Неточные совпадения
— Даже. И преступно искусство, когда оно изображает мрачными красками
жизнь демократии. Подлинное искусство — трагично. Трагическое создается насилием массы
в жизни, но не чувствуется ею
в искусстве. Калибану Шекспира трагедия не доступна. Искусство должно быть более аристократично и непонятно, чем религия. Точнее: чем богослужение. Это — хорошо, что народ не понимает латинского и церковнославянского языка. Искусство должно говорить языком непонятным и устрашающим. Я одобряю
Леонида Андреева.
Фирс(подходит к двери, трогает за ручку). Заперто. Уехали… (Садится на диван.) Про меня забыли… Ничего… я тут посижу… А
Леонид Андреич, небось, шубы не надел,
в пальто поехал… (Озабоченно вздыхает.) Я-то не поглядел… Молодо-зелено! (Бормочет что-то, чего понять нельзя.) Жизнь-то прошла, словно и не жил… (Ложится.) Я полежу… Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего… Эх ты… недотепа!.. (Лежит неподвижно.)
Лопахин. Ну, прощай, голубчик. Пора ехать. Мы друг перед другом нос дерем, а
жизнь знай себе проходит. Когда я работаю подолгу, без устали, тогда мысли полегче, и кажется, будто мне тоже известно, для чего я существую. А сколько, брат,
в России людей, которые существуют неизвестно для чего. Ну, все равно, циркуляция дела не
в этом.
Леонид Андреич, говорят, принял место, будет
в банке, шесть тысяч
в год… Только ведь не усидит, ленив очень…
Когда здесь жил,
в деревне, Рафаил Михайлыч [Рафаил Михайлыч — Зотов (1795—1871), писатель и драматург, театральный деятель, автор широко известных
в свое время романов «
Леонид или черты из
жизни Наполеона I» и «Таинственный монах».], с которым мы были очень хорошо знакомы и почти каждый день видались и всегда у них брали книги.
— Очень можно. Это была не дуэль, а подлое убийство.
Леонид во всю
жизнь пистолета не брал
в руки, вы это знали, — так друзья не делают.
«Да будет святая воля бога», — подумал я. Как знать, что бы принесла
Леониду жизнь, особенно если взять
в расчет его прекрасную, но все-таки странную натуру.
Для Кати ужасы
жизни были эгоистически непереносимы, если смотреть на них, сложа руки, и перекипать душою
в бессильном негодовании. Она кинулась отыскивать
Леонида. Нашла. Он только что приехал с фронта. Злой был и усталый. Раздраженно выслушал Катю и грубо ответил...
— Ну, вот… —
Леонид шел, качая
в руке винтовку. —
В банкирском особняке, где я сейчас живу, попалось мне недавно «Преступление и наказание» Достоевского. Полкниги солдаты повыдрали на цигарки… Стал я читать. Смешно было. «Посмею? Не посмею?» Сидит интеллигентик и копается
в душе. С какой-то совсем другой планеты человек. Ну, вот сегодня, с махновцем этим… Ты первого человека
в жизни убила?
Он стал со мною здороваться. Подходил
в буфете, радушно глядя, садился рядом, спрашивал стакан чаю. Я чувствовал, что чем-то ему нравлюсь. Звали его Печерников,
Леонид Александрович, был он из ташкентской гимназии.
В моей петербургской студенческой
жизни,
в моем развитии и
в отношении моем к
жизни он сыграл очень большую роль, — не знаю до сих пор, полезную или вредную. Во всяком случае, много наивного и сантиментального, многое из «маменькиного сынка» и «пай-мальчика» слетело с меня под его влиянием.
— Ну, так что бы было? Да неужели же ты думаешь, что я слушала все твои россказни. Ты меня выручил из ямы — это правда. Но для чего — это вопрос… Для того, чтобы я делила с тобой твою скотскую
жизнь… Что касается
Леонида, я бы его любила, быть может, если бы он был настоящим мужчиной, если бы он сумел взять меня
в руки. Но все равно, я сегодня полюбила до безумия; он презирает меня, и это-то меня и тронуло. О, я не скрою от тебя, я готова была бежать за ним.