Неточные совпадения
—
В первый раз, как я увидел твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его,
в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех
пор все мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно было мне на них показаться, и
тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне
в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить.
Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И
в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так
в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и
тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала… кого-нибудь...
Ему доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Он горько
в глубине души плакал
в иную
пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безыменные страдания, и
тоску, и стремление куда-то вдаль, туда, вероятно,
в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц…
Редела тень. Восток алел.
Огонь казачий пламенел.
Пшеницу казаки варили;
Драбанты у брегу Днепра
Коней расседланных поили.
Проснулся Карл. «Ого!
пора!
Вставай, Мазепа. Рассветает».
Но гетман уж не спит давно.
Тоска,
тоска его снедает;
В груди дыханье стеснено.
И молча он коня седлает,
И скачет с беглым королем,
И страшно взор его сверкает,
С родным прощаясь рубежом.
— Меня, я думаю, дома ждут обедать, — сказала Верочка: —
пора. Теперь, мой миленький, я и три и четыре дня проживу
в своем подвале без
тоски, пожалуй, и больше проживу, — стану я теперь тосковать! ведь мне теперь нечего бояться — нет, ты меня не провожай: я поеду одна, чтобы не увидали как-нибудь.
Работал он неровно,
порывами: то целыми днями слонялся где-то со своей
тоской, то внезапно принимался за приведение дел
в порядок.
Много было интересного
в доме, много забавного, но
порою меня душила неотразимая
тоска, весь я точно наливался чем-то тяжким и подолгу жил, как
в глубокой темной яме, потеряв зрение, слух и все чувства, слепой и полумертвый…
Как ни велика была
тоска Павла, особенно на первых
порах после отъезда Имплевых, однако он сейчас же стал думать, как бы приготовиться
в университет.
Много прошло уже времени до теперешней минуты, когда я записываю все это прошлое, но до сих
пор с такой тяжелой, пронзительной
тоской вспоминается мне это бледное, худенькое личико, эти пронзительные долгие взгляды ее черных глаз, когда, бывало, мы оставались вдвоем, и она смотрит на меня с своей постели, смотрит, долго смотрит, как бы вызывая меня угадать, что у ней на уме; но видя, что я не угадываю и все
в прежнем недоумении, тихо и как будто про себя улыбнется и вдруг ласково протянет мне свою горячую ручку с худенькими, высохшими пальчиками.
Когда входит его превосходительство, глаза Порфирия Петровича выражают
тоску и как будто голод; и до той
поры он, изнемогая от жажды, чувствует себя
в степи Сагаре, покуда его превосходительство не приблизится к нему и не пожмет его руки.
— Нет, мы с вами никогда не сойдемся, — печально произнес Александр, — ваш взгляд на жизнь не успокаивает, а отталкивает меня от нее. Мне грустно, на душу веет холод. До сих
пор любовь спасала меня от этого холода; ее нет — и
в сердце теперь
тоска; мне страшно, скучно…
Как помещица, Вы всегда можете отпустить ко мне Аксюшу
в Петербург, дав ей паспорт; а раз она здесь, супругу ее не удастся нас разлучить, или я его убью; но ежели и Вы, Катрин, не сжалитесь надо мною и не внемлете моей мольбе, то против Вас я не решусь ничего предпринять: достаточно и того, что я совершил
в отношении Вас; но клянусь Вам всем святым для меня, что я от
тоски и отчаяния себя убью, и тогда смерть моя безраздельно ляжет на Ваше некогда любившее меня сердце; а мне хорошо известно, как тяжело носить
в душе подобные воспоминания: у меня до сих
пор волос дыбом поднимается на голове, когда я подумаю о смерти Людмилы; а потому, для Вашего собственного душевного спокойствия, Катрин, остерегитесь подводить меня к давно уже ожидаемой мною пропасти, и еще раз повторяю Вам, что я застрелюсь, если Вы не возвратите мне Аксюты».
Вот уж двадцать лет минуло с той
поры, как
тоска ко мне прикачнулась, привалилася, а никто ни на Волге, ни на Москве про то не знает; никому я ни слова не вымолвил; схоронил
тоску в душе своей, да и ношу двадцать лет, словно жернов на шее.
От этого человека всегда веяло неизбывной
тоской; все
в доме не любили его, ругали лентяем, называли полоумным. Матвею он тоже не нравился — с ним было всегда скучно,
порою жутко, а иногда его измятые слова будили
в детской душе нелюдимое чувство, надолго загонявшее мальчика куда-нибудь
в угол, где он, сидя одиноко целыми часами, сумрачно оглядывал двор и дом.
Но она, весело смеясь, снова приставала к нему, и
порою рядом с ней Лунёв чувствовал себя обмазанным её зазорными словами, как смолой. А когда она видела на лице Ильи недовольство ею,
тоску в глазах его, она смело будила
в нём чувство самца и ласками своими заглаживала
в нём враждебное ей…
И возмущенный страданием измученного теснотою жизни человека, полный обиды за него, он,
в порыве злой
тоски, густым и громким голосом зарычал, обратив лицо туда, где во тьме сверкали огни города...
О, какая это была
тоска ночью,
в часы одиночества, когда я каждую минуту прислушивался с тревогой, точно ждал, что вот-вот кто-нибудь крикнет, что мне
пора уходить.
— Конечно!.. Без сомнения! — отвечал было он на первых
порах очень решительно; но потом несколько и пораздумал: князь после того разговора, который мы описали, ни разу больше не упомянул о княгине, и даже когда Елпидифор Мартыныч говорил ему: «Княгиня, вероятно, скоро приедет!» — князь обыкновенно ни одним звуком не отвечал ему, и, кроме того, у него какая-то
тоска отражалась при этом
в лице.
И с внезапной острой
тоскою в сердце он понял, что не будет ему ни сна, ни покоя, ни радости, пока не пройдет этот проклятый, черный, выхваченный из циферблата час. Только тень знания о том, о чем не должно знать ни одно живое существо, стояла там
в углу, и ее было достаточно, чтобы затмить свет и нагнать на человека непроглядную тьму ужаса. Потревоженный однажды страх смерти расплывался по телу, внедрялся
в кости, тянул бледную голову из каждой
поры тела.
Так-то выражался восторг господина Голядкина, а между тем что-то все еще щекотало у него
в голове,
тоска не
тоска, — а
порой так сердце насасывало, что господин Голядкин не знал, чем утешить себя.
Видно, та же
тоска, которая вынуждала меня читать подобные надписи, вынуждала других писать их. Память сохранила мне одну из них, прочтенную на окне подольской гостиницы. Начала стихотворения я не помню; это было описание разнородных
порывов, возникающих
в душах путешественников; оно заключалось словами...
— А так, что с тех
пор, как повесил я к себе его
в комнату, почувствовал
тоску такую… точно как будто бы хотел кого-то зарезать.
Такая, скажу я тебе, братец мой,
тоска, что невозможно мне
в ту
пору жить, совсем нельзя.
Мне было очень тяжело, так тяжело и горько, что и описать невозможно.
В одни сутки два такие жестокие удара! Я узнал, что Софья любит другого, и навсегда лишился ее уважения. Я чувствовал себя до того уничтоженным и пристыженным, что даже негодовать на себя не мог. Лежа на диване и повернувшись лицом к стене, я с каким-то жгучим наслаждением предавался первым
порывам отчаянной
тоски, как вдруг услыхал шаги
в комнате. Я поднял голову и увидел одного из самых коротких моих друзей — Якова Пасынкова.
Афоня. Нет, не к росту. Куда мне еще расти, с чего! Я и так велик по годам. А это значит: мне не жить. Ты, дедушка, возьми то: живой человек о живом и думает, а у меня ни к чему охоты нет. Другой одёжу любит хорошую, а мне все одно, какой ни попадись зипунишко, было бы только тепло. Вот ребята теперь, так у всякого своя охота есть: кто рыбу ловит, кто что;
в разные игры играют, песни поют, а меня ничто не манит.
В те
поры, когда людям весело, мне тошней бывает, меня
тоска пуще за сердце сосет.
И напала на нас на всех с этих
пор сугубая
тоска, и пошла она по нас как водный труд по закожью:
в горнице, где одни славословия слышались, стали раздаваться одни вопления, и
в недолгом же времени все мы развоплились даже до немощи и земли под собой от полных слезами очей не видим, а чрез то или не через это, только пошла у нас болезнь глаз, и стала она весь народ перебирать.
— Я ее
в сырую землю зарыла, — говорила она вся
в тревоге своих воспоминаний, вся
в видениях своего безвозвратно прошедшего, — я давно хотела говорить, он все заказывал мне молением, укором и словом гневливым, а
порой сам на меня же подымет
тоску мою, точно мой враг и супостат.
После этого смотра прошлому
в душе Орловой родилось странное чувство к мужу, — она всё так же любила его, как и раньше, — слепой любовью самки, но ей стало казаться, как будто Григорий — должник её.
Порой она, говоря с ним, принимала тон покровительственный, ибо он часто возбуждал
в ней жалость своими беспокойными речами. Но всё-таки иногда её охватывало сомнение
в возможности тихой и мирной жизни с мужем, хотя она верила, что Григорий остепенится и погаснет
в нём его
тоска.
Григорий усердствовал — потный, ошеломлённый, с мутными глазами и с тяжёлым туманом
в голове.
Порой чувство личного бытия
в нём совершенно исчезало под давлением впечатлений, переживаемых им. Зелёные пятна под мутными глазами на землистых лицах, кости, точно обточенные болезнью, липкая, пахучая кожа, страшные судороги едва живых тел — всё это сжимало сердце
тоской и вызывало тошноту.
Тоска по родине началась у него с тех самых
пор, как его везли
в Одессу и арестантский поезд остановился ночью на Прогонной, и Яков, припав к окну, старался увидеть родной двор и ничего не увидел впотьмах.
В последние минуты мой личный нерешительный и мягкий темперамент сказался опять какой-то жгучей
тоской, безграничной жалостью к себе самому, к своей нравственной личности, ко всему, чем я жил до сих
пор, что думал, во что верил, на что надеялся.
Но я этого себе не позволил. Во все время моих скитаний по тюрьмам я старался строго держать себя
в руках и никогда не позволял себе
в заключении трех вещей: спать днем, валяться на кровати, когда не спишь, и затем отдаваться этим
порывам разнеженности, когда к ним соблазняло одиночество,
тоска и
порой расстроенные нервы.
Пускай от сердца, полного
тоскойИ желчью тайных тщетных сожалений,
Подобно чаше, ядом налитой,
Следов не остается… Без волнений
Я выпил яд по капле, ни одной
Не уронил; но люди не видали
В лице моем ни страха, ни печали,
И говорили хладно: он привык.
И с той
поры я облил свой язык
Тем самым ядом, и по праву мести
Стал унижать толпу под видом лести…
Мечты любви умчались, как туман.
Свобода стала ей всего дороже.
Обманом сердце платит за обман
(Я так слыхал, и вы слыхали тоже).
В ее лице характер южных стран
Изображался резко. Не наемный
Огонь горел
в очах; без цели, томно,
Покрыты светлой влагой, иногда
Они блуждали, как
порой звезда
По небесам блуждает, — и, конечно,
Был это знак
тоски немой, сердечной.
И с этими-то несчастными людьми мы, хитростью нашего лукавого врага, были поставлены
в положение взаимной борьбы… И теперь еще я не могу вспомнить без некоторого замирания сердца о
тоске этого долгого пути и этих бесконечных споров с людьми,
порой так глубоко несчастными и имевшими полное основание подозревать с нашей стороны посягательство на их даровой труд… Да, это была настоящая пытка…
Теперь моя
пора: я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь — весной я болен;
Кровь бродит; чувства, ум
тоскою стеснены.
Суровою зимой я более доволен,
Люблю ее снега;
в присутствии луны
Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,
Когда под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку жмет, пылая и дрожа!
Замолк Евграф Макарыч, опустил голову, слезы на глазах у него выступили. Но не смел супротив родителя словечка промолвить. Целу ночь он не спал, горюя о судьбе своей, и на разные лады передумывал, как бы ему устроить, чтоб отец его узнал Залетовых, чтобы Маша ему понравилась и согласился бы он на их свадьбу. Но ничего придумать не мог. Одолела
тоска, хоть руки наложить, так
в ту же
пору.
Порой наставала
в квартире долгая, тоскливая тишина, — знак, что все жильцы удалялись по должности, и просыпавшийся Семен Иванович мог сколько угодно развлекать
тоску свою, прислушиваясь к близкому шороху
в кухне, где хлопотала хозяйка, или к мерному отшлепыванию стоптанных башмаков Авдотьи-работницы по всем комнатам, когда она, охая и кряхтя, прибирала, притирала и приглаживала во всех углах для порядка.
О, если б знали вы, друзья моей весны,
Прекрасных грез моих,
порывов благородных, —
Какой мучительной
тоской отравлены
Проходят дни мои
в сомнениях бесплодных!
Видя
порою его угрюмую и как будто озлобленную мрачность, а
порою глубокую, молчаливую
тоску, она
в простоте сердца думала, что он все томится по своему злосчастному проигрышу, и потому всячески старалась, насколько могла и умела, облегчить его грусть, рассеять тяжелую думу, утешить его хотя бы своею собственною беспечальною верою
в светлую, безбедную будущность.
А и то сказать, признаться откровенно, такая на меня
порою, после Нютиной смерти,
тоска находит, что рад бы
в омут; а тут все ж таки дело какое ни на есть, занятие по душе, старый товарищ…
Жарко, душно. Воздух сперся, а освежить его невозможно. Перед тем как приехать Петру Степанычу, завернули было дожди с холодами, и домовитый Феклист закупорил окна по-зимнему… Невыносимо стало Самоквасову — дела нет, сон нейдет… Пуще прежнего и грусть, и
тоска… Хоть плакать, так
в ту же
пору…
— Во всем я у него виноват, — горько промолвил Василий Борисыч. — С
тоски погулять пойдешь, на людей поглядеть, и тут шуму да гаму не оберешься. Наплетут невесть чего, чего никогда и не бывало. Просто до того я дошел, дядюшка Никифор Захарыч, что хоть руки на себя наложить, так
в ту же
пору.
Теперь тонкие, смоченные слезами пальцы не закрывают больше её лица. Бледное, с горящими, как синие звезды, глазами, оно сейчас полно невыразимого отчаяния и
тоски. Кругом них толпа сгущается; все ближайшие к ним соседи принимают живейшее участие
в этом искреннем
порыве горя молодой девушки.
Славные дни провела я
в лазарете, даже
тоска по дому как-то сглаживалась и перестала проявляться прежними острыми
порывами. Иногда меня охватывала даже непреодолимая жажда пошалить и попроказничать. Ведь мне было только 11 лет, и жизнь била во мне ключом.
— Говорю,
тоски еще не чувствую. Над нами не каплет. Что ж, это вы хорошо делаете, что промежду нашим братом — купеческим сыном — обращаетесь. — Он стал говорить тише. — Давно
пора. Вы — бравый! И на войну ходили, и учились, знаете все… Таких нам и нужно. Да что же вы
в гласные-то?
— Что ж?.. я маскарады лю-блю-ю, — протянул директор и быстро опустил голову вниз, к груди Палтусова. — Люблю. Это развлечение по мне. День-деньской здесь
в банке-то этой, — сострил он, — ровно рыжик
в уксусе болтаешься, одурь возьмет!.. Ни на какое путное дело не годишься. Ей-ей!
В карты я не играю. Ну и завернешь
в маскарад. Мужчина я нетронутый… Жених
в самой
поре. Только еще
тоски не чувствую.
От печки жарко. Темные налеты, мигая, проносятся по раскаленным углям. Синие огоньки колышутся медленнее. Их зловещая, уничтожающая правда — ложь, я это чувствую сердцем, но она глубока, жизненна и серьезна. А мне все нужно начинать сначала, все, чем я жил. У меня, — о, у меня «дума лютая» звучала такой захватывающею, безнадежною
тоскою! Самому было приятно слушать. И теперь мне стыдно за это. И так же стыдно за все мелкие, без корней
в душе ответы, которыми я до сих
пор жил.
Под исход месяца стал он прилежнее наблюдать за своей женою и заметил
в ней те же самые признаки: и слезы, и тяжкие вздохи, и тайную
тоску, и отвращение от всего, даже от ласк ее мужа, и
порою дикий, неподвижный взор.
С тех
пор как он вернулся с вакаций, он ловит себя на малодушной
тоске, оттого что Надя ни одним словом не дала о себе знать. И
в его отсутствие не пришло от нее ни записки, ни депеши.