Неточные совпадения
Еще
во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым
морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием:"Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Каждый день
во всякое
время смотрел я на небо, на солнце, на
море — и вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо все такое же, как у нас, то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
— Бог знает, где лучше! — отвечал он. — Последний раз
во время урагана потонуло до восьмидесяти судов в
море, а на берегу опрокинуло целый дом и задавило пять человек; в гонконгской гавани погибло без счета лодок и с ними до ста человек.
Помню я этого Терентьева, худощавого, рябого, лихого боцмана, всегда с свистком на груди и с линьком или лопарем в руках. Это тот самый, о котором я упоминал в начале путешествия и который угощал моего Фаддеева то линьком, то лопарем по спине, когда этот последний, радея мне (без моей просьбы, а всегда сюрпризом), таскал украдкой пресную воду на умыванье, сверх положенного количества, из систерн
во время плавания в Немецком
море.
В заливе Джигит нам пришлось просидеть около двух недель. Надо было дождаться мулов
во что бы то ни стало: без вьючных животных мы не могли тронуться в путь. Воспользовавшись этим
временем, я занялся обследованием ближайших окрестностей по направлению к заливу Пластун, где в прошлом году у Дерсу произошла встреча с хунхузами. Один раз я ходил на реку Кулему и один раз на север по побережью
моря.
Миноносцы уходили в плавание только
во второй половине июня. Пришлось с этим мириться. Во-первых, потому, что не было другого случая добраться до залива Джигит, а во-вторых, проезд по
морю на военных судах позволял мне сэкономить значительную сумму денег. Кроме того, потеря
времени во Владивостоке наполовину окупалась скоростью хода миноносцев.
В настоящее
время во всем Уссурийском крае есть только три естественных питомника: остров Аскольд в заливе Петра Великого; горная область с правой стороны в верховьях реки Судзухе (местность Юм-бей-си) и небольшой участок на побережье Японского
моря, между реками Кулумбе и Найной (мыс Арка).
Залив Рында находится под 44° 41' с. ш. и 136° 31' в. д. от Гринвича и состоит из двух заливов: северного, именуемого Джигитом, и южного — Пластун. Оба они открыты со стороны
моря и потому
во время непогоды не всегда дают судам защиту. Наибольшая глубина их равна 25–28 м. Горный хребет, разделяющий оба упомянутых залива, состоит из кварцевого порфира и порфирита с включением вулканического стекла. Чем ближе к
морю, тем горы становятся ниже и на самом берегу представляются холмами высотой от 400 до 580 м.
Мы рассчитали, что если пойдем по тропе, то выйдем на реку Найну к корейцам, и если пойдем прямо, то придем на берег
моря к скале Ван-Син-лаза. Путь на Найну нам был совершенно неизвестен, и к тому же мы совершенно не знали, сколько
времени может занять этот переход. До
моря же мы рассчитывали дойти если не сегодня, то,
во всяком случае, завтра к полудню.
Помнится, я видел однажды, вечером,
во время отлива, на плоском песчаном берегу
моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому
морю, навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова.
Если смотреть на долину со стороны
моря, то она кажется очень короткой. Когда-то это был глубокий морской залив, и устье Аохобе находилось там, где суживается долина. Шаг за шагом отходило
море и уступало место суше. Но самое интересное в долине — это сама река. В 5 км от
моря она иссякает и течет под камнями. Только
во время дождей вода выступает на дневную поверхность и тогда идет очень стремительно.
Деревня Нотохоуза — одно из самых старых китайских поселений в Уссурийском крае.
Во времена Венюкова (1857 год) сюда со всех сторон стекались золотопромышленники, искатели женьшеня, охотники и звероловы. Старинный путь, которым уссурийские манзы сообщались с постом Ольги, лежал именно здесь. Вьючные караваны их шли мимо Ното по реке Фудзину через Сихотэ-Алинь к
морю. Этой дорогой предстояло теперь пройти и нам.
Другой достопримечательностью поста была маленькая чугунная пушка на неподвижном деревянном лафете. Я видел ее в полном пренебрежении на площади около дома лесничего. По рассказам старожилов, она привезена была в пост Ольги для того, чтобы
во время тумана подавать сигналы кораблям, находящимся в открытом
море.
И хорошо, что человек или не подозревает, или умеет не видать, забыть. Полного счастия нет с тревогой; полное счастие покойно, как
море во время летней тишины. Тревога дает свое болезненное, лихорадочное упоение, которое нравится, как ожидание карты, но это далеко от чувства гармонического, бесконечного мира. А потому сон или нет, но я ужасно высоко ценю это доверие к жизни, пока жизнь не возразила на него, не разбудила… мрут же китайцы из-за грубого упоения опиумом…»
Во время хода сельди
море представляется кипящим.
Например, нагрузка и выгрузка пароходов, не требующие в России от рабочего исключительного напряжения сил, в Александровске часто представляются для людей истинным мучением; особенной команды, подготовленной и выученной специально для работ на
море, нет; каждый раз берутся всё новые люди, и оттого случается нередко наблюдать
во время волнения страшный беспорядок; на пароходе бранятся, выходят из себя, а внизу, на баржах, бьющихся о пароход, стоят и лежат люди с зелеными, искривленными лицами, страдающие от морской болезни, а около барж плавают утерянные весла.
Из Александровска в Арковскую долину ведут две дороги: одна — горная, по которой при мне не было проезда, так как
во время лесных пожаров на ней сгорели мосты, и другая — по берегу
моря; по этой последней езда возможна только
во время отлива.
На что уходит у них
время, которое здесь благодаря бедности, дурной погоде, непрерывному звону цепей, постоянному зрелищу пустынных гор и шуму
моря, благодаря стонам и плачу, которые часто доносятся из надзирательской, где наказывают плетьми и розгами, кажется длиннее и мучительнее
во много раз, чем в России?
Оренбургская губерния по своему географическому положению и пространству, заключая в себе разные и даже противоположные климаты и природы, гранича к северу с Вятскою и Пермскою губерниями, где по зимам мерзнет ртуть, и на юг с Каспийским
морем и Астраханскою губерниею, где, как всем известно, растут на открытом воздухе самые нежные сорта винограда, — представляет полную возможность разнообразию явлений всех царств природы и между прочим разнообразию утиных пород, особенно
во время весеннего пролета.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая
времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
С тех пор прошло около двадцати лет. В продолжение этого
времени я вынес много всякого рода жизненных толчков, странствуя по
морю житейскому. Исколесовал от конца в конец всю Россию, перебывал
во всевозможных градах и весях: и соломенных, и голодных, и холодных, но не видал ни Т***, ни родного гнезда. И вот, однако ж, судьба бросила меня и туда.
И тем не менее вы и до сих пор, благосклонный читатель, можете встретить его, прогуливающегося по улицам города Крутогорска и в особенности принимающего деятельное участие
во всех пожарах и других общественных бедствиях. Сказывают даже, что он успел приобрести значительный круг знакомства, для которого неистощимым источником наслаждений служат рассказы о претерпенных им бедствиях и крушениях
во время продолжительного плавания по бурному
морю житейскому.
— Боже мой, как у вас здесь хорошо! Как хорошо! — говорила Анна, идя быстрыми и мелкими шагами рядом с сестрой по дорожке. — Если можно, посидим немного на скамеечке над обрывом. Я так давно не видела
моря. И какой чудный воздух: дышишь — и сердце веселится. В Крыму, в Мисхоре, прошлым летом я сделала изумительное открытие. Знаешь, чем пахнет морская вода
во время прибоя? Представь себе — резедой.
Кукишев видел это разливанное
море и сгорал от зависти. Ему захотелось
во что бы ни стало иметь точно такой же въезжий дом и точь-в-точь такую же «кралю». Тогда можно было бы и
время разнообразнее проводить: сегодня ночь — у Люлькинской «крали», завтра ночь — у его, Кукишева, «крали». Это была его заветная мечта, мечта глупого человека, который чем глупее, тем упорнее в достижении своих целей. И самою подходящею личностью для осуществления этой мечты представлялась Аннинька.
…Ему приятно к нам ходить, я это вижу. Но отчего? что он нашел
во мне? Правда, у нас вкусы похожи: и он, и я, мы оба стихов не любим; оба не знаем толка в художестве. Но насколько он лучше меня! Он спокоен, а я в вечной тревоге; у него есть дорога, есть цель — а я, куда я иду? где мое гнездо? Он спокоен, но все его мысли далеко. Придет
время, и он покинет нас навсегда, уйдет к себе, туда, за
море. Что ж? Дай Бог ему! А я все-таки буду рада, что я его узнала, пока он здесь был.
— Ну вот, видишь ли! Но продолжаю. Во-вторых, среди
моря мужиков я вижу небольшую группу дворян и еще меньшую группу купцов. Если я направлю внутреннюю политику против дворян — кто же будет исправлять должность опоры? с кем буду я проводить
время, играть в ералаш, танцевать на балах? Ежели я расточу купцов — у кого я буду есть пироги? Остается, стало быть, только одно, четвертое сословие, которое могло бы быть предметом внутренней политики, — это сословие нигилистов.
Во оном войсковых атаманов объявлении показано и сие, якобы хивинцы с того
времени оную горловину, которая из Аральского
моря в Каспийское впала, на устье ее от Каспийского
моря завалили, в таком рассуждении, дабы в предбудущие
времена из
моря в
море судами ходу не было; но я последнее сие обстоятельство за неимением достовернейших известий не утверждаю, а представляю оное так, как мне от помянутых войсковых атаманов сказано.
«Сие последнее известие основано им на предании, полученном в 1748 году от яикского войскового атамана Ильи Меркурьева, которого отец, Григорий, был также войсковым атаманом, жил сто лет, умер в 1741 году и слышал в молодости от столетней же бабки своей, что она, будучи лет двадцати от роду, знала очень старую татарку, по имени Гугниху, рассказывавшую ей следующее: «
Во время Тамерлана один донской казак, по имени Василий Гугна, с 30 человеками товарищей из казаков же и одним татарином, удалился с Дона для грабежей на восток, сделал лодки, пустился на оных в Каспийское
море, дошел до устья Урала и, найдя окрестности оного необитаемыми, поселился в них.
Ей было девятнадцать лет, и она уже имела жениха, когда отец и мать погибли в
море,
во время прогулки на увеселительной яхте, разбитой и потопленной пьяным штурманом американского грузовика; она тоже должна была ехать на эту прогулку, но у нее неожиданно заболели зубы.
Еще в гимназии я много перечитал рыцарских романов, начиная с «Айвенго», интересовался скандинавами и нарисовал себе в этом духе и «Гамлета», и двор короля, полудикого морского разбойника, украшавшего свой дворец звериными шкурами и драгоценностями, награбленными
во время набегов на богатые города Средиземного
моря.
Во все
время дороги они оба молчали и, дойдя до холмика, с которого всегда любовались
морем, оба молча присели на зеленую травку.
Рудин стоит посередине комнаты и говорит, говорит прекрасно, ни дать ни взять молодой Демосфен перед шумящим
морем; взъерошенный поэт Субботин издает по
временам, и как бы
во сне, отрывистые восклицания; сорокалетний бурш, сын немецкого пастора, Шеллер, прослывший между нами за глубочайшего мыслителя по милости своего вечного, ничем не нарушимого молчанья, как-то особенно торжественно безмолвствует; сам веселый Щитов, Аристофан наших сходок, утихает и только ухмыляется; два-три новичка слушают с восторженным наслаждением…
Он вспомнил, как в детстве
во время грозы он с непокрытой головой выбегал в сад, а за ним гнались две беловолосые девочки с голубыми глазами, и их мочил дождь; они хохотали от восторга, но когда раздавался сильный удар грома, девочки доверчиво прижимались к мальчику, он крестился и спешил читать: «Свят, свят, свят…» О, куда вы ушли, в каком вы
море утонули, зачатки прекрасной, чистой жизни?
Наконец лес начинал редеть, сквозь забор темных дерев начинало проглядывать голубое небо, и вдруг открывалась круглая луговина, обведенная лесом как волшебным очерком, блистающая светлою зеленью и пестрыми высокими цветами, как островок среди угрюмого
моря, — на ней
во время осени всегда являлся высокий стог сена, воздвигнутый трудолюбием какого-нибудь бедного мужика; грозно-молчаливо смотрели на нее друг из-за друга ели и березы, будто завидуя ее свежести, будто намереваясь толпой подвинуться вперед и злобно растоптать ее бархатную мураву.
Волга гораздо шире Твер-Цы или Клязьмы; гладкая площадь
моря гораздо обширнее площади прудов и маленьких озер, которые беспрестанно попадаются путешественнику; волны
моря гораздо выше волн этих озер, потому буря на
море возвышенное явление, хотя бы никому не угрожала опасностью; свирепый ветер
во время грозы
во сто раз сильнее обыкновенного ветра, шум и рев его гораздо сильнее шума и свиста, производимого обыкновенным крепким ветром;
во время грозы гораздо темнее, нежели в обыкновенное
время, темнота доходит до черноты; молния ослепительнее всякого света — все это делает грозу возвышенным явлением.
Ему же я обязан знанием рыбачьих обычаев и суеверий
во время ловли: нельзя свистать на баркасе; плевать позволено только за борт; нельзя упоминать черта, хотя можно проклинать при неудаче: веру, могилу, гроб, душу, предков, глаза, печенки, селезенки и так далее; хорошо оставлять в снасти как будто нечаянно забытую рыбешку — это приносит счастье; спаси бог выбросить за борт что-нибудь съестное, когда баркас еще в
море, но всего ужаснее, непростительнее и зловреднее — это спросить рыбака: «Куда?» За такой вопрос бьют.
Посмотри, Суламифь, на эти сапфиры. Одни из них похожи цветом на васильки в пшенице, другие на осеннее небо, иные на
море в ясную погоду. Это камень девственности — холодный и чистый.
Во время далеких и тяжелых путешествий его кладут в рот для утоления жажды. Он также излечивает проказу и всякие злые наросты. Он дает ясность мыслям. Жрецы Юпитера в Риме носят его на указательном пальце.
Наши писатели никогда не доходили до того, чтобы броситься в
море, проповедуя гибель кораблю (на то они люди, а не мыши); совершенно напротив:
во время опасного плавания в открытом
море они, увидав на волнах щепочку, брошенную с их корабля, не раз поднимали радостный вопль, что берег близко…
Было чувство, очень похожее на то, какое я испытывал однажды на Немецком
море во время бури, когда все боялись, что пароход, не имевший груза и балласта, опрокинется.
Во время же
мора на зайцев я сам нахаживал до десятка заячьих трупов, иногда на одной небольшой полянке.
Во время предыдущей сцены
море поет все громче. При последних словах туман совсем рассеивается и начинает носиться пыль, в которой шмыгают красные Слухи. Сквозь возрастающий гул толпы, собирающейся у дворца, снова явственно доносится стук топоров.
Боже мой, боже мой! Корабли с
моря! Да ведь это безумие! Если они верят в это, значит уж больше не
во что верить! — Страшное
время!
Право, если бы не было свободной и гордой Англии, «этого алмаза, оправленного в серебро
морей», как называет ее Шекспир, если б Швейцария, как Петр, убоявшись кесаря, отреклась от своего начала, если б Пиэмонт, эта уцелевшая ветка Италии, это последнее убежище свободы, загнанной за Альпы и не перешедшей Апеннины, если б и они увлеклись примером соседей, если б и эти три страны заразились мертвящим духом, веющим из Парижа и Вены, — можно было бы подумать, что консерваторам уже удалось довести старый мир до конечного разложения, что
во Франции и Германии уже наступили
времена варварства.
Я был мичманом на пароходе, на котором Корнев
во время войны, когда неприятельский флот был уже в Черном
море, ходил на разведки, ежеминутно подвергаясь опасности попасться в руки неприятеля…
Нашим путешественникам отвели две комнаты рядом. Володя с удовольствием моряка, пробывшего долгое
время в
море, увидал большую, полутемную, чисто выбеленную комнату, с двумя окнами, выходившими в сад, удобную, комфортабельно убранную, с большой кроватью под пологом (мустикеркой) для защиты от москитов. Плетеная циновка
во всю комнату сияла своей чистой желтизной.
Наконец,
во втором часу прошли высокий мрачный остров Гогланд и миновали маленький предательский
во время туманов Родшер. Там уж прямая, открытая дорога серединой залива в Балтийское
море.
Володя двинулся на сходню и вошел на корвет, разыскивая глазами вахтенного [Вахтенный офицер — дежурный, отвечающий за все
во время своей вахты. Он называется еще вахтенным начальником. Вахтенные офицеры чередуются между собой и стоят на вахте в
море по четыре часа; их бывает 4 и 5.] офицера.
И он все
время находится в отличном расположении духа — не то что
во время плавания у берегов или в пасмурную погоду; он не ворчит, порою шутит, посвистывает, находясь наверху, себе под нос какой-то веселый мотивчик и по вечерам, за чаем, случается, рассказывает, по настоятельной просьбе молодежи, какой-нибудь эпизод из своих многочисленных плаваний по разным
морям и океанам.
И с покорным видом, с умильным взором на Спасителя с апостолами
во время бури на Галилейском
море, знаменитой кисти известного художника Боровиковского, запел Николай Александрыч вполголоса заунывную песню. Другие вполголоса припевали ему, а у него щеки так и орошались слезами.
Это настроение уже не покидало меня и в самой Греции. Все
время во мне жило чувство, которое я испытал, когда в волнах Эгейского
моря увидел живого Тритона… Отпечатки козьих копыт у ручья. Кто это был здесь? Вислоухие греческие козы с толстоногими козлятами пили воду, или веселые забияки-сатиры спускались сюда утром вон из той рощи?