Неточные совпадения
Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это
было в первый раз. И это
была не ссора. Это
было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно
было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату
за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую
женщину, — это
было ясно.
Анна вышла ему навстречу из-за трельяжа, и Левин увидел в полусвете кабинета ту самую
женщину портрета в темном, разноцветно-синем платье, не в том положении, не с тем выражением, но на той самой высоте красоты, на которой она
была уловлена художником на портрете.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая
женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее
есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò
будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет
за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Я одно скажу, Алексей Александрович. Я знаю тебя эа отличного, справедливого человека, знаю Анну — извини меня, я не могу переменить о ней мнения —
за прекрасную, отличную
женщину, и потому, извини меня, я не могу верить этому. Тут
есть недоразумение, — сказал он.
—
Есть о ком думать! Гадкая, отвратительная
женщина, без сердца, — сказала мать, не могшая забыть, что Кити вышла не
за Вронского, a зa Левина.
Они возобновили разговор, шедший
за обедом: о свободе и занятиях
женщин. Левин
был согласен с мнением Дарьи Александровны, что девушка, не вышедшая замуж, найдет себе дело женское в семье. Он подтверждал это тем, что ни одна семья не может обойтись без помощницы, что в каждой, бедной и богатой семье
есть и должны
быть няньки, наемные или родные.
Это
была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная
женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее
за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у них встречала,
был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
Она встала ему навстречу, не скрывая своей радости увидать его. И в том спокойствии, с которым она протянула ему маленькую и энергическую руку и познакомила его с Воркуевым и указала на рыжеватую хорошенькую девочку, которая тут же сидела
за работой, назвав ее своею воспитанницей,
были знакомые и приятные Левину приемы
женщины большого света, всегда спокойной и естественной.
— Да что же? У Гримма
есть басня: человек без тени, человек лишен тени. И это ему наказанье
за что-то. Я никогда не мог понять, в чем наказанье. Но
женщине должно
быть неприятно без тени.
— Ах, она гадкая
женщина! Кучу неприятностей мне сделала. — Но он не рассказал, какие
были эти неприятности. Он не мог сказать, что он прогнал Марью Николаевну
за то, что чай
был слаб, главное же,
за то, что она ухаживала
за ним, как
за больным. ― Потом вообще теперь я хочу совсем переменить жизнь. Я, разумеется, как и все, делал глупости, но состояние ― последнее дело, я его не жалею.
Было бы здоровье, а здоровье, слава Богу, поправилось.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно
за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как
женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно
было забыть про страшный вопрос, что
будет с сыном.
— Но мы стоим
за принцип,
за идеал! — звучным басом возражал Песцов. —
Женщина хочет иметь право
быть независимою, образованною. Она стеснена, подавлена сознанием невозможности этого.
Сколько раз он говорил себе, что ее любовь
была счастье; и вот она любила его, как может любить
женщина, для которой любовь перевесила все блага в жизни, ― и он
был гораздо дальше от счастья, чем когда он поехал
за ней из Москвы.
И доктор пред княгиней, как пред исключительно умною
женщиной, научно определил положение княжны и заключил наставлением о том, как
пить те воды, которые
были не нужны. На вопрос, ехать ли
за границу, доктор углубился в размышления, как бы разрешая трудный вопрос. Решение наконец
было изложено: ехать и не верить шарлатанам, а во всем обращаться к нему.
Княжна, кажется, из тех
женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей
будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор — никогда не удовлетворять его вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя
за это, станет тебя мучить, а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может.
Как
быть! кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку; все почти страсти начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас
женщина любит
за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют, располагают ее сердце к принятию священного огня, а все-таки первое прикосновение решает дело.
Катя
выпила стакан разом, как
пьют вино
женщины, то
есть не отрываясь, в двадцать глотков, взяла билетик, поцеловала у Свидригайлова руку, которую тот весьма серьезно допустил поцеловать, и вышла из комнаты, а
за нею потащился и мальчишка с органом.
— Я иногда слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта
женщина, хозяйка его, считает это
за комнату? Послушайте, вы говорите, он не любит сердца выказывать, так что я, может
быть, ему и надоем моими… слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
— Воспитание? — подхватил Базаров. — Всякий человек сам себя воспитать должен — ну хоть как я, например… А что касается до времени — отчего я от него зависеть
буду? Пускай же лучше оно зависит от меня. Нет, брат, это все распущенность, пустота! И что
за таинственные отношения между мужчиной и
женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука.
Однообразно помахивая ватной ручкой, похожая на уродливо сшитую из тряпок куклу, старая
женщина из Олонецкого края сказывала о том, как мать богатыря Добрыни прощалась с ним, отправляя его в поле, на богатырские подвиги. Самгин видел эту дородную мать, слышал ее твердые слова,
за которыми все-таки слышно
было и страх и печаль, видел широкоплечего Добрыню: стоит на коленях и держит меч на вытянутых руках, глядя покорными глазами в лицо матери.
В конце концов
было весьма приятно сидеть
за столом в маленькой, уютной комнате, в теплой, душистой тишине и слушать мягкий, густой голос красивой
женщины. Она
была бы еще красивей, если б лицо ее обладало большей подвижностью, если б темные глаза ее
были мягче. Руки у нее тоже красивые и очень ловкие пальцы.
— Ого, вы кусаетесь? Нет, право же, он недюжинный, — примирительно заговорила она. — Я познакомилась с ним года два тому назад, в Нижнем, он там не привился. Город меркантильный и ежегодно полтора месяца сходит с ума: все купцы, купцы, эдакие огромные, ярмарка,
женщины, потрясающие кутежи. Он там сильно
пил, нажил какую-то болезнь. Я научила его как можно больше кушать сладостей, это совершенно излечивает от пьянства. А то он, знаете, в ресторанах философствовал
за угощение…
И живая
женщина за столом у самовара тоже
была на всю жизнь сыта: ее большое, разъевшееся тело помещалось на стуле монументально крепко, непрерывно шевелились малиновые губы, вздувались сафьяновые щеки пурпурного цвета, колыхался двойной подбородок и бугор груди.
—
Женщины, которые из чувства ложного стыда презирают себя
за то, что природа, создавая их, грубо наглупила. И
есть девушки, которые боятся любить, потому что им кажется: любовь унижает, низводит их к животным.
Самгин, насыщаясь и внимательно слушая, видел вдали,
за стволами деревьев, медленное движение бесконечной вереницы экипажей, в них яркие фигуры нарядных
женщин, рядом с ними покачивались всадники на красивых лошадях; над мелким кустарником в сизоватом воздухе плыли головы пешеходов в соломенных шляпах, в котелках, где-то далеко оркестр отчетливо играл «Кармен»; веселая задорная музыка очень гармонировала с гулом голосов, все
было приятно пестро, но не резко, все празднично и красиво, как хорошо поставленная опера.
Кроме этого, он ничего не нашел, может
быть — потому, что торопливо искал. Но это не умаляло ни
женщину, ни его чувство досады; оно росло и подсказывало: он продумал
за двадцать лет огромную полосу жизни, пережил множество разнообразных впечатлений, видел людей и прочитал книг, конечно, больше, чем она; но он не достиг той уверенности суждений, того внутреннего равновесия, которыми, очевидно, обладает эта большая, сытая баба.
Явилась крупная чернобровая
женщина, в белой полупрозрачной блузке, с грудями, как два маленькие арбуза, и чрезмерно ласковой улыбкой на подкрашенном лице, — особенно подчеркнуты
были на нем ядовито красные губы. В руках, обнаженных по локоть, она несла на подносе чайную посуду, бутылки, вазы,
за нею следовал курчавый усатенький человечек, толстогубый, точно негр; казалось, что его смуглое лицо
было очень темным, но выцвело. Он внес небольшой серебряный самовар. Бердников командовал по-французски...
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку
женщины, ушел, затем, стоя посредине своей комнаты, закурил, решив идти на бульвары. Но, не сходя с места, глядя в мутно-серую пустоту
за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное,
будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
— Ни
за что! — яростно вскричала
женщина. — Здесь. И сама останусь здесь. Навсегда.
Будь она проклята, Москва, и вы, все!
— Любовь
была бы совершенней, богаче, если б мужчина чувствовал одновременно и
за себя и
за женщину, если б то, что он дает
женщине, отражалось в нем.
За большим столом военные и штатские люди, мужчины и
женщины, стоя, с бокалами в руках, запели «Боже, царя храни» отчаянно громко и оглушая друг друга, должно
быть, не слыша, что
поют неверно, фальшиво. Неистовое пение оборвалось на словах «сильной державы» — кто-то пронзительно закричал...
Самгин сидел на крайнем стуле у прохода и хорошо видел пред собою пять рядов внимательных затылков
женщин и мужчин. Люди первых рядов сидели не очень густо, разделенные пустотами,
за спиною Самгина их
было еще меньше. На хорах не более полусотни безмолвных.
Но это его настроение держалось недолго. Елена оказалась
женщиной во всех отношениях более интересной, чем он предполагал. Искусная в технике любви, она легко возбуждала его чувственность, заставляя его переживать сладчайшие судороги не испытанной им силы, а он
был в том возрасте, когда мужчина уже нуждается в подстрекательстве со стороны партнерши и благодарен
женщине за ее инициативу.
Стоя в буфете у окна, он смотрел на перрон, из-за косяка. Дуняшу не видно
было в толпе, окружавшей ее. Самгин машинально сосчитал провожатых: тридцать семь человек мужчин и
женщин. Марина — заметнее всех.
Пышно украшенный цветами, зеленью, лентами, осененный красным знаменем гроб несли на плечах, и казалось, что несут его люди неестественно высокого роста.
За гробом вели под руки черноволосую
женщину, она тоже
была обвязана, крест-накрест, красными лентами; на черной ее одежде ленты выделялись резко, освещая бледное лицо, густые, нахмуренные брови.
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как
за окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал думать о Никоновой, вспоминая, не
было ли таких минут, когда
женщина хотела откровенно рассказать о себе, а он не понял, не заметил ее желания?
У нее
была очень милая манера говорить о «добрых» людях и «светлых» явлениях приглушенным голосом; как будто она рассказывала о маленьких тайнах,
за которыми скрыта единая, великая, и в ней — объяснения всех небольших тайн. Иногда он слышал в ее рассказах нечто совпадавшее с поэзией буден старичка Козлова. Но все это
было несущественно и не мешало ему привыкать к
женщине с быстротой, даже изумлявшей его.
Патрон
был мощный человек лет
за пятьдесят, с большою, тяжелой головой в шапке густых, вихрастых волос сивого цвета, с толстыми бровями; эти брови и яркие, точно у
женщины, губы, поджатые брезгливо или скептически, очень украшали его бритое лицо актера на роли героев.
Тогда несколько десятков решительных людей, мужчин и
женщин, вступили в единоборство с самодержавцем, два года охотились
за ним, как
за диким зверем, наконец убили его и тотчас же
были преданы одним из своих товарищей; он сам пробовал убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося на жизнь его отца званием почетного гражданина.
—
Пей! Некорректно
быть трезвым, когда собеседник пьян.
Выпьем, например,
за женщин, продающих красоту свою на растление мужеподобным скотам.
Маленькая лекция по философии угрожала разрастись в солидную, Самгину стало скучно слушать и несколько неприятно следить
за игрой лица оратора. Он обратил внимание свое на
женщин, их
было десятка полтора, и все они как бы застыли, очарованные голосом и многозначительной улыбочкой красноречивого Платона.
Женщина стояла, опираясь одной рукой о стол, поглаживая другой подбородок, горло, дергая коротенькую, толстую косу; лицо у нее — смуглое, пухленькое, девичье, глаза круглые, кошачьи; резко очерченные губы. Она повернулась спиною к Лидии и, закинув руки
за спину, оперлась ими о край стола, — казалось, что она падает; груди и живот ее торчали выпукло, вызывающе, и Самгин отметил, что в этой позе
есть что-то неестественное, неудобное и нарочное.
За нею, наклоня голову, сгорбясь, шел Поярков, рядом с ним, размахивая шляпой,
пел и дирижировал Алексей Гогин; под руку с каким-то задумчивым блондином прошел Петр Усов, оба они в полушубках овчинных; мелькнуло красное, всегда веселое лицо эсдека Рожкова рядом с бородатым лицом Кутузова; эти — не
пели, а, очевидно, спорили, судя по тому, как размахивал руками Рожков; следом
за Кутузовым шла Любаша Сомова с Гогиной; шли еще какие-то безымянные, но знакомые Самгину мужчины,
женщины.
«Плачет. Плачет», — повторял Клим про себя. Это
было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как
женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом, на глазах бесконечно идущих черных людей с папиросками в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь на секунду
за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул...
«Что же я тут
буду делать с этой?» — спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана
за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как раз в ту минуту, когда в комнате явилась еще такая же серая
женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенсне на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося слова...
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая
женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один
за другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к столу, в сумраке трудно
было различить их. Все молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
Ехали долго, по темным улицам, где ветер
был сильнее и мешал говорить, врываясь в рот. Черные трубы фабрик упирались в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался
за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем. В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо
пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными казались улицы.
Вдруг на опушке леса из-за небольшого бугра показался огромным мухомором красный зонтик, какого не
было у Лидии и Алины, затем под зонтиком Клим увидел узкую спину
женщины в желтой кофте и обнаженную, с растрепанными волосами, острую голову Лютова.
За спиною Самгина открылась дверь и повеяло крепкими духами. Затем около него явилась
женщина среднего роста, в пестром облаке шелка, кружев, в меховой накидке на плечах, в тяжелой чалме волос, окрашенных в рыжий цвет, румяная, с задорно вздернутым носом, синеватыми глазами, с веселой искрой в них. Ее накрашенный рот улыбался, обнажая мелкие мышиные зубы, вообще она
была ослепительно ярка.
Время двигалось уже
за полдень. Самгин взял книжку Мережковского «Грядущий хам», прилег на диван, но скоро убедился, что автор, предвосхитив некоторые его мысли, придал им дряблую, уродующую форму. Это
было досадно. Бросив книгу на стол, он восстановил в памяти яркую картину парада
женщин в Булонском лесу.