Неточные совпадения
Долго ли, коротко ли они так жили, только
в начале 1776
года в тот самый кабак, где они
в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но
в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а
вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
И стрельцы и пушкари аккуратно каждый
год около петровок
выходили на место; сначала, как и путные, искали какого-то оврага, какой-то речки да еще кривой березы, которая
в свое время составляла довольно ясный межевой признак, но
лет тридцать тому назад была срублена; потом, ничего не сыскав, заводили речь об"воровстве"и кончали тем, что помаленьку пускали
в ход косы.
Степан Аркадьич
в школе учился хорошо, благодаря своим хорошим способностям, но был ленив и шалун и потому
вышел из последних; но, несмотря на свою всегда разгульную жизнь, небольшие чины и нестарые
годы, он занимал почетное и с хорошим жалованьем место начальника
в одном из московских присутствий.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения
в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два
года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не
вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Войдя
в тенистые сени, он снял со стены повешенную на колышке свою сетку и, надев ее и засунув руки
в карманы,
вышел на огороженный пчельник,
в котором правильными рядами, привязанные к кольям лычками, стояли среди выкошенного места все знакомые ему, каждый с своей историей, старые ульи, а по стенкам плетня молодые, посаженные
в нынешнем
году.
— Извините, я не очень понимаю… что ж это
выходит, историю какого-нибудь времени, или отдельные биографии, и притом всех ли, или только участвовавших
в двенадцатом
году?
Забирайте же с собою
в путь,
выходя из мягких юношеских
лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!
Двести рублей
выходит на человека
в год в богоугодном заведении!..
Осенью, на пятнадцатом
году жизни, Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота моря. Вскорости из порта Дубельт
вышла в Марсель шкуна «Ансельм», увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой девочки. Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков и батистового белья с вытканными коронами.
— Н… нет, видел, один только раз
в жизни, шесть
лет тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся,
вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
Отец мой, Андрей Петрович Гринев,
в молодости своей служил при графе Минихе [Миних Б. Х. (1683–1767) — военачальник и политический деятель, командовал русскими войсками
в войне с Турцией
в 1735–1739
годах.] и
вышел в отставку премьер-майором [Премьер-майор — старинный офицерский чин (приблизительно соответствует должности командира батальона).]
в 17…
году.
— Что, Петр, не видать еще? — спрашивал 20 мая 1859
года,
выходя без шапки на низкое крылечко постоялого двора на *** шоссе, барин
лет сорока с небольшим,
в запыленном пальто и клетчатых панталонах, у своего слуги, молодого и щекастого малого с беловатым пухом на подбородке и маленькими тусклыми глазенками.
Толпа дворовых не высыпала на крыльцо встречать господ; показалась всего одна девочка
лет двенадцати, а вслед за ней
вышел из дому молодой парень, очень похожий на Петра, одетый
в серую ливрейную куртку [Ливрейная куртка — короткая ливрея, повседневная одежда молодого слуги.] с белыми гербовыми пуговицами, слуга Павла Петровича Кирсанова.
Он
вышел в отставку, несмотря на просьбы приятелей, на увещания начальников, и отправился вслед за княгиней;
года четыре провел он
в чужих краях, то гоняясь за нею, то с намерением теряя ее из виду; он стыдился самого себя, он негодовал на свое малодушие… но ничто не помогало.
В 1835
году Николай Петрович
вышел из университета кандидатом, [Кандидат — лицо, сдавшее специальный «кандидатский экзамен» и защитившее специальную письменную работу по окончании университета, первая ученая степень, установленная
в 1804 г.] и
в том же
году генерал Кирсанов, уволенный
в отставку за неудачный смотр, приехал
в Петербург с женою на житье.
В 55-м
году он повез сына
в университет; прожил с ним три зимы
в Петербурге, почти никуда не
выходя и стараясь заводить знакомства с молодыми товарищами Аркадия.
Лет тридцать тому назад было это: сижу я
в ресторане, задумался о чем-то, а лакей, остроглазый такой, молоденький, пристает: “Что прикажете подать?” — “Птичьего молока стакан!” — “Простите, говорит, птичье молоко все
вышло!” Почтительно сказал, не усмехнулся.
Когда
высылали его, я уже
в годах был, земскую школу кончил.
Он хорошо помнил опыт Москвы пятого
года и не
выходил на улицу
в день 27 февраля. Один,
в нетопленой комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он стоял у окна и смотрел во тьму позднего вечера, она
в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над городом. Где-то далеко не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались за крыши домов.
— Это — не
вышло. У нее, то есть у жены, оказалось множество родственников, дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже.
В общем она — славная. Первое время даже грустные письма писала мне
в Томск. Все-таки я почти три
года жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной жили дружно…
— Да, вот как, — говорила она,
выходя на улицу. — Сын мелкого трактирщика, был социалистом, как и его приятель Мильеран, а
в шестом
году, осенью, распорядился стрелять по забастовщикам.
Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и прошел
в гостиную, — неуютно, не прибрано было
в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать
лет, с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся,
вышел в кухню, — там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь на большом пальце голой ноги.
— Впрочем, этот термин, кажется,
вышел из употребления. Я считаю, что прав Плеханов: социаль-демократы могут удобно ехать
в одном вагоне с либералами. Европейский капитализм достаточно здоров и
лет сотню проживет благополучно. Нашему, русскому недорослю надобно учиться жить и работать у варягов. Велика и обильна земля наша, но — засорена нищим мужиком, бессильным потребителем, и если мы не перестроимся — нам грозит участь Китая. А ваш Ленин для ускорения этой участи желает организовать пугачевщину.
— А когда мне было
лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я сидела у окна, — меня
в тот день наказали, — и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и — так хорошо
выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это упал на землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом на железо и распластался, точно не человек, а — рисунок…
Никто не видал последних его минут, не слыхал предсмертного стона. Апоплексический удар повторился еще раз, спустя
год, и опять миновал благополучно: только Илья Ильич стал бледен, слаб, мало ел, мало стал
выходить в садик и становился все молчаливее и задумчивее, иногда даже плакал. Он предчувствовал близкую смерть и боялся ее.
В недоимках недобор: нынешний
год пошлем доходцу, будет, батюшка ты наш, благодетель, тысящи яко две помене против того
года, что прошел, только бы засуха не разорила вконец, а то
вышлем, о чем твоей милости и предлагаем».
Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать
лет. Он служил,
вышел в отставку, занялся своими делами и
в самом деле нажил дом и деньги. Он участвует
в какой-то компании, отправляющей товары за границу.
Затем ему пришлось испытать труд углекопа, матроса, слуги
в трактире, а 22
лет он заболел воспалением легких и,
выйдя из больницы, решил попытать счастья
в Лондоне.
Райский
вышел из гимназии, вступил
в университет и
в одно
лето поехал на каникулы к своей двоюродной бабушке, Татьяне Марковне Бережковой.
И точно, у ней одни мякоти. Она насидела их у себя
в своей комнате, сидя тридцать
лет на стуле у окна, между бутылями с наливкой, не
выходя на воздух, двигаясь тихо, только около барыни да
в кладовые. Питалась она одним кофе да чаем, хлебом, картофелем и огурцами, иногда рыбою, даже
в мясоед.
— Ты знаешь, нет ничего тайного, что не
вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять
лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот — она
вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто
в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь
в другую…
в мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором,
в толпе народа, исповедала свой грех!
Но, несмотря на страсть к танцам, ждет с нетерпением
лета, поры плодов, любит, чтобы много вишен уродилось и арбузы
вышли большие, а яблоков народилось бы столько, как ни у кого
в садах.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти
годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого
выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться
в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков:
в самом деле,
в чем ты, собственно, меня обвиняешь?
В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
Из истории с Риночкой
выходило обратное, что никакая «идея» не
в силах увлечь (по крайней мере меня) до того, чтоб я не остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и не пожертвовал ему разом всем тем, что уже
годами труда сделал для «идеи».
Я вполне готов верить, как уверял он меня прошлого
года сам, с краской
в лице, несмотря на то, что рассказывал про все это с самым непринужденным и «остроумным» видом, что романа никакого не было вовсе и что все
вышло так.
Там хороша ли эта честь и верен ли долг — это вопрос второй; но важнее для меня именно законченность форм и хоть какой-нибудь да порядок, и уже не предписанный, а самими наконец-то выжитый. Боже, да у нас именно важнее всего хоть какой-нибудь, да свой, наконец, порядок!
В том заключалась надежда и, так сказать, отдых: хоть что-нибудь наконец построенное, а не вечная эта ломка, не летающие повсюду щепки, не мусор и сор, из которых вот уже двести
лет все ничего не
выходит.
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же
вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но
в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста,
лет двадцати,
в черном платьице и тоже не из дурных, а другая
лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но
в разговор не вступали.
И вот к концу
года выходит вовсе не тот счет
в деньгах, какой он прикинул
в уме, ходя по полям, когда хлеб был еще на корню…
7-го октября был ровно
год, как мы
вышли из Кронштадта. Этот день прошел скромно. Я живо вспомнил, как,
год назад, я
в первый раз вступил на море и зажил новою жизнью, как из покойной комнаты и постели перешел
в койку и на колеблющуюся под ногами палубу, как неблагосклонно встретило нас море, засвистал ветер, заходили волны; вспомнил снег и дождь, зубную боль — и прощанье с друзьями…
Вспомните наши ясно-прохладные осенние дни, когда, где-нибудь
в роще или длинной аллее сада, гуляешь по устланным увядшими листьями дорожкам; когда
в тени так свежо, а чуть
выйдешь на солнышко, вдруг осветит и огреет оно, как
летом, даже станет жарко; но лишь распахнешься, от севера понесется такой пронзительный и приятный ветерок, что надо закрыться.
Пожалуй; но ведь это
выйдет вот что: «Англия страна дикая, населена варварами, которые питаются полусырым мясом, запивая его спиртом; говорят гортанными звуками; осенью и зимой скитаются по полям и лесам, а
летом собираются
в кучу; они угрюмы, молчаливы, мало сообщительны.
Барин помнит даже, что
в третьем
году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля,
в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То
в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик
выйдет весь
в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
— Когда же Евфимии Бочковой был предъявлен ее счет
в банке на 1800 рублей серебром, — продолжал читать секретарь, — и спрошено: откуда у нее взялись такие деньги, она показала, что они нажиты ею
в продолжение двенадцати
лет вместе с Симоном Картинкиным, за которого она собиралась
выйти замуж.
Так он очищался и поднимался несколько раз; так это было с ним
в первый раз, когда он приехал на
лето к тетушкам. Это было самое живое, восторженное пробуждение. И последствия его продолжались довольно долго. Потом такое же пробуждение было, когда он бросил статскую службу и, желая жертвовать жизнью, поступил во время войны
в военную службу. Но тут засорение произошло очень скоро. Потом было пробуждение, когда он
вышел в отставку и, уехав за границу, стал заниматься живописью.
Шестнадцати
лет, еще
в гимназии, она полюбила Ранцева, студента петербургского университета, и девятнадцати
лет вышла за него замуж, пока еще он был
в университете.
Нехлюдову хотелось спросить Тихона про Катюшу: что она? как живет? не
выходит ли замуж? Но Тихон был так почтителен и вместе строг, так твердо настаивал на том, чтобы самому поливать из рукомойника на руки воду, что Нехлюдов не решился спрашивать его о Катюше и только спросил про его внуков, про старого братцева жеребца, про дворняжку Полкана. Все были живы, здоровы, кроме Полкана, который взбесился
в прошлом
году.
Но
в этот
год сестра его
вышла замуж, а мать уехала на воды за границу.
С приятным сознанием своей твердости против доводов управляющего и готовности на жертву для крестьян Нехлюдов
вышел из конторы, и, обдумывая предстоящее дело, прошелся вокруг дома, по цветникам, запущенным
в нынешнем
году (цветник был разбит против дома управляющего), по зарастающему цикорием lawn-tennis’y и по липовой алее, где он обыкновенно ходил курить свою сигару, и где кокетничала с ним три
года тому назад гостившая у матери хорошенькая Киримова.
— Эти комнаты открываются раз или два
в год, — объяснял Ляховский. — Приходится давать иногда
в них бал… Не поверите, одних свеч
выходит больше, чем на сто рублей!
Привалова поразило больше всего то, что
в этом кабинете решительно ничего не изменилось за пятнадцать
лет его отсутствия, точно он только вчера
вышел из него. Все было так же скромно и просто, и стояла все та же деловая обстановка. Привалову необыкновенно хорошо казалось все: и кабинет, и старик, и даже самый воздух, отдававший дымом дорогой сигары.