Неточные совпадения
Очень может быть, что благовидное лицо бабы в калошках много содействовало тому впечатлению благоустройства, которое произвел на Левина этот крестьянский дом, но впечатление это было так сильно, что Левин никак не мог отделаться от него. И всю
дорогу от старика до Свияжского нет-нет и опять
вспоминал об этом хозяйстве, как будто что-то в этом впечатлении требовало его особенного внимания.
Только уж потом он
вспомнил тишину ее дыханья и понял всё, что происходило в ее
дорогой, милой душе в то время, как она, не шевелясь, в ожидании величайшего события в жизни женщины, лежала подле него.
— Во-первых, не качайся, пожалуйста, — сказал Алексей Александрович. — А во вторых,
дорога не награда, а труд. И я желал бы, чтобы ты понимал это. Вот если ты будешь трудиться, учиться для того, чтобы получить награду, то труд тебе покажется тяжел; но когда ты трудишься (говорил Алексей Александрович,
вспоминая, как он поддерживал себя сознанием долга при скучном труде нынешнего утра, состоявшем в подписании ста восемнадцати бумаг), любя труд, ты в нем найдешь для себя награду.
— Берегитесь! — закричал я ему, — не падайте заранее; это дурная примета.
Вспомните Юлия Цезаря!? [По преданию, Юлий Цезарь оступился по
дороге в сенат, где был убит заговорщиками.]
Было уже шесть часов пополудни, когда
вспомнил я, что пора обедать; лошадь моя была измучена; я выехал на
дорогу, ведущую из Пятигорска в немецкую колонию, куда часто водяное общество ездит en piquenique. [на пикник (фр.).]
Кабанов. Я в Москву ездил, ты знаешь? На дорогу-то маменька читала, читала мне наставления-то, а я как выехал, так загулял. Уж очень рад, что на волю-то вырвался. И всю
дорогу пил, и в Москве все пил, так это кучу, что нб-поди! Так, чтобы уж на целый год отгуляться. Ни разу про дом-то и не
вспомнил. Да хоть бы и вспомнил-то, так мне бы и в ум не пришло, что тут делается. Слышал?
—
«Счастливый путь, сосед мой
дорогой!»
Кукушка говорит: «а свой ты нрав и зубы
Здесь кинешь, иль возьмёшь с собой?» —
«Уж кинуть, вздор какой!» —
«Так
вспомни же меня, что быть тебе без шубы».
Воспоминаний много, а
вспомнить нечего, и впереди передо мной — длинная, длинная
дорога, а цели нет…
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но
вспомнил, что ему пора ехать в город.
Дорогой на станцию, по трудной, песчаной
дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Стоя среди комнаты, он курил, смотрел под ноги себе, в розоватое пятно света, и вдруг
вспомнил восточную притчу о человеке, который, сидя под солнцем на скрещении двух
дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне идти».
Самгин не встречался с ним несколько месяцев, даже не
вспоминал о нем, но однажды, в фойе театра Грановской, во время антракта, Дронов наскочил на него, схватил за локоть, встряхнул руку и, веселыми глазами глядя под очки Самгина, выдыхая запах вина, быстро выразил радость встречи, рассказал, что утром приехал из Петрозаводска, занят поставками на Мурманскую
дорогу.
«Извозчики — самый спокойный народ», —
вспомнил Самгин. Ему загородил
дорогу человек в распахнутой шубе, в мохнатой шапке, он вел под руки двух женщин и сочно рассказывал...
Лидия села в кресло, закинув ногу на ногу, сложив руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке по Волге, Кавказу, по морю из Батума в Крым. Говорила она, как будто торопясь дать отчет о своих впечатлениях или
вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов,
дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
Самгин старался выдержать тон объективного свидетеля, тон человека, которому
дорога только правда, какова бы она ни была. Но он сам слышал, что говорит озлобленно каждый раз, когда
вспоминает о царе и Гапоне. Его мысль невольно и настойчиво описывала восьмерки вокруг царя и попа, густо подчеркивая ничтожество обоих, а затем подчеркивая их преступность. Ему очень хотелось напугать людей, и он делал это с наслаждением.
Еще
дорогой в ресторан он
вспомнил, что Любаша недели три тому назад уехала в Петербург, и теперь, лежа в постели, думал, что она, по доброте души, может быть причастна к убийству.
Штольц был глубоко счастлив своей наполненной, волнующейся жизнью, в которой цвела неувядаемая весна, и ревниво, деятельно, зорко возделывал, берег и лелеял ее. Со дна души поднимался ужас тогда только, когда он
вспоминал, что Ольга была на волос от гибели, что эта угаданная
дорога — их два существования, слившиеся в одно, могли разойтись; что незнание путей жизни могло дать исполниться гибельной ошибке, что Обломов…
Опять
дорогой ему пришла мысль о том, как примет Катюша свое помилование. Где поселят ее? Как он будет жить с нею? Что Симонсон? Какое ее отношение к нему?
Вспомнил о той перемене, которая произошла в ней.
Вспомнил при этом и ее прошедшее.
—
Вспомните, чтò вам нужно в
дорогу.
Нехлюдову приятно было теперь
вспомнить всё это; приятно было
вспомнить, как он чуть не поссорился с офицером, который хотел сделать из этого дурную шутку, как другой товарищ поддержал его и как вследствие этого ближе сошелся с ним, как и вся охота была счастливая и веселая, и как ему было хорошо, когда они возвращались ночью назад к станции железной
дороги.
Все это раздражало Старцева. Садясь в коляску и глядя на темный дом и сад, которые были ему так милы и
дороги когда-то, он
вспомнил все сразу — и романы Веры Иосифовны, и шумную игру Котика, и остроумие Ивана Петровича, и трагическую позу Павы, и подумал, что если самые талантливые люди во всем городе так бездарны, то каков же должен быть город.
Ну, а кто нас соединил в этом добром хорошем чувстве, об котором мы теперь всегда, всю жизнь
вспоминать будем и
вспоминать намерены, кто как не Илюшечка, добрый мальчик, милый мальчик,
дорогой для нас мальчик на веки веков!
Митя встал и подошел к окну. Дождь так и сек в маленькие зеленоватые стекла окошек. Виднелась прямо под окном грязная
дорога, а там дальше, в дождливой мгле, черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более, казалось, почерневших и победневших от дождя. Митя
вспомнил про «Феба златокудрого» и как он хотел застрелиться с первым лучом его. «Пожалуй, в такое утро было бы и лучше», — усмехнулся он и вдруг, махнув сверху вниз рукой, повернулся к «истязателям...
И
вспомнил я тут моего брата Маркела и слова его пред смертью слугам: «Милые мои,
дорогие, за что вы мне служите, за что меня любите, да и стою ли я, чтобы служить-то мне?» — «Да, стою ли», — вскочило мне вдруг в голову.
Почему с отвращением
вспоминал это потом, почему на другой день утром в
дороге так вдруг затосковал, а въезжая в Москву, сказал себе: «Я подлец!» И вот теперь ему однажды подумалось, что из-за всех этих мучительных мыслей он, пожалуй, готов забыть даже и Катерину Ивановну, до того они сильно им вдруг опять овладели!
Принял я его полтину, поклонился ему и супруге его и ушел обрадованный и думаю
дорогой: «Вот мы теперь оба, и он у себя, и я, идущий, охаем, должно быть, да усмехаемся радостно, в веселии сердца нашего, покивая головой и
вспоминая, как Бог привел встретиться».
(Аркадий Павлыч шагнул вперед, да, вероятно,
вспомнил о моем присутствии, отвернулся и положил руки в карманы.) Je vous demande bien pardon, mon cher [Прошу извинить меня,
дорогой мой (фр.)], — сказал он с принужденной улыбкой, значительно понизив голос.
Я
вспомнил Дерсу. Если бы он теперь был с нами, мы узнали бы, почему соболь остался в ловушке. Гольд, наверно, нашел бы
дорогу и вывел бы нас из затруднительного положения.
X. с большим участием спросил меня о моей болезни. Так как я не полюбопытствовал прочитать, что написал доктор, то мне и пришлось выдумать болезнь. По счастию, я
вспомнил Сазонова, который, при обильной тучности и неистощимом аппетите, жаловался на аневризм, — я сказал X., что у меня болезнь в сердце и что
дорога может мне быть очень вредна.
Я остался тот же, вы это знаете; чай, долетают до вас вести с берегов Темзы. Иногда
вспоминаю вас, всегда с любовью; у меня есть несколько писем того времени, некоторые из них мне ужасно
дороги, и я люблю их перечитывать.
Вспоминал Разоренов, как Ямская слобода стала городом, потом, как заставу отменили и как
дорогой, еще до самой воли, сквозь эти ворота возили возы березовых розог для порки крепостных — и не одних крепостных, а всего «подлого сословия люда». Пороли до отмены крепостного права и телесного наказания, а затем и розги перестали возить. Порки производили каждую субботу, кроме Страстной и Масленой.
Один год пребывания в пансионе Рыхлинского очень изменил и развил меня. Мне уже странно было
вспоминать себя во время первого самостоятельного путешествия. Теперь я отлично изучил весь пустырь, все бурьяны, ближайшие улицы и переулки,
дорогу к реке…
Несколько дней я носил в себе томящее, но
дорогое впечатление своего видения. Я дорожил им и боялся, что оно улетучится. Засыпая, я нарочно думал о девочке,
вспоминал неясные подробности сна, оживлял сопровождавшее его ощущение, и ждал, что она появится вновь. Но сны, как вдохновение: не всегда являются на преднамеренный зов.
Завтра на
дороге я прочту о том, как он, наконец, «
вспомнит в грядущие годы»…
Это замечание поставило хозяина в тупик: обидеться или поворотить на шутку?
Вспомнив про дочерей, он только замычал. Ответил бы Харитон Артемьич, — ох, как тепленько бы ответил! — да лиха беда, по рукам и ногам связан. Провел он
дорогого гостя в столовую, где уже был накрыт стол, уставленный винами и закусками.
Вспомните, с каким удовольствием обедали мы в деревне, нам неизвестной, не нашед
дороги к дому.
Потом он улегся на голом полу,
Всё скоро уснуло в сторожке,
Я думала, думала… лежа в углу
На мерзлой и жесткой рогожке…
Сначала веселые были мечты:
Я
вспомнила праздники наши,
Огнями горящую залу, цветы,
Подарки, заздравные чаши,
И шумные речи, и ласки… кругом
Всё милое, всё
дорогое —
Но где же Сергей?.. И подумав о нем,
Забыла я всё остальное!
На фабрике Петр Елисеич пробыл вплоть до обеда, потому что все нужно было осмотреть и всем дать работу. Он
вспомнил об еде, когда уже пробило два часа. Нюрочка, наверное, заждалась его… Выслушивая на ходу какое-то объяснение Ястребка, он большими шагами шел к выходу и на
дороге встретил дурачка Терешку, который без шапки и босой бежал по двору.
— Друг ты мой
дорогой! что ты это сказал? — задыхаясь, спросил его в темном коридоре дрожащий голос Абрамовны, и старуха схватила его за руку. — Мне словно послышалось, как ты будто про Евгению Петровну
вспомнил.
По
дороге он
вспомнил, что не успел как следует поглядеть на бланк, на этот пресловутый «желтый билет», о котором он так много слышал.
Едва успели мы, сойдя вниз, поздороваться со всеми гостями, как нас позвали к столу. Папа был очень весел (он был в выигрыше в это время), подарил Любочке
дорогой серебряный сервиз и за обедом
вспомнил, что у него во флигеле осталась еще бонбоньерка, приготовленная для именинницы.
Три дня у нее дрожало сердце, замирая каждый раз, как она
вспоминала, что в дом придут какие-то чужие люди, страшные. Это они указали сыну
дорогу, по которой он идет…
Поэтому скажу тебе кратко, а ты когда-нибудь и
вспомнишь слова философа Тыбурция: если когда-нибудь придется тебе судить вот его, то
вспомни, что еще в то время, когда вы оба были дураками и играли вместе, — что уже тогда ты шел по
дороге, по которой ходят в штанах и с хорошим запасом провизии, а он бежал по своей оборванцем-бесштанником и с пустым брюхом…
Тут кстати Адуев
вспомнил, как, семнадцать лет назад, покойный брат и та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно, не могли ничего сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе
дорогу… но он
вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения, как матери, ее ласки, ее пироги и, наконец, ее последние слова: «Вот, когда вырастет Сашенька — тогда еще трехлетний ребенок, — может быть, и вы, братец, приласкаете его…» Тут Петр Иваныч встал и скорыми шагами пошел в переднюю…
Дорогой, перебирая в голове разные московские воспоминания, я
вспомнил про Сонечку Валахину, но и то вечером, когда мы уже отъехали пять станций.
Дорогой к ним я живо
вспоминал о прежней Сонечке и думал о том, какою теперь ее встречу.
И на большой
дороге есть высшая мысль! вот — вот что я хотел сказать — про мысль, вот теперь и
вспомнил, а то я всё не попадал.
— Но
вспомните, что вам собрали сто двадцать талеров на
дорогу, стало быть, вы брали деньги.
Елена понемногу приходила в себя. Открыв глаза, она увидела сперва зарево, потом стала различать лес и
дорогу, потом почувствовала, что лежит на хребте коня и что держат ее сильные руки. Мало-помалу она начала
вспоминать события этого дня, вдруг узнала Вяземского и вскрикнула от ужаса.
Отношение хозяев к книге сразу подняло ее в моих глазах на высоту важной и страшной тайны. То, что какие-то «читатели» взорвали где-то железную
дорогу, желая кого-то убить, не заинтересовало меня, но я
вспомнил вопрос священника на исповеди, чтение гимназиста в подвале, слова Смурого о «правильных книгах» и
вспомнил дедовы рассказы о чернокнижниках-фармазонах...
Она звала его к себе памятью о теле её, он пошёл к ней утром, зная, что муж её на базаре,
дорогой подбирал в памяти ласковые, нежные слова,
вспоминал их много, но увидал её и не сказал ни одного, чувствуя, что ей это не нужно, а ему не сказать их без насилия над собою.