Неточные совпадения
Вулич молча
вышел в спальню майора; мы за ним последовали. Он подошел к
стене, на которой висело оружие, и наудачу снял с гвоздя один
из разнокалиберных пистолетов; мы еще его не понимали; но когда он взвел курок и насыпал на полку пороха, то многие, невольно вскрикнув, схватили его за руки.
Я
вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою. Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее. На
стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.
Он опять тяжело повернулся к
стене; а Василий Иванович
вышел из кабинета и, добравшись до жениной спальни, так и рухнулся на колени перед образами.
«В какие глупые положения попадаю», — подумал Самгин, оглядываясь. Бесшумно отворялись двери, торопливо бегали белые фигуры сиделок, от
стены исходил запах лекарств, в стекла окна торкался ветер. В коридор
вышел из палаты Макаров, развязывая на ходу завязки халата, взглянул на Клима, задумчиво спросил...
Из кухни величественно
вышла Анфимьевна, рукава кофты ее были засучены, толстой, как нога, рукой она взяла повара за плечо и отклеила его от
стены, точно афишу.
Вышли в коридор, остановились в углу около большого шкафа, высоко в
стене было вырезано квадратное окно,
из него на двери шкафа падал свет и отчетливо был слышен голос Ловцова...
Когда он
вышел из уборной, встречу ему по
стене коридора подвинулся, как тень, повар, держа в руке колпак и белый весь, точно покойник.
Долго, бывало, смотрит он, пока не стукнет что-нибудь около: он очнется — перед ним старая
стена монастырская, старый образ: он в келье или в тереме. Он
выйдет задумчиво
из копоти древнего мрака, пока не обвеет его свежий, теплый воздух.
Выйдя из деревни, мы вступили в великолепнейшую аллею, которая окаймлена двумя сплошными
стенами зелени.
Мы проезжали мимо развалин массивного здания, упавшего от землетрясения, как надо полагать. Я
вышел из экипажа, заглянул за каменную ограду и видел
стену с двумя-тремя окнами да кучу щебня и кирпичей, заросших травой.
Корень его уродливым, переплетшимся, как множество змей, стволом
выходил из-под каменного пола и опутывал ветвями, как сетью, трельяж балкона, образуя густую зеленую беседку; листья фестонами лепились по решетке и
стенам.
Катюша с Марьей Павловной, обе в сапогах и полушубках, обвязанные платками,
вышли на двор
из помещения этапа и направились к торговкам, которые, сидя за ветром у северной
стены палей, одна перед другой предлагали свои товары: свежий ситный, пирог, рыбу, лапшу, кашу, печенку, говядину, яйца, молоко; у одной был даже жареный поросенок.
— Совершенно справедливо на этот раз изволите
из себя
выходить, Варвара Николавна, и я вас стремительно удовлетворю. Шапочку вашу наденьте, Алексей Федорович, а я вот картуз возьму — и пойдемте-с. Надобно вам одно серьезное словечко сказать, только вне этих
стен. Эта вот сидящая девица — это дочка моя-с, Нина Николаевна-с, забыл я вам ее представить — ангел Божий во плоти… к смертным слетевший… если можете только это понять…
Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул плечами, придал своему стану волнообразное движение и
вышел, прилично поскрипывая сапожками. Николай Еремеич подошел к
стене и, сколько я мог заметить, начал разбирать бумаги, врученные купцом.
Из двери высунулась рыжая голова с густыми бакенбардами.
Правда: комнатка твоя
выходила в сад; черемухи, яблони, липы сыпали тебе на стол, на чернильницу, на книги свои легкие цветки; на
стене висела голубая шелковая подушечка для часов, подаренная тебе в прощальный час добренькой, чувствительной немочкой, гувернанткой с белокурыми кудрями и синими глазками; иногда заезжал к тебе старый друг
из Москвы и приводил тебя в восторг чужими или даже своими стихами; но одиночество, но невыносимое рабство учительского звания, невозможность освобождения, но бесконечные осени и зимы, но болезнь неотступная…
Чрез низкие ворота города (старинная
стена из булыжника окружала его со всех сторон, даже бойницы не все еще обрушились) мы
вышли в поле и, пройдя шагов сто вдоль каменной ограды, остановились перед узенькой калиткой.
Из этого
вышла сцена, кончившаяся тем, что неверный любовник снял со
стены арапник; советница, видя его намерение, пустилась бежать; он — за ней, небрежно одетый в один халат; нагнав ее на небольшой площади, где учили обыкновенно батальон, он вытянул раза три ревнивую советницу арапником и спокойно отправился домой, как будто сделал дело.
А. И. Герцена.)] говорит: «Пойдемте ко мне, мой дом каменный, стоит глубоко на дворе,
стены капитальные», — пошли мы, и господа и люди, все вместе, тут не было разбора;
выходим на Тверской бульвар, а уж и деревья начинают гореть — добрались мы наконец до голохвастовского дома, а он так и пышет, огонь
из всех окон.
Устав окончательно скрутил студенчество. Пошли петиции, были сходки, но все это не
выходило из университетских
стен. «Московские ведомости», правительственная газета, поддерживавшая реакцию, обрушились на студентов рядом статей в защиту нового устава, и первый выход студентов на улицу был вызван этой газетой.
Сказывают, что все сии монастыри, даже и на пятнадцать верст расстоянием от города находящиеся, заключалися в оном; что
из стен его могло
выходить до ста тысяч войска.
Но дом Марьи Дмитриевны не поступил в чужие руки, не
вышел из ее рода, гнездо не разорилось: Леночка, превратившаяся в стройную, красивую девушку, и ее жених — белокурый гусарский офицер, сын Марьи Дмитриевны, только что женившийся в Петербурге и вместе с молодой женой приехавший на весну в О…, сестра его жены, шестнадцатилетняя институтка с алыми щеками и ясными глазками, Шурочка, тоже выросшая и похорошевшая, — вот какая молодежь оглашала смехом и говором
стены калитинского дома.
Баушка Лукерья выбивалась
из сил, чтобы утишить блажившего сынка, но
из этого ничего не
выходило, потому что и Ястребов тоже лез на
стену и несколько раз собирался поколотить сварливого кривого черта. Но особенно ругал жильца Петр Васильич в кабаке Фролки, где народ помирал со смеху.
Когда они
вышли в переднюю, оказалось, что столь срамимые плисовые сапоги принадлежали Катишь, и никто
из лакеев не хотел даже нагнуться и подать их ей, так что она сама поспешила, отвернувшись к
стене, кое-как натянуть их на ногу.
Сейчас же улегшись и отвернувшись к
стене, чтобы только не видеть своего сотоварища, он решился, когда поулягутся немного в доме, идти и отыскать Клеопатру Петровну; и действительно, через какие-нибудь полчаса он встал и, не стесняясь тем, что доктор явно не спал, надел на себя халат и
вышел из кабинета; но куда было идти, — он решительно не знал, а потому направился, на всякий случай, в коридор, в котором была совершенная темнота, и только было сделал несколько шагов, как за что-то запнулся, ударился ногой во что-то мягкое, и вслед за тем раздался крик...
Ветер — там, за
стенами, далекий, как тот день, когда мы плечом к плечу, двое-одно,
вышли снизу,
из коридоров — если только это действительно было.
Я
вышел, сел. С полочки на
стене прямо в лицо мне чуть приметно улыбалась курносая асимметрическая физиономия какого-то
из древних поэтов (кажется, Пушкина). Отчего я сижу вот — и покорно выношу эту улыбку, и зачем все это: зачем я здесь, отчего это нелепое состояние? Эта раздражающая, отталкивающая женщина, странная игра…
Я
вышел на улицу, выгнанный
из собственной моей квартиры,
из той самой квартиры, где накануне еще какой-то шутник, желая заискать мое расположение, написал на
стене: ману-текел-фарес[65].
И пошел я к ранней обедне, помолился, вынул за себя часточку и,
выходя из церкви, вижу, что на
стене Страшный суд нарисован и там в углу дьявола в геенне ангелы цепью бьют.
Петра Михайлыча знали не только в городе и уезде, но, я думаю, и в половине губернии: каждый день, часов в семь утра, он
выходил из дома за припасами на рынок и имел, при этом случае, привычку поговорить со встречным и поперечным. Проходя, например, мимо полуразвалившегося домишка соседки-мещанки, в котором
из волокового окна [Волоковое окно — маленькое задвижное оконце, прорубавшееся в избах старинной постройки в боковых
стенах.] выглядывала голова хозяйки, повязанная платком, он говорил...
Поднявшись на гору мимо какой-то высокой белой
стены, он вошел в улицу разбитых маленьких домиков, беспрестанно освещаемых бомбами. Пьяная, растерзанная женщина,
выходя из калитки с матросом, наткнулась на него.
Он закончил, видимо торжествуя. Это была сильная губернская голова. Липутин коварно улыбался, Виргинский слушал несколько уныло, остальные все с чрезвычайным вниманием следили за спором, особенно дамы и офицеры. Все понимали, что агента ста миллионов голов приперли к
стене, и ждали, что
из этого
выйдет.
Фаэтон между тем быстро подкатил к бульвару Чистые Пруды, и Егор Егорыч крикнул кучеру: «Поезжай по левой стороне!», а велев свернуть близ почтамта в переулок и остановиться у небольшой церкви Феодора Стратилата, он предложил Сусанне
выйти из экипажа, причем самым почтительнейшим образом высадил ее и попросил следовать за собой внутрь двора, где и находился храм Архангела Гавриила, который действительно своими колоннами, выступами, вазами, стоявшими у подножия верхнего яруса, напоминал скорее башню, чем православную церковь, — на куполе его, впрочем, высился крест; наружные
стены храма были покрыты лепными изображениями с таковыми же лепными надписями на славянском языке: с западной стороны, например, под щитом, изображающим благовещение, значилось: «Дом мой — дом молитвы»; над дверями храма вокруг спасителева венца виднелось: «Аз есмь путь и истина и живот»; около дверей, ведущих в храм, шли надписи: «Господи, возлюблю благолепие дому твоего и место селения славы твоея».
Кот, словно привлеченный криками,
вышел из кухни, пробираясь вдоль
стен, и сел около Передонова, глядя на него жадными и злыми глазами. Передонов нагнулся, чтобы его поймать. Кот яростно фыркнул, оцарапал руку Передонова, убежал и забился под шкап. Он выглядывал оттуда, и узкие зеленые зрачки его сверкали.
Двери отворились, и незнакомый вошел в избу. Купец с земским прижались к
стене, хозяин и хозяйка встретили его низкими поклонами; а стрелец, отступив два шага назад, взялся за саблю. Незнакомый, не замечая ничего, несколько раз перекрестился, молча подостлал под голову свою шубу и расположился на скамье, у передних окон. Все приезжие, кроме Кирши и Алексея,
вышли один за другим
из избы.
Два окна второй комнаты
выходили на улицу,
из них было видно равнину бугроватых крыш и розовое небо. В углу перед иконами дрожал огонёк в синей стеклянной лампаде, в другом стояла кровать, покрытая красным одеялом. На
стенах висели яркие портреты царя и генералов. В комнате было тесно, но чисто и пахло, как в церкви.
Забор
из белого ноздреватого камня уже выветрился и обвалился местами, и на флигеле, который своею глухою
стеной выходил в поле, крыша была ржавая, и на ней кое-где блестели латки
из жести.
Рославлев и Рено
вышли из кафе и пустились по Ганд-Газу, узкой улице, ведущей в предместье, или, лучше сказать, в ту часть города, которая находится между укрепленным валом и внутреннею
стеною Данцига. Они остановились у высокого дома с небольшими окнами. Рено застучал тяжелой скобою; через полминуты дверь заскрипела на своих толстых петлях, и они вошли в темные сени, где тюремный страж, в полувоинственном наряде, отвесив жандарму низкой поклон, повел их вверх по крутой лестнице.
Человек шесть мужиков выскочили
из сарая, схватили пики и стали по ранжиру вдоль
стены; вслед за ними
вышел молодой малой, в казачьем сером полукафтанье, такой же фуражке и с тесаком, повешенным через плечо на широком черном ремне. Подойдя к Зарецкому, он спросил очень вежливо: кто он и откуда едет?
— Теперь, — сказал Ганувер, — ни слова об этом. Все в себе. Итак, я обещал вам показать зерно,
из которого
вышел. Отлично. Я — Аладдин, а эта
стена — ну, что вы думаете, — что это за
стена? — Он как будто развеселился, стал улыбаться. — Видите ли вы здесь дверь?
Это роковое слово будило его, и он, стоная, повторял: «Ох, куда деться?.. куда деваться?» — и забывался снова, и снова мать
выходила к нему
из черной
стены каземата.
И
выходя из храма, он еще раз взглянул на сестру; возле нее стоял Юрий, небрежно, чертя на песке разные узоры своей шпагой; и она, прислонясь к
стене, не сводила с него очей, исполненных неизъяснимой муки… можно было подумать, что через минуту ей суждено с ним расстаться навсегда.
На самом краю сего оврага снова начинается едва приметная дорожка, будто выходящая
из земли; она ведет между кустов вдоль по берегу рытвины и наконец, сделав еще несколько извилин, исчезает в глубокой яме, как уж в своей норе; но тут открывается маленькая поляна, уставленная несколькими высокими дубами; посередине в возвышаются три кургана, образующие правильный треугольник; покрытые дерном и сухими листьями они похожи с первого взгляда на могилы каких-нибудь древних татарских князей или наездников, но, взойдя в середину между них, мнение наблюдателя переменяется при виде отверстий, ведущих под каждый курган, который служит как бы сводом для темной подземной галлереи; отверстия так малы, что едва на коленах может вползти человек, ко когда сделаешь так несколько шагов, то пещера начинает расширяться всё более и более, и наконец три человека могут идти рядом без труда, не задевая почти локтем до
стены; все три хода ведут, по-видимому, в разные стороны, сначала довольно круто спускаясь вниз, потом по горизонтальной линии, но галлерея, обращенная к оврагу, имеет особенное устройство: несколько сажен она идет отлогим скатом, потом вдруг поворачивает направо, и горе любопытному, который неосторожно пустится по этому новому направлению; она оканчивается обрывом или, лучше сказать, поворачивает вертикально вниз: должно надеяться на твердость ног своих, чтоб спрыгнуть туда; как ни говори, две сажени не шутка; но тут оканчиваются все искусственные препятствия; она идет назад, параллельно верхней своей части, и в одной с нею вертикальной плоскости, потом склоняется налево и впадает в широкую круглую залу, куда также примыкают две другие; эта зала устлана камнями, имеет в
стенах своих четыре впадины в виде нишей (niches); посередине один четвероугольный столб поддерживает глиняный свод ее, довольно искусно образованный; возле столба заметна яма, быть может, служившая некогда вместо печи несчастным изгнанникам, которых судьба заставляла скрываться в сих подземных переходах; среди глубокого безмолвия этой залы слышно иногда журчание воды: то светлый, холодный, но маленький ключ, который,
выходя из отверстия, сделанного, вероятно, с намерением, в
стене, пробирается вдоль по ней и наконец, скрываясь в другом отверстии, обложенном камнями, исчезает; немолчный ропот беспокойных струй оживляет это мрачное жилище ночи...
Перешагнув через порог, он заметил на
стене свою безобразную тень; мучительное чувство… как бешеный он выбежал
из дома и пустился в поле; поутру явился он на дворе, таща за собою огромного волка… блуждая по лесам, он убил этого зверя длинным ножом, который неотлучно хранился у него за пазухой… вся дворня окружила Вадима, даже господа
вышли подивиться его отважности… Наконец и он насладился минутой торжества! — «Ты будешь моим стремянным!» — сказал Борис Петрович.
И он сделал шаг, чтоб
выйти, кидая на нее взор, свинцовый, отчаянный взор, один
из тех, перед которыми, кажется,
стены должны бы были рушиться; горькое негодованье дышало в последних словах Юрия; она не могла вынести долее, вскочила и рыдая упала к е<го> ногам.
«Отчего мне так легко, радостно и свободно? Именно свободно. Подумаю о завтрашней казни — и как будто ее нет. Посмотрю на
стены — как будто нет и
стен. И так свободно, словно я не в тюрьме, а только что
вышел из какой-то тюрьмы, в которой сидел всю жизнь. Что это?»
Проходя мимо своего дома, она видит, что дверь,
из которой она только что
вышла, так и осталась отворенной, зияя черным четырехугольником на белой
стене.
В залу, с окнами с двух противоположных концов, слева
выходили двое дверей от двух симметрически расположенных по углам комнат,
из которых первая была кабинетом хозяина, а вторая гостиною. Между этими комнатами с левой стороны в ту же залу
выходил альков без дверей. Днем он исполнен был приятного полумрака, а вечером освещался разноцветным китайским фонарем, озарявшим непрерывный по трем
стенам турецкий диван.
То ли дело все понимать, все сознавать, все невозможности и каменные
стены; не примиряться ни с одной
из этих невозможностей и каменных
стен, если вам мерзит примиряться; дойти путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительных заключений на вечную тему о том, что даже и в каменной-то
стене как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не виноват, и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться,
выходит, тебе не на кого; что предмета не находится, а может быть, и никогда не найдется, что тут подмена, подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто, но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит!
И вот я в полутатарском городе, в тесной квартирке одноэтажного дома. Домик одиноко торчал на пригорке, в конце узкой, бедной улицы, одна
из его
стен выходила на пустырь пожарища, на пустыре густо разрослись сорные травы; в зарослях полыни, репейника и конского щавеля, в кустах бузины возвышались развалины кирпичного здания, под развалинами — обширный подвал, в нем жили и умирали бездомные собаки. Очень памятен мне этот подвал, один
из моих университетов.
Граф лег на диван и повернулся к
стене, Иван Александрыч на цыпочках
вышел из кабинета.