Неточные совпадения
Ах, он любил, как
в наши
летаУже не любят; как одна
Безумная душа поэта
Еще любить осуждена:
Всегда, везде одно мечтанье,
Одно привычное желанье,
Одна привычная печаль.
Ни охлаждающая даль,
Ни долгие
лета разлуки,
Ни музам данные часы,
Ни чужеземные красы,
Ни шум веселий, ни науки
Души не изменили
в нем,
Согретой девственным
огнем.
Голова его была выбрита; вместо бороды торчало несколько седых волос; он был малого росту, тощ и сгорблен; но узенькие глаза его сверкали еще
огнем. «Эхе! — сказал комендант, узнав, по страшным его приметам, одного из бунтовщиков, наказанных
в 1741
году.
В этот вечер тщательно, со всей доступной ему объективностью, прощупав, пересмотрев все впечатления последних
лет, Самгин почувствовал себя так совершенно одиноким человеком, таким чужим всем людям, что даже испытал тоскливую боль, крепко сжавшую
в нем что-то очень чувствительное. Он приподнялся и долго сидел, безмысленно глядя на покрытые льдом стекла окна, слабо освещенные золотистым
огнем фонаря. Он был
в состоянии, близком к отчаянию.
В памяти возникла фраза редактора «Нашего края...
Дом Самгиных был одним из тех уже редких
в те
годы домов, где хозяева не торопились погасить все
огни.
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать
лет тому назад. Он пошел
в спальню, зажег
огонь, постоял у постели жены, — она спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
Угловатые движенья девушки заставляли рукава халата развеваться, точно крылья,
в ее блуждающих руках Клим нашел что-то напомнившее слепые руки Томилина, а говорила Нехаева капризным тоном Лидии, когда та была подростком тринадцати — четырнадцати
лет. Климу казалось, что девушка чем-то смущена и держится, как человек, захваченный врасплох. Она забыла переодеться, халат сползал с плеч ее, обнажая кости ключиц и кожу груди, окрашенную
огнем лампы
в неестественный цвет.
«Один из студентов, возвращенных из Сибири, устроил здесь какие-то идиотские радения с гимназистками: гасил
в комнате
огонь, заставлял капать воду из умывальника
в медный таз и под равномерное падение капель
в темноте читал девицам эротические и мистические стишки. Этим он доводил девчонок до истерики, а недавно оказалось, что одна из них, четырнадцати
лет, беременна».
— Собирались
в доме ювелира Марковича, у его сына, Льва, — сам Маркович — за границей. Гасили
огонь и
в темноте читали… бесстыдные стихи, при
огне их нельзя было бы читать. Сидели парами на широкой тахте и на кушетке, целовались. Потом, когда зажигалась лампа, — оказывалось, что некоторые девицы почти раздеты. Не все — мальчики, Марковичу —
лет двадцать, Пермякову — тоже так…
Лежа
в постели, Самгин следил, как дым его папиросы сгущает сумрак комнаты, как цветет
огонь свечи, и думал о том, что, конечно, Москва, Россия устали за эти
годы социального террора, возглавляемого царем «карликовых людей», за десять
лет студенческих волнений, рабочих демонстраций, крестьянских бунтов.
Он говорил, что «нормальное назначение человека — прожить четыре времени
года, то есть четыре возраста, без скачков, и донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение
огня лучше бурных пожаров, какая бы поэзия ни пылала
в них».
Года в три раз этот замок вдруг наполнялся народом, кипел жизнью, праздниками, балами;
в длинных галереях сияли по ночам
огни.
— То есть погасил бы
огонь и остался
в темноте! Хороша жизнь! Эх, Илья! ты хоть пофилософствовал бы немного, право! Жизнь мелькнет, как мгновение, а он лег бы да заснул! Пусть она будет постоянным горением! Ах, если б прожить
лет двести, триста! — заключил он, — сколько бы можно было переделать дела!
В первые
годы пребывания
в Петербурге,
в его ранние, молодые
годы, покойные черты лица его оживлялись чаще, глаза подолгу сияли
огнем жизни, из них лились лучи света, надежды, силы. Он волновался, как и все, надеялся, радовался пустякам и от пустяков же страдал.
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет.
В нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное:
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое
годами.
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его покинет.
Гончарова.], поэт, — хочу
в Бразилию,
в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает
в камень все, чего коснется своим
огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное
лето, — туда,
в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться».
Ночевка
в лесу без
огня в прошлом
году на реке Арзамасовке не послужила мне уроком: я опять не захватил с собой спичек.
История о зажигательствах
в Москве
в 1834
году, отозвавшаяся
лет через десять
в разных провинциях, остается загадкой. Что поджоги были,
в этом нет сомнения; вообще
огонь, «красный петух» — очень национальное средство мести у нас. Беспрестанно слышишь о поджоге барской усадьбы, овина, амбара. Но что за причина была пожаров именно
в 1834
в Москве, этого никто не знает, всего меньше члены комиссии.
В последний раз я видел его
в Париже осенью 1847
года, он был очень плох, боялся громко говорить, и лишь минутами воскресала прежняя энергия и ярко светилась своим догорающим
огнем.
В такую минуту написал он свое письмо к Гоголю.
Утром я бросился
в небольшой флигель, служивший баней, туда снесли Толочанова; тело лежало на столе
в том виде, как он умер: во фраке, без галстука, с раскрытой грудью; черты его были страшно искажены и уже почернели. Это было первое мертвое тело, которое я видел; близкий к обмороку, я вышел вон. И игрушки, и картинки, подаренные мне на Новый
год, не тешили меня; почернелый Толочанов носился перед глазами, и я слышал его «жжет —
огонь!».
Она
в 1612
году кроваво обвенчалась с Россией и сплавилась с нею
огнем 1812.
Одиноко сидел
в своей пещере перед лампадою схимник и не сводил очей с святой книги. Уже много
лет, как он затворился
в своей пещере. Уже сделал себе и дощатый гроб,
в который ложился спать вместо постели. Закрыл святой старец свою книгу и стал молиться… Вдруг вбежал человек чудного, страшного вида. Изумился святой схимник
в первый раз и отступил, увидев такого человека. Весь дрожал он, как осиновый лист; очи дико косились; страшный
огонь пугливо сыпался из очей; дрожь наводило на душу уродливое его лицо.
А ствольщик вслед за брандмейстером лезет
в неизвестное помещение, полное дыма, и, рискуя задохнуться или быть взорванным каким-нибудь запасом керосина, ищет, где
огонь, и заливает его… Трудно зимой, но невыносимо
летом, когда пожары часты.
А Королев, Юшин, Симонов, Алексеев, Корыто, Вишневский десятки
лет служили брандмейстерами, всегда
в огне, всегда, как и все пожарные, на волосок от смерти!
В 1905
году он был занят революционерами, обстреливавшими отсюда сперва полицию и жандармов, а потом войска. Долго не могли взять его. Наконец, поздно ночью подошел большой отряд с пушкой. Предполагалось громить дом гранатами.
В трактире ярко горели
огни. Войска окружили дом, приготовились стрелять, но парадная дверь оказалась незаперта. Разбив из винтовки несколько стекол, решили штурмовать. Нашелся один смельчак, который вошел и через минуту вернулся.
Крузенштерн 85
лет назад видел гиляка
в пышном, шёлковом платье, «со многими истканными на нем цветами»; теперь же на Сахалине такого щеголя и с
огнем не сыщешь.
Ступина принесла и бросила какие-то два письма, Каверина кинула
в огонь свой давний дневник, Прорвич — составленный им
лет шесть тому назад проект демократической республики, умещавшийся всего на шести писанных страничках. Одна Бертольди нашла у себя очень много материала, подлежащего сожжению. Она беспрестанно подносила Белоярцеву целые кипы и с торжеством говорила...
Коля Гладышев был не один, а вместе с товарищем-одноклассником Петровым, который впервые переступал порог публичного дома, сдавшись на соблазнительные уговоры Гладышева. Вероятно, он
в эти минуты находился
в том же диком, сумбурном, лихорадочном состоянии, которое переживал полтора
года тому назад и сам Коля, когда у него тряслись ноги, пересыхало во рту, а
огни ламп плясали перед ним кружащимися колесами.
— Не говорите, сударь! Такого подлеца, как этот самый Осип Иванов, днем с
огнем поискать! Живого и мертвого готов ободрать. У нас
в К. такую механику завел, что хоть брось торговать. Одно обидно: все видели, у всех на знати, как он на постоялом,
лет тридцать тому назад, извозчиков овсом обмеривал!
А раввин Леви как пошел, то ударился до самого до того места, где был рай, и зарыл себя там
в песок по самую шею, и пребывал
в песке тринадцать
лет, а хотя же и был засыпан по шею, но всякую субботу приготовлял себе агнца, который был печен
огнем, с небеси нисходящим.
Недаром же он еще
в корпусе, вместе с товарищем Тучабским, вышедшим
год назад
в офицеры, изучал искусство потешных
огней.
В избе между тем при появлении проезжих
в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась
лет десяти девочка, очень миловидная и тоже
в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева,
года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший
в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и стал ими глядеть, но не на людей, а на
огонь; на голбце же
в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
Летом,
в жаркий день, Пушкарь рассказал Матвею о том, как горела венгерская деревня, метались по улице охваченные ужасом люди, овцы, мычали коровы
в хлевах, задыхаясь ядовитым дымом горящей соломы, скакали лошади, вырвавшись из стойл, выли собаки и кудахтали куры, а на русских солдат, лежавших
в кустах за деревней, бежал во тьме пылающий
огнём человек.
— Были, конечно, как у всякого порядочного человека. Отца звали Ричард Бенсон. Он пропал без вести
в Красном море. А моя мать простудилась насмерть
лет пять назад. Зато у меня хороший дядя; кисловат, правда, но за меня пойдет
в огонь и воду. У него нет больше племяшей. А вы верите, что была Фрези Грант?
С тех пор он жил во флигеле дома Анны Якимовны, тянул сивуху, настоянную на лимонных корках, и беспрестанно дрался то с людьми, то с хорошими знакомыми; мать боялась его, как
огня, прятала от него деньги и вещи, клялась перед ним, что у нее нет ни гроша, особенно после того, как он топором разломал крышку у шкатулки ее и вынул оттуда семьдесят два рубля денег и кольцо с бирюзою, которое она берегла пятьдесят четыре
года в знак памяти одного искреннего приятеля покойника ее.
А потому он
в Бадене, что тетка Татьяны, ее воспитавшая, Капитолина Марковна Шестова, старая девица пятидесяти пяти
лет, добродушнейшая и честнейшая чудачка, свободная душа, вся горящая
огнем самопожертвования и самоотвержения; esprit fort (она Штрауса читала — правда, тихонько от племянницы) и демократка, заклятая противница большого света и аристократии, не могла устоять против соблазна хотя разочек взглянуть на самый этот большой свет
в таком модном месте, каков Баден…
Высокий человек
в кожаном переднике, с голыми огромными руками, держит на плече девочку
лет шести, серенькую, точно мышь, и говорит женщине, идущей рядом с ним, ведя за руку мальчугана, рыжего, как
огонь...
— Это продолжалось почти два
года, и вот девушка заболела; он бросил работу, перестал заниматься делами организации, наделал долгов и, избегая встреч с товарищами, ходил около ее квартиры или сидел у постели ее, наблюдая, как она сгорает, становясь с каждым днем всё прозрачнее, и как всё ярче пылает
в глазах ее
огонь болезни.
Чувствуя себя
в ночь рождения Младенца, любившего их, королями и хозяевами жизни, — дети не скупятся воздать взрослым за
год их скучной власти минутами своего веселого могущества: взрослые дяденьки тяжело подпрыгивают, увертываясь от
огня, и добродушно просят о пощаде...
Тихими ночами
лета море спокойно, как душа ребенка, утомленного играми дня, дремлет оно, чуть вздыхая, и, должно быть, видит какие-то яркие сны, — если плыть ночью по его густой и теплой воде, синие искры горят под руками, синее пламя разливается вокруг, и душа человека тихо тает
в этом
огне, ласковом, точно сказка матери.
Ах, тетенька! хоть я, при моих преклонных
летах, более теоретик, нежели практик
в такого рода делах, но мне кажется, что если б вы чуточку распространили вырезку
в вашем лифе, то, клянусь, самый заматерелый pouilleux — и тот не только бы на процесс Засулич, но прямо
в огонь за вами пошел!
Нынче на них смотрят с тем же равнодушием, с каким смотрят на догорающий дом, около которого обломаны все постройки и
огонь ничему по соседству сообщиться не может; но было другое, старое время,
года три-четыре назад, когда и у нас
в Петербурге и даже частью
в просторной Москве на Неглинной без этих людей, как говорят, и вода не святилась.
— Сколько я
в нынешнем
году заработала? — проговорила Даша, глядя на
огонь. — Рублей двадцать?
— Сидеть
в душной комнате, — проговорил я, — переписывать, соперничать с пишущею машиной для человека моих
лет стыдно и оскорбительно. Может ли тут быть речь о святом
огне!
Крестьянская девка,
лет двадцати пяти,
в изорванном сарафане, с распущенными волосами и босиком, шла к ним навстречу. Длинное, худощавое лицо ее до того загорело, что казалось почти черным; светло-серые глаза сверкали каким-то диким
огнем; она озиралась и посматривала во все стороны с беспокойством; то шла скоро, то останавливалась, разговаривала потихоньку сама с собою и вдруг начала хохотать так громко и таким отвратительным образом, что Егор вздрогнул и сказал с приметным ужасом...
И когда мои девочки стояли у порога
в одном белье и улица была красной от
огня, был страшный шум, то я подумал, что нечто похожее происходило много
лет назад, когда набегал неожиданно враг, грабил, зажигал…
В толпе заволновались: пробежал первый
в году маленький, неизвестно чей катер, показал красный
огонь, потом зеленый и бесшумно скатился
в темень реки — маленький, неизвестно чей, такой бодрый и веселый
в своем бесцельном ночном скитании.
Многие из тридцати тысяч механических экипажей, бегавших
в 28-м
году по Москве, проскакивали по улице Герцена, шурша по гладким торцам, и через каждую минуту с гулом и скрежетом скатывался с Герцена к Моховой трамвай 16, 22, 48 или 53-го маршрута. Отблески разноцветных
огней забрасывал
в зеркальные стекла кабинета и далеко и высоко был виден рядом с темной и грузной шапкой храма Христа туманный, бледный месячный серп.
А весною 29-го
года опять затанцевала, загорелась и завертелась
огнями Москва, и опять по-прежнему шаркало движение механических экипажей, и над шапкою храма Христа висел, как на ниточке, лунный серп, и на месте сгоревшего
в августе 28-го
года двухэтажного института выстроили новый зоологический дворец, и им заведовал приват-доцент Иванов, но Персикова уже не было.
— Нет слушай: у него был добрый сосед, его друг и приятель, занимавший первое место за столом его, товарищ на охоте, ласкавший детей его, — простосердечный, который всегда стоял с ним рядом
в церкви, снабжал его деньгами
в случае нужды, ручался за него своею головою — что ж… разве этого не довольно для погибели человека? — погоди… не бледней… дай руку:
огонь, текущий
в моих жилах, перельется
в тебя… слушай далее: однажды на охоте собака отца твоего обскакала собаку его друга; он посмеялся над ним: с этой минуты началась непримиримая вражда — 5
лет спустя твой отец уж не смеялся.
Нина. Я одинока. Раз
в сто
лет я открываю уста, чтобы говорить, и мой голос звучит
в этой пустоте уныло, и никто не слышит… И вы, бледные
огни, не слышите меня… Под утро вас рождает гнилое болото, и вы блуждаете до зари, но без мысли, без воли, без трепетания жизни. Боясь, чтобы
в вас не возникла жизнь, отец вечной материи, дьявол, каждое мгновение
в вас, как
в камнях и
в воде, производит обмен атомов, и вы меняетесь непрерывно. Во вселенной остается постоянным и неизменным один лишь дух.