Неточные совпадения
Не успел он выйти
на улицу, размышляя об всем этом и
в то же время таща
на плечах медведя, крытого коричневым сукном, как
на самом повороте
в переулок столкнулся тоже с
господином в медведях, крытых коричневым сукном, и
в теплом картузе с ушами.
Тут только, оглянувшись вокруг себя, он заметил, что они ехали прекрасною рощей; миловидная березовая ограда тянулась у них справа и слева. Между дерев мелькала белая каменная церковь.
В конце
улицы показался
господин, шедший к ним навстречу,
в картузе, с суковатой палкой
в руке. Облизанный аглицкий пес
на высоких ножках бежал перед ним.
Извозчики все повеселели, скачут по
улицам, кричат друг другу: «
Барин приехал,
барин приехал…» Половые
в трактирах тоже сияют, выбегают
на улицу, из трактира
в трактир перекликаются: «
Барин приехал,
барин приехал!» Цыгане с ума сошли, все вдруг галдят, машут руками.
— Пойдемте чай пить, — предложила жена. Самгин отказался, не желая встречи с Кутузовым, вышел
на улицу,
в сумрачный холод короткого зимнего дня. Раздраженный бесплодным визитом к богатому
барину, он шагал быстро, пред ним вспыхивали фонари, как бы догоняя людей.
—
Господа. Его сиятельс… — старик не договорил слова, оно окончилось тихим удивленным свистом сквозь зубы. Хрипло, по-медвежьи рявкая,
на двор вкатился грузовой автомобиль, за шофера сидел солдат с забинтованной шеей,
в фуражке, сдвинутой
на правое ухо, рядом с ним — студент,
в автомобиле двое рабочих с винтовками
в руках, штатский
в шляпе, надвинутой
на глаза, и толстый, седобородый генерал и еще студент.
На улице стало более шумно, даже прокричали ура, а
в ограде — тише.
Но минутами его уверенность
в конце тревожных событий исчезала, как луна
в облаках, он вспоминал «
господ», которые с восторгом поднимали «Дубинушку» над своими головами; явилась мысль, кого могут послать
в Государственную думу булочники, метавшие с крыши кирпичи
в казаков, этот рабочий народ, вывалившийся
на улицы Москвы и никем не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
Около полудня
в конце
улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль,
в нем сидел толстый человек с цилиндром
на голове, против него — двое вызолоченных военных, третий — рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой
в окнах домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому
господину Пуанкаре следовало бы приехать
на год раньше —
на юбилей Романовых.
Два
господина сидели
в небрежно убранной квартире
в Петербурге,
на одной из больших
улиц. Одному было около тридцати пяти, а другому около сорока пяти лет.
Обошедши все дорожки, осмотрев каждый кустик и цветок, мы вышли опять
в аллею и потом
в улицу, которая вела
в поле и
в сады. Мы пошли по тропинке и потерялись
в садах, ничем не огороженных, и рощах. Дорога поднималась заметно
в гору. Наконец забрались
в чащу одного сада и дошли до какой-то виллы. Мы вошли
на террасу и, усталые, сели
на каменные лавки. Из дома вышла мулатка, объявила, что
господ ее нет дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
Когда башкирам было наконец объявлено, что вот
барин поедет
в город и там будет хлопотать, они с молчаливой грустью выслушали эти слова, молча вышли
на улицу, сели
на коней и молча тронулись
в свою Бухтарму. Привалов долго провожал глазами этих несчастных, уезжавших
на верную смерть, и у него крепко щемило и скребло
на сердце. Но что он мог
в его дурацком положении сделать для этих людей!
— Это он отца, отца! Что же с прочими?
Господа, представьте себе: есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан, был
в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович
в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту самую бороду
на улицу и
на улице всенародно избил, и все за то, что тот состоит негласным поверенным по одному моему делишку.
Тюрьма стояла
на самом перевале, и от нее уже был виден город, крыши домов,
улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и остановилась у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный солдат подошел к дверцам, взял у матери подорожную и унес ее
в маленький домик, стоявший
на левой стороне у самой дороги. Оттуда вышел тотчас же высокий
господин, «команду
на заставе имеющий»,
в путейском мундире и с длинными офицерскими усами. Вежливо поклонившись матери, он сказал...
В этот день он явился
в класс с видом особенно величавым и надменным. С небрежностью, сквозь которую, однако, просвечивало самодовольство, он рассказал, что он с новым учителем уже «приятели». Знакомство произошло при особенных обстоятельствах. Вчера, лунным вечером, Доманевич возвращался от знакомых.
На углу Тополевой
улицы и шоссе он увидел какого-то
господина, который сидел
на штабеле бревен, покачивался из стороны
в сторону, обменивался шутками с удивленными прохожими и запевал малорусские песни.
Кто-то из братьев предложил украсть одного щенка, и тотчас составился остроумный план кражи: братья сейчас же выйдут
на улицу к воротам Бетленга, я испугаю
барина, а когда он,
в испуге, убежит, они ворвутся во двор и схватят щенка.
В одном из домиков нашей
улицы поселился какой-то
барин, с шишкой
на лбу и чрезвычайно странной привычкой: по праздникам он садился у окна и стрелял из ружья дробью
в собак, кошек, кур, ворон, а также и
в прохожих, которые не нравились ему.
Все эти;
господа принадлежат к той категории, которую определяет Неуеденов
в «Праздничном сне»: «Другой сунется
в службу,
в какую бы то ни
на есть» послужит без году неделю, повиляет хвостом, видит — не тяга, умишка-то не хватает, учился-то плохо, двух перечесть не умеет, лень-то прежде его родилась, а побарствовать-то хочется: вот он и пойдет бродить по
улицам до по гуляньям, — не объявится ли какая дура с деньгами»…
Компания Рогожина была почти
в том же самом составе, как и давеча утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка,
в свое время бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки и про которого шел анекдот, что он заложил и пропил свои вставные
на золоте зубы, и один отставной подпоручик, решительный соперник и конкурент, по ремеслу и по назначению, утрешнему
господину с кулаками и совершенно никому из рогожинцев не известный, но подобранный
на улице,
на солнечной стороне Невского проспекта, где он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения, под коварным предлогом, что он сам «по пятнадцати целковых давал
в свое время просителям».
И Лемм уторопленным шагом направился к воротам,
в которые входил какой-то незнакомый ему
господин,
в сером пальто и широкой соломенной шляпе. Вежливо поклонившись ему (он кланялся всем новым лицам
в городе О…; от знакомых он отворачивался
на улице — такое уж он положил себе правило), Лемм прошел мимо и исчез за забором. Незнакомец с удивлением посмотрел ему вслед и, вглядевшись
в Лизу, подошел прямо к ней.
— Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком был, так
на улице с нашими ребятами играл, а потом
в учебу ушел. Конечно, кому до чего
господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот
на старости
господь привел старухе радость.
Через пять минут он заснул, сидя
в кресле, откинувшись
на его спинку головой и отвесив нижнюю челюсть. Тамара выждала некоторое время и принялась его будить. Он был недвижим. Тогда она взяла зажженную свечу и, поставив ее
на подоконник окна, выходившего
на улицу, вышла
в переднюю и стала прислушиваться, пока не услышала легких шагов
на лестнице. Почти беззвучно отворила она дверь и пропустила Сеньку, одетого настоящим
барином, с новеньким кожаным саквояжем
в руках.
—
На кой черт,
господа, мы затащили
в свою компанию этого фрукта с
улицы? Очень нужно связываться со всякой рванью. Черт его знает, кто он такой, — может быть, даже шпик? Кто может ручаться? И всегда ты так, Лихонин.
Кругом тихо. Только издали, с большой
улицы, слышится гул от экипажей, да по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: «Как бы не забыть: давеча
в лавочке
на грош уксусу взял да
на гривну капусты, завтра надо отдать, а то лавочник, пожалуй,
в другой раз и не поверит — такая собака! Фунтами хлеб вешают, словно
в голодный год, — срам! Ух, господи, умаялся. Вот только дочищу этот сапог — и спать.
В Грачах, чай, давно спят: не по-здешнему! Когда-то
господь бог приведет увидеть…»
В сопровождении своих двух спутников взбирался он по лестнице во второй этаж — как вдруг из темного коридорчика проворными шагами вышла женщина: лицо ее было покрыто вуалью; она остановилась перед Саниным, слегка пошатнулась, вздохнула трепетно, тотчас же побежала вниз
на улицу — и скрылась, к великому изумлению кельнера, который объявил, что «эта дама более часа ожидала возвращения
господина иностранца».
— По чрезвычайному дождю грязь по здешним
улицам нестерпимая, — доложил Алексей Егорович,
в виде отдаленной попытки
в последний раз отклонить
барина от путешествия. Но
барин, развернув зонтик, молча вышел
в темный, как погреб, отсырелый и мокрый старый сад. Ветер шумел и качал вершинами полуобнаженных деревьев, узенькие песочные дорожки были топки и скользки. Алексей Егорович шел как был, во фраке и без шляпы, освещая путь шага
на три вперед фонариком.
Каждый день выносила сор
на улицу в корзину, откуда его убирали городские мусорщики, и готовила обед для
господ и для двух джентльменов, обедавших с ними.
Уселись
на дрожки и поехали к
господам, у которых жила Клавдия, осведомляться о ней.
На улицах было почти везде грязно, хотя дождь прошел еще вчера вечером. Дрожки только изредка продребезжат по каменной настилке и опять вязнут
в липкой грязи
на немощенных
улицах.
Но дачник умер бы у себя
на даче, а пение доносилось с
улицы. Мы оделись и попали к месту действия одними из первых. Прямо
на шоссе,
в пыли, лежал Васька, скрестив по-покойницки руки
на груди. Над ним стоял какой-то среднего роста
господин в военном мундире и хриплым басом читал...
Гордей Евстратыч сел
в мягкое пастушье седло и, перекрестившись, выехал за ворота. Утро было светлое;
в воздухе чувствовалась осенняя крепкая свежесть, которая заставляет
барина застегиваться
на все пуговицы, а мужика — туже подпоясываться. Гордей Евстратыч поверх толстого драпового пальто надел татарский азям, перехваченный гарусной опояской, и теперь сидел
в седле молодцом. Выглянувшая
в окно Нюша невольно полюбовалась, как тятенька ехал по
улице.
Это старинный барский дом
на Троицкой
улице, принадлежавший старому
барину в полном смысле этого слова, Льву Ивановичу Горсткину, жившему со своей семьей
в половине дома, выходившей
в сад, а театр выходил
на улицу, и выходили
на улицу огромные окна квартиры Далматова, состоящей из роскошного кабинета и спальни.
— Ахти, никак, пожар! — вскричал Алексей, вскочив с своей постели. Он подбежал к окну, подле которого стоял уже его
господин. — Что б это значило? — продолжал он. — К заутрени, что ль?.. Нет! Это не благовест!.. Точно… бьют
в набат!.. Ну, вот и народ зашевелился!.. Глядь-ка, боярин!.. все бегут сюда… Эк их высыпало!.. Да этак скоро и
на улицу не продерешься!
— Да чтò ж? Известно, батюшка, Дутловы люди сильные; во всей вотчине почитай первый мужик, — отвечала кормилица, поматывая головой. — Летось другую связь из своего леса поставил,
господ не трудили. Лошадей у них, окромя жеребят да подростков, троек шесть соберется, а скотины, коров да овец как с поля гонят, да бабы выйдут
на улицу загонять, так
в воротах их-то сопрется, что беда; да и пчел-то колодок сотни две, не то больше живет. Мужик оченно сильный, и деньги должны быть.
— Мерзавцы! — кричал Саша, ругая начальство. — Им дают миллионы, они бросают нам гроши, а сотни тысяч тратят
на бабёнок да разных
бар, которые будто бы работают
в обществе. Революции делает не общество, не барство — это надо знать, идиоты, революция растёт внизу,
в земле,
в народе. Дайте мне пять миллионов — через один месяц я вам подниму революцию
на улицы, я вытащу её из тёмных углов
на свет…
— Ну, что тут спрашивать, дурачина! Вышел
на улицу, да и хватай первого, кто попадется:
в больницу, да и все тут! Что
в самом деле,
барин я или нет?
Тут
господин Голядкин отворил было дверь и хотел уже выйти
на улицу, как вдруг,
в это самое мгновение, у крыльца загремела карета его превосходительства.
Итак, один только
господин Голядкин, один с своим отчаянием, трусил
в это время по тротуару Фонтанки своим обыкновенным мелким и частым шажком, спеша добежать как можно скорее
в свою Шестилавочную
улицу,
в свой четвертый этаж, к себе
на квартиру.
Господин Голядкин взял шляпу, хотел было мимоходом маленько оправдаться
в глазах Петрушки, чтоб не подумал чего Петрушка особенного, — что вот, дескать, такое-то обстоятельство, что вот шляпу позабыл и т. д., — но так как Петрушка и глядеть не хотел и тотчас ушел, то и
господин Голядкин без дальнейших объяснений надел свою шляпу, сбежал с лестницы и, приговаривая, что все, может быть, к лучшему будет и что дело устроится как-нибудь, хотя чувствовал, между прочим, даже у себя
в пятках озноб, вышел
на улицу, нанял извозчика и полетел к Андрею Филипповичу.
Дело шло о службе где-то
в палате
в губернии, о прокурорах и председателях, о кое-каких канцелярских интригах, о разврате души одного из повытчиков, о ревизоре, о внезапной перемене начальства, о том, как
господин Голядкин-второй пострадал совершенно безвинно; о престарелой тетушке его, Пелагее Семеновне; о том, как он, по разным интригам врагов своих, места лишился и пешком пришел
в Петербург; о том, как он маялся и горе мыкал здесь,
в Петербурге, как бесплодно долгое время места искал, прожился, исхарчился, жил чуть не
на улице, ел черствый хлеб и запивал его слезами своими, спал
на голом полу и, наконец, как кто-то из добрых людей взялся хлопотать о нем, рекомендовал и великодушно к новому месту пристроил.
В тоске,
в ужасе,
в бешенстве выбежал многострадальный
господин Голядкин
на улицу и стал нанимать извозчика, чтоб прямо лететь к его превосходительству, а если не так, то уж по крайней мере к Андрею Филипповичу, но — ужас! извозчики никак не соглашались везти
господина Голядкина: «дескать,
барин, нельзя везти двух совершенно подобных; дескать, ваше благородие, хороший человек норовит жить по честности, а не как-нибудь, и вдвойне никогда не бывает».
Если же вы встречаете
на улице не односельца, но лицо неизвестного происхождения, то, кроме этого вопроса, надлежит предлагать еще следующее: откуда? зачем? где был вчера? покажи, что несешь? кто
в твоей местности сотский, староста, старшина,
господин становой пристав?
Милостивые государи! если вы не верите
в существование:
господ ташкентцев, я попросил бы вас выйти
на минуту
на улицу. Там вы наверное и
на каждом шагу насладитесь такого рода разговорами...
Я посмотрел
в окно:
улицу пересекал невысокого роста
господин, одетый
в черную поддевку и шаровары, с сильно порыжевшей коричневой шляпой
на голове; он что-то насвистывал и
в такт помахивал маленькой палочкой. Его худощавое бледное лицо с козлиной бородкой, громадными карими глазами и блуждающей улыбкой показалось мне знакомым, но где я видел это лицо? когда?
В уме так и вертелась какая-то знакомая фамилия, которая сама просилась
на язык…
Все дело состояло вот
в чем: почти уже тому две недели (по-настоящему он не помнил, но, кажется, было две недели), как встретил он
в первый раз,
на улице, где-то
на углу Подьяческой и Мещанской, одного
господина с крепом
на шляпе.
Вельчанинов только что поймал
на улице того самого статского советника и нужного
господина, которого он и теперь ловил, чтобы захватить хоть
на даче нечаянно, потому что этот чиновник, едва знакомый Вельчанинову, но нужный по делу, и тогда, как и теперь, не давался
в руки и, очевидно, прятался, всеми силами не желая с своей стороны встретиться с Вельчаниновым; обрадовавшись, что наконец-таки с ним столкнулся, Вельчанинов пошел с ним рядом, спеша, заглядывая ему
в глаза и напрягая все силы, чтобы навести седого хитреца
на одну тему,
на один разговор,
в котором тот, может быть, и проговорился бы и выронил бы как-нибудь одно искомое и давно ожидаемое словечко; но седой хитрец был тоже себе
на уме, отсмеивался и отмалчивался, — и вот именно
в эту чрезвычайно хлопотливую минуту взгляд Вельчанинова вдруг отличил
на противуположном тротуаре
улицы господина с крепом
на шляпе.
— Видели
на серой
в яблоках? — шепотом спрашивал он. — Тоже
на Причинку метит, да шалишь, не надуешь… Ха-ха! Это Агашков, Глеб Клементьич, проехал. А давно ли был яко благ, яко наг, яко нет ничего… Много их тут зубы точат
на Причинку, только уж извините,
господа, вам Флегонта Собакина не провести. Да!.. Будет и
на нашей
улице праздник… Так ведь?
— Они, как
в Новгороде были, — продолжал он, трогая рукой притолку, — с одной, примерно сказать, девушкой знакомство свели. Так вот эта девушка вас видеть желают-с. Я ее намедни
на улице встретил. Я ей сказал: «Приходи; коли
барин прикажет, я пущу».
«Раишко» — бывшая усадьба
господ Воеводиных, ветхий, темный и слепой дом — занимал своими развалинами много места и
на земле и
в воздухе. С реки его закрывает густая стена ветел, осин и берез, с
улицы — каменная ограда с крепкими воротами
на дубовых столбах и тяжелой калиткой
в левом полотнище ворот. У калитки, с вечера до утра, всю ночь,
на скамье, сложенной из кирпича, сидел большой, рыжий, неизвестного звания человек, прозванный заречными — Четыхер.
Погуляев. Да и мне все равно, только если вы ее любите, так одну не пускайте по
улицам ходить. Кто захочет впутываться
в историю, заступаться
на улице за постороннюю девушку; а обидеть охотники всегда найдутся. Вот нынче, сейчас, какие-то
господа подхватили ее
на бульваре под руки, она так испугалась, что и слова не вымолвит, а они идут, песенки распевают да
на всех посматривают. Хорошо, что я подъехал.
— Вались, слышь,
на господску…
Барин приказал… Дворяна, видно, прибавил он
в раздумье и вдруг отчаянно заколотил трещоткой, как бы желая показать освещенному дому, что он охраняет его беспечное веселье по соседству с насторожившейся холодной пустыней. Стук его трещотки наполнил
улицу и полетел вдаль,
в спутанную мглу реки и гор. Когда же трещотка смолкла, то
на улицу опять порхнули звуки оркестра, и тени
на занавесках опять двигались, подпрыгивали, встречались, отвешивали поклоны и расходились…
Прохожий вздрогнул и несколько
в испуге взглянул
на господина в енотах, приступившего к нему так без обиняков,
в восьмом часу вечера, среди
улицы. А уж известно, что если один петербургский
господин вдруг заговорит
на улице о чем-нибудь с другим, совершенно незнакомым ему
господином, то другой
господин непременно испугается.
— Нет,
на улице! Здесь же! Сейчас! — вопил Полояров. — Университета нет! университет закрыт, значит,
в университете нельзя давать объяснений! Требуйте,
господа,
на улице! Напирайте, не спускайте!..
На улице, черт возьми,
на улице! — завопил он,
в заключение, что было мочи, во всю свою здоровенную глотку.