Неточные совпадения
И вдруг голова толпы точно ударилась обо что-то, тело ее, не останавливаясь, покачнулось назад
с тревожным тихим гулом.
Песня тоже вздрогнула, потом полилась быстрее, громче.
И снова густая волна звуков опустилась, поползла назад. Голоса выпадали из хора один за другим, раздавались отдельные возгласы, старавшиеся поднять
песню на прежнюю высоту, толкнуть ее
вперед...
Пришла осень. Желтые листья падали
с деревьев
и усеяли берега; зелень полиняла; река приняла свинцовый цвет; небо было постоянно серо; дул холодный ветер
с мелким дождем. Берега реки опустели: не слышно было ни веселых
песен, ни смеху, ни звонких голосов по берегам; лодки
и барки перестали сновать взад
и вперед. Ни одно насекомое не прожужжит в траве, ни одна птичка не защебечет на дереве; только галки
и вороны криком наводили уныние на душу;
и рыба перестала клевать.
Егорушка поднял голову
и посоловевшими глазами поглядел
вперед себя; лиловая даль, бывшая до сих пор неподвижною, закачалась
и вместе
с небом понеслась куда-то еще дальше… Она потянула за собою бурую траву, осоку,
и Егорушка понесся
с необычайною быстротою за убегавшею далью. Какая-то сила бесшумно влекла его куда-то, а за ним вдогонку неслись зной
и томительная
песня. Егорушка склонил голову
и закрыл глаза…
Пел Коновалов баритоном, на высоких нотах переходившим в фальцет, как у всех певцов-мастеровых. Подперев щеку рукой, он
с чувством выводил заунывные рулады,
и лицо его было бледно от волнения, глаза полузакрыты, горло выгнуто
вперед. На него смотрели восемь пьяных, бессмысленных
и красных физиономий,
и только порой были слышны бормотанье
и икота. Голос Коновалова вибрировал, плакал
и стонал, — было до слез жалко видеть этого славного парня поющим свою грустную
песню.
Сани уже тронулись, когда он грузно ввалился в них, рискуя задавить пьяного Сеньку,
и вся группа бестолковым темным пятном опять понеслась
вперед, вихляясь из стороны в сторону… Над широкой спинкой саней мелькали руки, спины, собольи шапки. Бурмакин
с Сенькой возились, как два медведя, отымая друг у друга бутылку
с водкой, которая весело мелькала на солнце… Неровно звенел колокольчик,
и к нам доносились нелепые обрывки циничной приисковой
песни.
Человек ходил, по-видимому, взад
и вперед за своею дверью, выкрикивая что-то похожее то на еврейскую молитву, то на горький плач
с причитаниями, то на дикую плясовую
песню.
Драгуны,
с развевающимися флюгерами пик, выехали
вперед; в пехотных ротах послышались
песни,
и обоз
с дровами стал строиться в арьергард.
По улице взад
и вперед сновали кареты
и сани
с медвежьими полостями. По тротуару вместе
с простым народом шли купцы, барыни, офицеры… Но Федор уж не завидовал
и не роптал на свою судьбу. Теперь ему казалось, что богатым
и бедным одинаково дурно. Одни имеют возможность ездить в карете, а другие — петь во всё горло
песни и играть на гармонике, а в общем всех ждет одно
и то же, одна могила,
и в жизни нет ничего такого, за что бы можно было отдать нечистому хотя бы малую часть своей души.
Через два вагона
вперед вдруг как будто кто-то крякнул от сильного удара в спину,
и с удалым вскриком в тьму рванулись буйно-веселящие «Сени». Звуки крутились, свивались
с уханьями
и присвистами; в могучих мужских голосах, как быстрая змейка, бился частый, дробный, серебристо-стеклянный звон, — кто-то аккомпанировал на стакане. Притоптывали ноги,
и песня бешено-веселым вихрем неслась навстречу суровому ветру.