Неточные совпадения
Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило
в него, как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли.
Мать и сестра сжимали его
в объятиях, целовали его, смеялись, плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол
в обмороке.
В нем, кажется мне, как бы бессознательно, и так рано, выразилось то робкое отчаяние, с которым столь многие теперь
в нашем бедном обществе, убоясь цинизма и разврата его и ошибочно приписывая все зло европейскому просвещению, бросаются, как говорят они, к «родной почве», так сказать,
в материнские
объятия родной земли, как дети, напуганные призраками, и у иссохшей груди расслабленной
матери жаждут хотя бы только спокойно заснуть и даже всю жизнь проспать, лишь бы не видеть их пугающих ужасов.
Так точно было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более),
в комнате
в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую как
в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями,
мать свою, схватившую его
в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из
объятий своих обеими руками к образу как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее
в испуге.
Он поклялся на коленях пред образом и поклялся памятью отца, как потребовала сама госпожа Красоткина, причем «мужественный» Коля сам расплакался, как шестилетний мальчик, от «чувств», и
мать и сын во весь тот день бросались друг другу
в объятия и плакали сотрясаясь.
Дело кончилось, впрочем, тем, что когда Аглая увидала
мать и сестер, плачущих над нею и нисколько ее не упрекающих, то бросилась к ним
в объятия и тотчас же воротилась с ними домой.
Он разом вспомнил и давешний Павловский воксал, и давешний Николаевский воксал, и вопрос Рогожину прямо
в лицо о глазах, и крест Рогожина, который теперь на нем, и благословение его
матери, к которой он же его сам привел, и последнее судорожное
объятие, последнее отречение Рогожина, давеча, на лестнице, — и после этого всего поймать себя на беспрерывном искании чего-то кругом себя, и эта лавка, и этот предмет… что за низость!
Он застал супругу и дочку
в объятиях одну у другой и обливавших друг друга слезами. Это были слезы счастья, умиления и примирения. Аглая целовала у
матери руки, щеки, губы; обе горячо прижимались друг к дружке.
В эту минуту дети гурьбой вбежали
в гостиную. И все, точно не видали сегодня
матери, устремились к ней здороваться. Первая, вприпрыжку, подбежала Нонночка и долго целовала Машу и
в губки, и
в глазки, и
в подбородочек, и
в обе ручки. Потом, тоже стремительно, упали
в объятия мамаши Феогностушка и Смарагдушка. Коронат, действительно, шел как-то мешкотно и разинул рот, по-видимому, заглядевшись на чужого человека.
Перед тем как Рыжовым уехать
в Москву, между
матерью и дочерью, этими двумя кроткими существами, разыгралась страшная драма, которую я даже не знаю,
в состоянии ли буду с достаточною прозрачностью и силою передать: вскоре после сенаторского бала Юлия Матвеевна совершенно случайно и без всякого умысла, но тем не менее тихо, так что не скрипнула под ее ногой ни одна паркетинка, вошла
в гостиную своего хаотического дома и увидала там, что Людмила была
в объятиях Ченцова.
— Князь, князь! вы предлагаете ей свою руку! вы хотите ее взять у меня, мою Зину! мою милую, моего ангела, Зину! Но я не пущу тебя, Зина! Пусть вырвут ее из рук моих, из рук
матери! — Марья Александровна бросилась к дочери и крепко сжала ее
в объятиях, хотя чувствовала, что ее довольно сильно отталкивали… Маменька немного пересаливала. Зина чувствовала это всем существом своим и с невыразимым отвращением смотрела на всю комедию. Однако ж она молчала, а это — все, что было надо Марье Александровне.
После радостных
объятий с отцом и с
матерью, после многих расспросов и рассказов я лег спать на софе у них
в комнате.
— Юрий, успокойся… видишь, я равнодушно смотрю на потерю всего, кроме твоей нежности… я видела кровь, видела ужасные вещи, слышала слова, которых бы ангелы испугались… но на груди твоей всё забыто: когда мы переплывали реку на коне, и ты держал меня
в своих
объятиях так крепко, так страстно, я не позавидовала бы ни царице, ни райскому херувиму… я не чувствовала усталости, следуя за тобой сквозь колючий кустарник, перелезая поминутно через опрокинутые рогатые пни… это правда, у меня нет ни отца, ни
матери…
Но, сознаюсь, вполне сознаюсь, не мог бы я изобразить всего торжества — той минуты, когда сама царица праздника, Клара Олсуфьевна, краснея, как вешняя роза, румянцем блаженства и стыдливости, от полноты чувств упала
в объятия нежной
матери, как прослезилась нежная
мать и как зарыдал при сем случае сам отец, маститый старец и статский советник Олсуфий Иванович, лишившийся употребления ног на долговременной службе и вознагражденный судьбою за таковое усердие капитальцем, домком, деревеньками и красавицей дочерью, — зарыдал, как ребенок, и провозгласил сквозь слезы, что его превосходительство благодетельный человек.
Но на верхней площадке его тоска возросла до такой нестерпимой боли, что он вдруг, сам не сознавая, что делает, опрометью побежал вниз.
В одну минуту он уже был на крыльце. Он ни на что не надеялся, ни о чем не думал, но он вовсе не удивился, а только странно обрадовался, когда увидел свою
мать на том же самом месте, где за несколько минут ее оставил. И на этот раз
мать должна была первой освободиться из лихорадочных
объятий сына.
И прямо рассеченной губой он упал на землю — и затих
в порыве немого горя. Лицо его мягко и нежно щекотала молодая трава; густой, успокаивающий запах подымался от сырой земли, и была
в ней могучая сила и страстный призыв к жизни. Как вековечная
мать, земля принимала
в свои
объятия грешного сына и теплом, любовью и надеждой поила его страдающее сердце.
Ни слова Настя… Но крепко, крепко сжала
мать в своих
объятиях.
Теперь вода реки чернеет всего только
в нескольких шагах от него. Иоле приподнимает фуражку, и трижды осеняет себя крестным знамением. Потом вынимает из-за ворота образок Св. Саввы, благословение
матери, и целует его… Еще и еще… Минутное колебание… Легкий быстрый скачок, и холодная вода
в одно мгновенье принимает
в свои хрустальные
объятия юношу.
Вера прибежала со службы повидаться с
матерью. Без слов обе бросились друг другу
в объятия, целовались, глядели друг на друга и опять целовались. Вера сказала...
На станции
мать и дочь бросились друг другу
в объятия.
Но попытка эта была неудачна.
Мать крепко держала его
в объятиях.
В этом восклицании выразилась вся горячая нежность юноши, который никогда не знал, что значит иметь
мать, и между тем тосковал по ней со всею страстностью его натуры.
Мать! Он был
в ее
объятиях, она осыпала его горячими ласками, сладкими, нежными именами, которых он никогда еще не слышал. Все прочее исчезло для него
в потоке бурного восторга.
В то время, когда девушки приветствовали невесту этой песнею, она была
в объятиях своей
матери и, слушая с удовольствием приятные для нее напевы, скрывала на груди Лукерьи Савишны свое горящее лицо. Затем, как бы очнувшись, она начала целовать поодиночке своих подруг.
Дня через два, ранним утром, дорожная карета въехала
в ворота дома на Сивцевом Вражке и через минуту, считавшийся мертвым сын был
в объятиях своей
матери.
Поэтому справедливо сказано, что человек оставляет отца и
матерь, как забывающий внезапно обо всем
в то время, когда он, соединившись с женою
объятиями любви, делается участником плодотворения, предоставляя Божественному Создателю взять у него ребро, чтобы из сына сделаться самому отцом.
Хмель выскочил из головы Путилова. Он понял, что участь его решена и что надо сделать предложение. Он его и сделал.
Мать и дочь выразили согласие. Жениха оставили обедать. Возвратившийся домой князь Василий отечески заключил его
в объятия и облобызал. За обедом было подано шампанское и выпито за здоровье жениха и невесты.
В этот же вечер Сергей Николаевич сообщил своему отцу о сделанном им предложении и о полученном согласии, умолчав, конечно, об обстановке.
Потянулись долгие учебные годы. Памятно ему из них лишь время каникул, когда он снова возвращался
в объятия любимой
матери, передавал ей впечатления прожитого
в разлуке с ней учебного года и оживал под ее животворящими ласками, сбрасывал с себя зачерствелость, навеянную сухими учебниками, переполненными сухими фактами и правилами; с жадностью, полной грудью вдыхал свежий деревенский воздух и по целым часам любовался на несущую свои мягкие волны красавицу Волгу.
Агония началась
в два часа ночи, и к четвертому часу утра, несмотря на то, что у постели четырехлетнего мальчика собралось шесть докторов,
в объятиях неутешной
матери лежал холодный трупик.
— «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего», — вдруг ударил он на слове своего, — «яко
мать во
объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет
в восторге: Осанна, благословен грядый!» — Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.