Неточные совпадения
— «Людей, говорит, моего класса, которые принимают эту
философию истории как истину обязательную и для них, я, говорит, считаю ду-ра-ка-ми, даже — предателями по неразумию их, потому что неоспоримый закон подлинной истории — эксплоатация сил природы и сил человека, и чем беспощаднее насилие — тем
выше культура». Каково, а? А там — закоренелые либералы были…
Для любомудров
философия была
выше религии.
У нигилистов было подозрительное отношение к
высокой культуре, но был культ науки, т. е. естественных наук, от которых ждали решения всех вопросов. Сами нигилисты не сделали никаких научных открытий. Они популяризировали естественно-научную
философию, т. е. в то время материалистическую
философию.
Высокая оценка Толстого в истории русской идеи совсем не означает принятия его религиозной
философии, которую я считаю слабой и неприемлемой с точки зрения христианского сознания.
Устраивая обеды и вечера, Непомнящий, как я уже сказал
выше, прикидывается пресыщенным. Он чаще и чаще повторяет, что все на свете сем превратно, все на свете коловратно; что
философия, науки, искусство — все исчерпывается словом: nichts! Посмотрит на пук ассигнаций, принесенный из конторы, и скажет: nichts! прочитает корректуру газеты и опять скажет: nichts!
— Послушай, Пепко, а в чем же я пойду в Энтомологическое общество? — спрашивал я, прерывая эту
философию эстетики. — У меня, кроме
высоких сапог и пестрой визитки, ничего нет…
Опять-таки, значит, есть сила, которая если не
выше, то сильнее нас и нашей
философии.
Я уже в семинарии знал Вольфиеву
философию, но совершенно ясно изложения адъюнкта не понимал, хотя и радовался, что самая медицина служит доказательством
высоких метафизических соображений.
«Доказательства» бытия Божия, каковы бы они ни были, все от
философии и лишь по недоразумению попадают в догматическое богословие, для которого Бог дан и находится
выше или вне доказательств; в
философии же, для которой Бог задан как вывод или порождение системы, идея о Нем приводится в связь со всеми идеями учения, существует лишь этой связью.
В сравнении с таким отсутствием религиозного вкуса нельзя не отметить относительной проницательности у Гегеля, который в «
Философии религии» дает
высокую оценку значению «культа», а в его составе, конечно, и молитвы [См.: Гегель.
Отсюда известное воззрение Гегеля, выраженное им уже в «Феноменологии духа», что
философия выше религии, ибо для нее в совершенной и адекватной форме логического мышления ведомы тайны Бога и мира, точнее, она и есть самосознание Бога.
Этот мифотворческий пафос Гегеля, может быть, лучше всего объясняет, почему он ставил
философию выше религии, ибо философское ведение для него ощущалось как подлинный миф, а
философия как истинная мифология.
Это уже фактически неверно, ибо она имеет только это же самое, а не иное содержание, лишь дает его в форме мышления; она становится, таким образом,
выше формы веры; содержание остается тем же самым» (394). «
Философия является теологией, поскольку она изображает примирение Бога с самим собой (sic!) и с природой» (395).
Философии делается упрек, что она ставит себя
выше религии.
Также основное заблуждение и «
Философии откровения» Шеллинга, ведущее его к савеллианству в христологии, составляет смешение Логоса, второй ипостаси, с Софией, причем все, что должно быть понято как софийное, им непосредственно отнесено к Логосу, ко второй, а отчасти и к третьей ипостаси (ср.
выше).
Фихте-гегелевский разум — субъективно-идеалистическая (в специфически булгаковском смысле слова)
философия, одержимая «пафосом системы» (см.
выше прим. 100) и стремящаяся дедуцировать весь мир «из себя» (из «Разума» вообще, или даже из собственного «Я»).
Можно, конечно, для обозначения этого чувства сочинить новый термин, но, нам кажется, в этом нет никакой нужды, ибо в своем предварительном и формальном определении трансцендентное религии пока еще не отличается от трансцендентного
философии: это больше логический жест, чем понятие (каковым, впрочем, и неизбежно будет всякое логическое понятие трансцендентного, т. е. того, что находится
выше понятий).], не принадлежит имманентному, — «миру» и «я», хотя его касается.
Можно стоять вне
философии и
выше нее, вообще, находясь в религии, можно обходиться вовсе без
философии, но, переходя в ее собственную область, приходится оставить это пресное опрощенство.
Разумеется, для человечества, насколько оно живет в плоскости ума, а следовательно, до известной степени обречено на науку и
философию, должна иметь силу этика ума, существует обязанность логической честности, борьбы с умственной ленью, добросовестного преодоления преодолимых трудностей, но религиозно перед человеком ставится еще высшая задача — подняться над умом, стать
выше ума, и именно этот путь указуют люди христианского, религиозного подвига [На основании сказанного определяется и наш ответ на вопрос о «преображении разума», поставленный кн.
Спенсер о парижских позитивистах меня совсем не расспрашивал, не говорил и о лондонских верующих. Свой позитивизм он считал вполне самобытным и свою систему наук ставил, кажется,
выше контовской. Мои парижские единомышленники относились к нему, конечно, с оговорками, но признавали в нем огромный обобщающийум — первый в ту эпоху во всей философской литературе. Не обмолвился Спенсер ничем и о немцах, о тогдашних профессорах
философии, и в лагере метафизиков, и в лагере сторонников механической теории мира.
Ж.Симон тогда смотрел еще совсем не стариком, а он был уже в Февральскую революцию депутатом и известным профессором
философии. Вблизи я увидал его впервые и услыхал его
высокий"нутряной"голос с певучими интонациями. Когда Гамбетта познакомил нас с ним, он, узнав, что я молодой русский писатель, сказал с тонкой усмешкой...
— Благородное, возвышенное рабство! — сказал он, всплескивая руками. — В нем-то именно и заключается
высокий смысл женской жизни! Из страшного сумбура, накопившегося в моей голове за всё время моего общения с женщинами, в моей памяти, как в фильтре, уцелели не идеи, не умные слова, не
философия, а эта необыкновенная покорность судьбе, это необычайное милосердие, всепрощение…
Этот кусок льду, облегший былое я, частицу бога, поглотивший то, чему на земле даны были имена чести, благородства, любви к ближним; подле него зияющая могила, во льду ж для него иссеченная; над этим чудным гробом, который служил вместе и саваном, маленькое белое существо, полное духовности и жизни, называемое европейцем и сверх того русским и Зудою; тут же на замерзлой реке черный невольник, сын жарких и свободных степей Африки, может быть, царь в душе своей; волшебный свет луны, говорящей о другой подсолнечной, такой же бедной и все-таки драгоценной для тамошних жителей, как нам наша подсолнечная; тишина полуночи, и вдруг далеко, очень далеко, благовест, как будто голос неба, сходящий по лучу месяца, — если это не
высокий момент для поэта и философа, так я не понимаю, что такое поэзия и
философия.
Эта человекоубийственная
философия есть проявление титанической гордости философа, не человека, а философа, и даже не философа, а самой
философии, самого философского познания [
Философия Гегеля — предельная и величавая попытка, попытка титана поставить
философию выше человека и
выше бытия.
Это —
философия дотворческой эпохи, но она
выше старой схоластической и рационалистической
философии, она обозначает кризис и неблагополучие познания и культуры.
Но признание общеобязательной
философии как творческого искусства предполагает более
высокую ступень общения между людьми и большее напряжение духа, чем признание общеобязательной
философии научной.