-за угла вышел студент, племянник акушерки, которая раньше жила в доме Варвары, а теперь — рядом
с ним.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно ушел. По
улице, над серым булыжником мостовой,
с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился
с крыши,
вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола
с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
Войдя в свою
улицу, он почувствовал себя дома, пошел тише, скоро перед ним встал человек
с папиросой в зубах,
с маузером в руке.
В быстрой смене шумных дней явился на два-три часа Кутузов. Самгин столкнулся
с ним на
улице, но не узнал его в человеке, похожем на деревенского лавочника. Лицо Кутузова было стиснуто меховой шапкой
с наушниками, полушубок на груди покрыт мучной и масляной коркой грязи, на ногах — серые валяные сапоги, обшитые кожей. По этим сапогам Клим и вспомнил,
войдя вечером к Спивак, что уже видел Кутузова у ворот земской управы.
У входа в ограду Таврического дворца толпа, оторвав Самгина от его спутника, вытерла его спиною каменный столб ворот, втиснула за ограду, затолкала в угол, тут было свободнее. Самгин отдышался, проверил целость пуговиц на своем пальто, оглянулся и отметил, что в пределах ограды толпа была не так густа, как на
улице, она прижималась к стенам, оставляя перед крыльцом дворца свободное пространство, но люди
с улицы все-таки не
входили в ограду, как будто им мешало какое-то невидимое препятствие.
Самгин шагал в стороне нахмурясь, присматриваясь, как по деревне бегают люди
с мешками в руках, кричат друг на друга, столбом стоит среди
улицы бородатый сектант Ермаков. Когда
вошли в деревню, возница, сорвав шапку
с головы, закричал...
Размышляя, Самгин любовался, как ловко рыжий мальчишка увертывается от горничной, бегавшей за ним
с мокрой тряпкой в руке; когда ей удалось загнать его в угол двора, он упал под ноги ей, пробежал на четвереньках некоторое расстояние, высоко подпрыгнул от земли и выбежал на
улицу, а в ворота,
с улицы,
вошел дворник Захар, похожий на Николая Угодника, и сказал...
Они прошли по лавкам. Вера делала покупки для себя и для Марфеньки, так же развязно и словоохотливо разговаривая
с купцами и
с встречными знакомыми.
С некоторыми даже останавливалась на
улице и
входила в мелочные, будничные подробности, зашла к какой-то своей крестнице, дочери бедной мещанки, которой отдала купленного на платье ей и малютке ситцу и одеяло. Потом охотно приняла предложение Райского навестить Козлова.
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама была
с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая
с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на
улице, хотя
с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности не стоит).
Идучи по
улице, я заметил издали, что один из наших спутников
вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и
вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький,
с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
Дорогой навязавшийся нам в проводники малаец принес нам винограду. Мы пошли назад все по садам, между огромными дубами, из рытвины в рытвину, взобрались на пригорок и, спустившись
с него, очутились в городе. Только что мы
вошли в
улицу, кто-то сказал: «Посмотрите на Столовую гору!» Все оглянулись и остановились в изумлении: половины горы не было.
Мальчик, слуга чиновника, встретивший Митю в передней, сказывал потом, что он так и в переднюю
вошел с деньгами в руках, стало быть, и по
улице все так же нес их пред собою в правой руке.
Купрю не сшибешь!» — раздались на
улице и на крыльце, и немного спустя
вошел в контору человек низенького роста, чахоточный на вид,
с необыкновенно длинным носом, большими неподвижными глазами и весьма горделивой осанкой.
Ночью даже приснился ей сон такого рода, что сидит она под окном и видит: по
улице едет карета, самая отличная, и останавливается эта карета, и выходит из кареты пышная дама, и мужчина
с дамой, и
входят они к ней в комнату, и дама говорит: посмотрите, мамаша, как меня муж наряжает! и дама эта — Верочка.
Вернуться домой было некогда, я не хотел бродить по
улицам. За городской стеною находился маленький сад
с навесом для кеглей и столами для любителей пива. Я
вошел туда. Несколько уже пожилых немцев играли в кегли; со стуком катились деревянные шары, изредка раздавались одобрительные восклицания. Хорошенькая служанка
с заплаканными глазами принесла мне кружку пива; я взглянул в ее лицо. Она быстро отворотилась и отошла прочь.
Эта находка так его обрадовала, что он позабыл все и, стряхнувши
с себя снег,
вошел в сени, нимало не беспокоясь об оставшемся на
улице куме.
— Потому, — стал продолжать вдруг Рогожин, как будто и не прерывал речи, — потому как если твоя болезнь, и припадок, и крик теперь, то, пожалуй,
с улицы аль со двора кто и услышит, и догадаются, что в квартире ночуют люди; станут стучать,
войдут… потому они все думают, что меня дома нет.
Все они стали смотреть ежа; на вопросы их Коля объяснил, что еж не его, а что он идет теперь вместе
с товарищем, другим гимназистом, Костей Лебедевым, который остался на
улице и стыдится
войти, потому что несет топор; что и ежа, и топор они купили сейчас у встречного мужика.
И Лемм уторопленным шагом направился к воротам, в которые
входил какой-то незнакомый ему господин, в сером пальто и широкой соломенной шляпе. Вежливо поклонившись ему (он кланялся всем новым лицам в городе О…; от знакомых он отворачивался на
улице — такое уж он положил себе правило), Лемм прошел мимо и исчез за забором. Незнакомец
с удивлением посмотрел ему вслед и, вглядевшись в Лизу, подошел прямо к ней.
Ночь была темная, и только освещали
улицу огоньки, светившиеся кое-где в окнах. Фабрика темнела черным остовом, а высокая железная труба походила на корабельную мачту. Издали еще волчьим глазом глянул Ермошкин кабак: у его двери горела лампа
с зеркальным рефлектором. Темные фигуры
входили и выходили, а в открывшуюся дверь вырывалась смешанная струя пьяного галденья.
Старуха
вошла молча,
с тем же узелочком,
с которым Розанов ее увидел на
улице, и молча зашлепала к окну, на которое и положила свой узелок.
По трехпогибельному тротуару одной из недальних
улиц Розанов вместе
с Араповым дошли до парадного подъезда одного очень опрятного домика и по чистенькой лесенке, освещенной медною лампочкою,
вошли в тепленькую и опрятную квартиру.
Лихонин, по ее словам, взял ее к себе только для того, чтобы увлечь, соблазнить, попользоваться, сколько хватит, ее глупостью, а потом бросить. А она, дура, сделалась и взаправду в него влюбимшись, а так как она его очень ревновала ко всем этим кудлатым в кожаных поясах, то он и сделал подлость: нарочно подослал своего товарища, сговорился
с ним, а тот начал обнимать Любку, а Васька
вошел, увидел и сделал большой скандал и выгнал Любку на
улицу.
Получив подаяние, она сошла
с моста и подошла к ярко освещенным окнам одного магазина. Тут она принялась считать свою добычу; я стоял в десяти шагах. Денег в руке ее было уже довольно; видно, что она
с самого утра просила. Зажав их в руке, она перешла через
улицу и
вошла в мелочную лавочку. Я тотчас же подошел к дверям лавочки, отворенным настежь, и смотрел: что она там будет делать?
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она
входила с поля в
улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека
с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.
И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно,
входит к ним
с улицы много господ.
Калинович
вошел. Единственная стеариновая свечка, горевшая перед зеркалом, слабо освещала комнату. Гардины на окнах были спущены, и, кроме того, на них стояли небольшие ширмочки, которые решительно не давали никакой возможности видеть
с улицы то, что происходило внутри. Над маленьким роялино висела гравюра совершенно гологрудой женщины. Мебель была мягкая. Бархатом обитый диван, казалось Калиновичу, так и манил присесть на него
с хорошенькой женщиной.
С трудом пробившись на крыльце между пешком шедшими ранеными и носильщиками, входившими
с ранеными и выходившими
с мертвыми, Гальцин
вошел в первую комнату, взглянул и тотчас же невольно повернулся назад и выбежал на
улицу. Это было слишком ужасно!
Поднявшись на гору мимо какой-то высокой белой стены, он
вошел в
улицу разбитых маленьких домиков, беспрестанно освещаемых бомбами. Пьяная, растерзанная женщина, выходя из калитки
с матросом, наткнулась на него.
День для Петра Степановича выдался хлопотливый. От фон Лембке он поскорее побежал в Богоявленскую
улицу, но, проходя по Быковой
улице, мимо дома, в котором квартировал Кармазинов, он вдруг приостановился, усмехнулся и
вошел в дом. Ему ответили: «Ожидают-с», что очень заинтересовало его, потому что он вовсе не предупреждал о своем прибытии.
Он произнес последние слова
с горячностью, очень редкою в лице, обязанном наблюдать за своевременною сколкой на
улицах льда, и затем, пожав нам обоим руки,
вошел в квартиру.
Распущенные от расчета, изнуренные и запыленные солдаты, шумно и беспорядочно, как усаживающийся рой, рассыпаются но площадям и
улицам; решительно не замечая нерасположения казаков, по-двое, по-трое,
с веселым говором и позвякивая ружьями,
входят в хаты, развешивают амуницию, разбирают мешочки и пошучивают
с бабами.
Они поговорили
с полчаса между собою; потом человек небольшого роста, в котором нетрудно было узнать хозяина дома,
вошел опять на двор, а незнакомец пустился скорыми шагами по
улице, ведущей вниз горы.
Он не
вошел, однако ж, на крыльцо: проникнуть во внутренность фабрики, переговорить
с Захаром при свидетелях и вызвать его на
улицу — значило накликать со стороны хозяина или приказчика град упреков и брань на голову товарища.
Войдя в
улицу, Нехлюдов остановился, вынул из кармана записную книжку, и на последней, исписанной детским почерком странице прочел несколько крестьянских имен
с отметками.
Весь мокрый, встал он на ноги и вышел на
улицу. Темно было. Фонари были загашены,
улицы совершенно опустели. Не отдавая себе хорошенько отчета, Колесов пустился идти скорым шагом. Прошел одну
улицу, другую… Прохожие и дворники смотрели
с удивлением и сторонились от него, мокрого, грязного… Он шел быстро, а куда — сам не знал… Колесил без разбору по Москве… Наконец, дошел до какой-то церкви, где служили заутреню… Он машинально
вошел туда, и встав в самый темный угол церкви, упал на колени и зарыдал.
Рославлев и Рено вышли из кафе и пустились по Ганд-Газу, узкой
улице, ведущей в предместье, или, лучше сказать, в ту часть города, которая находится между укрепленным валом и внутреннею стеною Данцига. Они остановились у высокого дома
с небольшими окнами. Рено застучал тяжелой скобою; через полминуты дверь заскрипела на своих толстых петлях, и они
вошли в темные сени, где тюремный страж, в полувоинственном наряде, отвесив жандарму низкой поклон, повел их вверх по крутой лестнице.
— Да что это они так расшумелись? — перервал Зарецкой. — Вон еще бегут из Никольской
улицы… уж не
входят ли французы?.. Эй, любезный! — продолжал он, подъехав к одному молодому и видному купцу, который, стоя среди толпы, рассказывал что-то
с большим жаром, — что это народ так шумит?
Отдаленная от больших
улиц кофейная, куда
вошли оба господина Голядкина, была в эту минуту совершенно пуста. Довольно толстая немка появилась у прилавка, едва только заслышался звон колокольчика. Господин Голядкин и недостойный неприятель его прошли во вторую комнату, где одутловатый и остриженный под гребенку мальчишка возился
с вязанкою щепок около печки, силясь возобновить в ней погасавший огонь. По требованию господина Голядкина-младшего подан был шоколад.
— Представьте себе, — говорила старушка, высоко поднимая свои седые брови, — я член Красного Креста, раз захожу
с кружкой к этому ужасному попу… На крыльце меня встречает пьяный дьячок,
вхожу в комнату, и представьте — этот Андроник сидит на диване в одном жилете и играет на гитаре. Мне сделалось дурно, и я плохо помню, как выбралась на
улицу… Согласитесь, что это ужасно, ужасно!!.
Владимир Сергеич побежал на крик. Он нашел Ипатова на берегу пруда; фонарь, повешенный на суку, ярко освещал седую голову старика. Он ломал руки и шатался как пьяный; возле него женщина, лежа на траве, билась и рыдала; кругом суетились люди. Иван Ильич уже
вошел по колена в воду и щупал дно шестом; кучер раздевался, дрожа всем телом; два человека тащили вдоль берега лодку; слышался резкий топот копыт по
улице деревни… Ветер несся
с визгом, как бы силясь задуть фонари, а пруд плескал и шумел, чернея грозно.
На рассвете мы
с ним легли спать. Костя в сон, как в речку, нырнул, а я в мыслях моих хожу, как нищий татарин вокруг церкви зимой. На
улице — вьюжно и холодно, а во храм
войти — Магомет не велит.
Эти комические интермедии
с паном Кнышевским повторялись довольно часто. В один такой вечер наш художник Павлусь, от небрежности, как-то лениво убирался знахаркою и выскочил
с нами на
улицу ради какой-то новой проказы. Пану Кнышевскому показалось скучно лежать; он привстал и, не чувствуя в себе никаких признаков бешенства, освободил свои руки, свободно разрушил заклепы школы и тихо через хату
вошел в комнату.
Кто-то тихо-тихо постучал в окошко. Должно быть, Фекла вернулась. Ольга встала и, зевая, шепча молитву, отперла дверь, потом в сенях вынула засов. Но никто не
входил, только
с улицы повеяло холодом и стало вдруг светло от луны. В открытую дверь было видно и
улицу, тихую, пустынную, и самую луну, которая плыла по небу.
Когда они
вошли на мост,
с горы на них взглянул ряд пестрых домов, — окна их были прикрыты ставнями, и казалось, что лучшая
улица города испуганно зажмурила глаза.
Я подумала, да и говорю: «Милостивый, говорю, государь, лицо ваше такое доброе — я бедная, заезжая, говорю, здесь помещица: не можете ли, говорю, какую-нибудь помощь оказать матери семейства?» — «Хорошо, говорит, но только теперь не могу, а не угодно ли, говорит, вам ужо вечером прийти в такой-то дом; в крыльцо, говорит, вы не
входите, а позвоните только
с улицы».
Старик и молодая женщина
вошли в большую, широкую
улицу, грязную, полную разного промышленного народа, мучных лабазов и постоялых дворов, которая вела прямо к заставе, и повернули из нее в узкий, длинный переулок
с длинными заборами по обеим сторонам его, упиравшийся в огромную почерневшую стену четырехэтажного капитального дома, сквозными воротами которого можно было выйти на другую, тоже большую и людную
улицу.
Спустя час после всей этой тревоги дверь каморки растворилась, и показался Герасим. На нем был праздничный кафтан; он вел Муму на веревочке. Ерошка посторонился и дал ему пройти. Герасим направился к воротам. Мальчишки и все бывшие на дворе проводили его глазами молча. Он даже не обернулся, шапку надел только на
улице. Гаврило послал вслед за ним того же Ерошку, в качестве наблюдателя. Ерошка увидал издали, что он
вошел в трактир вместе
с собакой, и стал дожидаться его выхода.