Неточные совпадения
— Видеться можно, — сказал он, — только, пожалуйста, насчет денег, как я просил вас… А что насчет перевода ее в больницу, как
писал его превосходительство, так это можно, и
врач согласен. Только она сама не хочет, говорит: «очень мне нужно за паршивцами горшки выносить…» Ведь это, князь, такой народ, — прибавил он.
На другой день после посещения Масленникова Нехлюдов получил от него на толстой глянцовитой с гербом и печатями бумаге письмо великолепным твердым почерком о том, что он
написал о переводе Масловой в больницу
врачу, и что, по всей вероятности, желание его будет исполнено. Было подписано: «любящий тебя старший товарищ», и под подписью «Масленников» был сделан удивительно искусный, большой и твердый росчерк.
Я не
пишу ни для исповедующего меня священника, ни для психоанализирующего меня
врача или
пишу для них, как для обыкновенных людей.
«Может быть, —
пишет врач Синцовский, — для ссыльнокаторжных такая стеснительная обстановка допускается как мера наказания, но караул солдат тут ни при чем, и за что он должен испытывать подобное наказание — неизвестно».
Они успели уже, впрочем, повидаться со всеми своими знакомыми, и, наконец, Мари
написала, между прочим, записку и к своему петербургскому
врачу, которою извещала его, что они приехали в Петербург и весьма желали бы, чтоб он как-нибудь повидался с ними.
— Да. Черт бы их побрал. Назначили. Я крутился-крутился перед полковым адъютантом, хотел даже
написать рапорт о болезни. Но разве с ним сговоришь? «Подайте, говорит, свидетельство
врача».
— Против холеры первое средство — медь на голом теле… Старинное средство, испытанное! [Теперь, когда я уже
написал эти строки, я рассказал это моему приятелю врачу-гомеопату, и он нисколько не удивился. У нас во время холеры как предохранительное средство носили на шее медные пластинки. Это еще у Ганнемана есть.]
— Александр Яковлич
пишет, что нежно любимый им Пьер возвратился в Москву и страдает грудью, а еще более того меланхолией, и что
врачи ему предписывают провести нынешнее лето непременно в деревне, но их усадьба с весьма дурным климатом; да и живя в сообществе одной только матери, Пьер, конечно, будет скучать, а потому Александр Яковлич просит, не позволим ли мы его милому повесе приехать к нам погостить месяца на два, что, конечно, мы позволим ему с великою готовностью.
Директор тем временем еще раз
писал в округ и со дня на день ждал назначения
врачей для освидетельствования. Но чиновники не торопились. На то они и чиновники.
Обыкновенные земские
врачи решаются производить резекцию коленного сустава, на сто чревосечений один только смертный случай, а каменная болезнь считается таким пустяком, что о ней даже не
пишут.
Васса. Ну то-то… Федору письмо отвезешь. Наталье письмо — не показывай. Тотчас
напишешь мне — как Федор.
Врачей спроси. Немецкий язык помнишь?
«Многоуважаемый Николай Семенович, —
написал Евгений
врачу, — вы так всегда добры были к нам, что надеюсь, не откажете приехать помочь жене.
Я
написал в Грачевку и вежливо напомнил о том, что на N-ском участке полагается и второй
врач.
— Гм… ну, ступайте. Нет, постойте. Вот я сейчас записку
напишу главному
врачу, отнесите, пожалуйста, и ответ мне верните.
Очевидно,
писала сама фельдшерица или этот доктор, имеющий звериную фамилию. Земские
врачи и фельдшерицы в продолжение многих лет изо дня в день убеждаются, что они ничего не могут сделать, и всё-таки получают жалованье с людей, которые питаются одним мёрзлым картофелем, и всё-таки почему-то считают себя вправе судить, гуманен я или нет.
«Я требую, —
писал в 1874 году известный немецкий хирург Лангенбек, — чтобы всякий
врач, призванный на поле сражения, обладал оперативною техникою настолько же в совершенстве, насколько боевые солдаты владеют военным оружием…» Кому, действительно, может прийти в голову послать в битву солдат, которые никогда не держали в руках ружья, а только видели, как стреляют другие? А между тем
врачи повсюду идут не только на поле сражения, а и вообще в жизнь неловкими рекрутами, не знающими, как взяться за оружие.
— Да ничего. Ответа моего он никому не мог показать, потому что тогда бы прочли и его письмо; ну, а так
врачу не
пишут.
Земский
пишет в управу бумагу, — в приюте, дескать, открылась заразная болезнь, а земский
врач отказывается сделать дезинфекцию.
Расспрашивал, над чем я сейчас работаю, крайне заинтересовался моим намерением
писать «Записки
врача», говорил: «
Пишите,
пишите! Это очень важно и интересно». Однажды среди обычных посетителей «четвергов» я увидел новое лицо. Почтенных лет господин, плотный, с седенькою бородкою клинышком), очень обывательского и совсем не писательского вида.
К осени 1900 года я окончил свои «Записки
врача», которые
писал пять лет.
Я послал Михайловскому «Записки
врача» при письме, где
писал, что охотно поместил бы свои «Записки» в «Русском богатстве», если бы можно было сделать как-нибудь так, чтобы появление мое в этом журнале не знаменовало моего как бы отхода от марксизма.
Должно быть, голова!» «Одесские новости» напечатали полученное редакцией анонимное письмо
врача, который
писал: «Каждый порядочный
врач относится с презрением к дегенерату Вересаеву.
Наш главный
врач, смотритель со своим помощником и письмоводитель целыми днями сидели теперь в канцелярии. Считали деньги, щелкали на счетах,
писали и подписывали. В отчетности оказалось что-то неладное, концы с концами не сходились.
— Ну, ты не свою фамилию
напиши, а какую-нибудь другую, это все равно, — сказал главный
врач.
Воротился старший Брук, ездивший в командировку в Харбин. Главный
врач призвал его, рассказал о письме, которое
написал его брат, и сказал...
Кроткий слепой ребенок пробудил в душе доброго толстяка самое живое сострадание, и под впечатлением этого чувства он
написал письмо своему бывшему воспитаннику, который уже около семи лет изучал за границей медицину: подробно изложив всю историю слепоты несчастной девочки, он спрашивал совета у князя Виталия, к какому
врачу обратиться для серьезного пользования малютки и кто из них может вернуть ей зрение.
— Да ведь в ней для него вся душа госпиталя!
Врачи, аптека, палаты, — это только неважные придатки к канцелярии! Бедняга-письмоводитель работает у нас по двадцать часов в сутки, —
пишет,
пишет… Мы живем с главным
врачом в соседних фанзах, встречаемся десяток раз в день, а ежедневно получаем от него бумаги с «предписаниями»… Посмотрели бы вы его приказы по госпиталю, — это целые фолианты!
Доктору же в глубине души хотелось не такой развязки. Ему хотелось, чтобы фельдшерская тетушка восторжествовала и чтобы управа, невзирая на его восьмилетнюю добросовестную службу, без разговоров и даже с удовольствием приняла бы его отставку. Он мечтал о том, как он будет уезжать из больницы, к которой привык, как
напишет письмо в газету «
Врач», как товарищи поднесут ему сочувственный адрес…
Врачи были страшно возмущены, собирались
писать на главного
врача рапорт.
Длинные, низкие комнаты штаба были уставлены столами, везде сидели и
писали офицеры,
врачи, солдаты-писаря. Меня направили к помощнику дивизионного
врача.
Главный
врач уезжал в казначейство на станцию Куанчендзы и
написал письмо старшему в чине главному
врачу; в письме он просил потесниться и дать в деревне место нашему госпиталю, так как, на основании приказа начальника санитарной части третьей армии, мы тоже должны стоять в этой деревне. Шанцер и я поехали с письмом.
Командир корпуса
написал на донесении: «дурак!», а начальник дивизии сказал: «Следовало бы этого господина за распространение ложных слухов отдать под суд!» Рассказывал мне
врач, сам слышавший эти слова генерала.
Васса Семеновна, сама мать, мать строгая, но любящая, сердцем поняла, что делалось в сердце родителя, лишившегося при таких исключительных условиях родного единственного и по-своему им любимого сына. Она
написала ему сочувственное письмо, но по короткому, холодному ответу поняла, что несчастье его не из тех, которые поддаются утешению, и что, быть может, даже время, этот всеисцеляющий
врач всех нравственных недугов, бессильно против обрушившегося на его голову горя.
— Василий Васильевич изъявил мне желание, — вкрадчиво заговорил тот, —
написать прошение министру юстиции, в котором объяснит, что он, чувствуя угрызения совести, желает восстановить истину, искаженную им умышленно на суде по наущению окружавших его лиц, чем он ввел в заблуждение не только врача-психиатра, который его исследовал, но и присяжных заседателей, решивших дело. Василий Васильевич думает, что после такой повинной у него будет легче на сердце.