Неточные совпадения
Очевидно, что когда эти две энергии встречаются, то из этого всегда происходит нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей нет. Есть что-то среднее, чему мы видали примеры при крепостном праве. Бывало, попадется барыне таракан
в супе, призовет она повара и велит того таракана съесть.
Возьмет повар таракана
в рот, видимым образом жует его, а глотать
не глотает. Точно так же было и с глуповцами: жевали они довольно, а глотать
не глотали.
Анна, думавшая, что она так хорошо знает своего мужа, была поражена его видом, когда он вошел к ней. Лоб его был нахмурен, и глаза мрачно смотрели вперед себя, избегая ее взгляда;
рот был твердо и презрительно сжат.
В походке,
в движениях,
в звуке голоса его была решительность и твердость, каких жена никогда
не видала
в нем. Он вошел
в комнату и,
не поздоровавшись с нею, прямо направился к ее письменному столу и,
взяв ключи, отворил ящик.
Мне лягушку хоть сахаром облепи,
не возьму ее
в рот, и устрицы тоже
не возьму: я знаю, на что устрица похожа.
—
Не можно ни
в Турещину, ни
в Татарву, — отвечал кошевой,
взявши опять хладнокровно
в рот свою трубку.
— Ба, ба, ба, ба! — сказал старик. — Теперь понимаю: ты, видно,
в Марью Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но все же я никак
не могу дать тебе
роту солдат и полсотни казаков. Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я
не могу
взять ее на свою ответственность.
Он
взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая во все углы. Веры
не было, ни
в ее комнате, ни
в старом доме, ни
в поле
не видать ее, ни
в огородах. Он даже поглядел на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да
в сарае Прохор лежал на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым
ртом.
Вчера она досидела до конца вечера
в кабинете Татьяны Марковны: все были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла на фортепиано. Вера молчала, и если ее спросят о чем-нибудь, то отвечала, но сама
не заговаривала. Она чаю
не пила, за ужином раскопала два-три блюда вилкой,
взяла что-то
в рот, потом съела ложку варенья и тотчас после стола ушла спать.
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло
возьмет,
не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь
в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?»
Возьмешь дело
в руки: «
Не трогай,
не суйся, где
не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?»
Возьмешь кусок
в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку
возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что
в палате да по добрым людям.
Он подошел,
взял ее за руку и поцеловал. Она немного подалась назад и чуть-чуть повернула лицо
в сторону, так, что губы его встретили щеку, а
не рот.
В бумаге заключалось согласие горочью принять письмо. Только было, на вопрос адмирала, я разинул
рот отвечать, как губернатор
взял другую бумагу, таким же порядком прочел ее; тот же старик, секретарь,
взял и передал ее, с теми же церемониями, Кичибе.
В этой второй бумаге сказано было, что «письмо будет принято, но что скорого ответа на него быть
не может».
К полудню приехали становой и писарь, с ними явился и наш сельский священник, горький пьяница и старый старик. Они освидетельствовали тело,
взяли допросы и сели
в зале писать. Поп, ничего
не писавший и ничего
не читавший, надел на нос большие серебряные очки и сидел молча, вздыхая, зевая и крестя
рот, потом вдруг обратился к старосте и, сделавши движение, как будто нестерпимо болит поясница, спросил его...
Едал, покойник, аппетитно; и потому,
не пускаясь
в рассказы, придвинул к себе миску с нарезанным салом и окорок ветчины,
взял вилку, мало чем поменьше тех вил, которыми мужик берет сено, захватил ею самый увесистый кусок, подставил корку хлеба и — глядь, и отправил
в чужой
рот.
Только заране прошу вас, господа,
не сбивайте с толку; а то такой кисель выйдет, что совестно будет и
в рот взять.
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь: пойду
в пещеры, надену на тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу.
Не только скоромного,
не возьму рыбы
в рот!
не постелю одежды, когда стану спать! и все буду молиться, все молиться! И когда
не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по шею
в землю или замуруюсь
в каменную стену;
не возьму ни пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт
возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она
в одно слово с тобой: «Разве вы
не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе
в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения
не дала, хохочет себе, а мы
рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
— Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а я вот про нынешние порядки соображаю… Этак как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего и
не понимаешь.
В ум
не возьмешь, что и к чему следует. Каторга была так каторга, солдатчина была так солдатчина, — одним словом, казенное время… А теперь-то что?..
Не то что других там судить, а у себя
в дому, как гнилой зуб во
рту… Дальше-то что будет?..
— Вот место замечательное, — начал он, положив перед Лизою книжку, и, указывая костяным ножом на открытую страницу, заслонив ладонью
рот, читал через Лизино плечо: «
В каждой цивилизованной стране число людей, занятых убыточными производствами или ничем
не занятых, составляет, конечно, пропорцию более чем
в двадцать процентов сравнительно с числом хлебопашцев». Четыреста двадцать четвертая страница, — закончил он, закрывая книгу, которую Лиза тотчас же
взяла у него и стала молча перелистывать.
— Видите, — продолжал он, — это стало
не от меня, а от него, потому что он во всех Рынь-песках первый батырь считался и через эту амбицыю ни за что
не хотел мне уступить, хотел благородно вытерпеть, чтобы позора через себя на азиатскую нацыю
не положить, но сомлел, беднячок, и против меня
не вытерпел, верно потому, что я
в рот грош
взял. Ужасно это помогает, и я все его грыз, чтобы боли
не чувствовать, а для рассеянности мыслей
в уме удары считал, так мне и ничего.
— Да что, сударь,
не на что смотреть!
Не узнаешь, что и ешь: немцы накладут
в кушанье бог знает чего: и
в рот-то
взять не захочется. И перец-то у них
не такой; подливают
в соус чего-то из заморских склянок… Раз угостил меня повар Петра Иваныча барским кушаньем, так три дня тошнило. Смотрю, оливка
в кушанье: думал, как и здесь оливка; раскусил — глядь: а там рыбка маленькая; противно стало, выплюнул;
взял другую — и там то же; да во всех… ах вы, чтоб вас, проклятые!..
— Бог их ведает! Я спрашивал: ребята смеются, говорят: так, слышь, родятся. И что за кушанья? Сначала горячее подадут, как следует, с пирогами, да только уж пироги с наперсток;
возьмешь в рот вдруг штук шесть, хочешь пожевать, смотришь — уж там их и нет, и растаяли… После горячего вдруг чего-то сладкого дадут, там говядины, а там мороженого, а там травы какой-то, а там жаркое… и
не ел бы!
— Ему хорошо командовать: «рысью!» — с внезапной запальчивостью подхватил Полозов, — а мне-то… мне-то каково? Я и подумал:
возьмите вы себе ваши чины да эполеты — ну их с богом! Да… ты о жене спрашивал? Что — жена? Человек, как все. Пальца ей
в рот не клади — она этого
не любит. Главное — говори побольше… чтобы посмеяться было над чем. Про любовь свою расскажи, что ли… да позабавней, знаешь.
— Говорю, как
рота хочет, — повторил Панов. —
Не в первый раз:
возьмет и отдаст.
Через неделю Платошка написал паспорт, заметил
в нем, что у ней лицо обыкновенное, нос обыкновенный, рост средний,
рот умеренный и что особых примет
не оказалось, кроме по-французски говорит; а через месяц Софи упросила жену управляющего соседним имением, ехавшую
в Петербург положить
в ломбард деньги и отдать
в гимназию сына,
взять ее с собою; кибитку нагрузили грибами, вареньем, медом, мочеными и сушеными ягодами, назначенными
в подарки; жена управляющего оставила только место для себя...
— Двадцать семь рубликов, двадцать семь соколиков… Это я за свое «Яблоко раздора» сцапал. Да… Хо-хо! Нам тоже пальца
в рот не клади… Так вы
не желаете
взять ничего из сих динариев?
— Только
возьмем нумерок, чтоб поспокойнее… а то я этих общих комнат терпеть
не могу… лакеи всё так
в рот и смотрят.
Я
взял хлеб с печенкой и
не успел положить
в рот, как он ухватил меня за руку.
— Какое вино!
Не приезжайте вы к ним, так они дня три или четыре куска бы
в рот не взяли: такие стали постники.
В прошедшем 1853 году,
в исходе июля, у одного рыбака
взял окунь на земляного червя (чего он
не заметил), а на окуня — щука, которую он и вытащил. Замечательно, что щука
не могла проглотить окуня, хвост которого торчал из ее
рта.
Можно сделать одно общее правило: жало крючка должно быть так скрыто
в насадке, чтоб его
не было видно глазами и слышно осязанием; чтоб оно
не укололо
рта рыбы при самом первом ее прикосновении, но чтоб
в то же время выход жала был свободен и чтоб при подсечке или собственном движении рыбы (которая,
взявши в рот насадку, иногда вдруг бросается
в сторону), жало мгновенно высовывалось и впивалось во внутренние части
рта рыбы.
Крючки надобно употреблять меньшего разбора из средних, потому что на маленькие трудно и скучно насаживать беспрестанно, по необходимости выбирая самых мелких червяков; хвостики можно пускать короче, гольцы берут и вовсе без хвоста, хотя
не так охотно, но зато гораздо вернее, потому что голец клюет
не с разбега и
не вдруг заглатывает, а
взяв в рот конец червяка, тихо плывет
в сторону; следственно, надобно подсекать немедленно, как скоро наплавок повезет вбок или прямо.
Это рыбу пугает, но сверх того, если она и
возьмет насадку
в рот, что почти всегда делается на ходу (кроме уженья со дна), то сейчас почувствует твердую,
не закрытую спинку крючка и проворно выплюнет (выкинет назад) насадку.
Счастливцев. Были деньги, да
взять не сумели: по усам текло, да
в рот не попало. А еще меня
в товарищи звали! Коли товарищи, так все пополам, — тут и моя часть была.
— Полцарства за стакан чаю! — проговорила она глухим голосом, закрывая
рот муфтой, чтобы
не простудиться. — Я была на пяти уроках, чтобы их черт
взял! Ученики такие тупицы, такие толкачи, я чуть
не умерла от злости. И
не знаю, когда кончится эта каторга. Замучилась. Как только скоплю триста рублей, брошу все и поеду
в Крым. Лягу на берегу и буду глотать кислород. Как я люблю море, ах, как я люблю море!
Перфишка
взял стакан дрожащей рукой, опрокинул его
в рот, но
не крякнул,
не выругался, как всегда.
— Теперь вот извольте
взять эту тряпицу и завяжите ей себе
рот, как я, чтобы пыль при ссыпке
не попала. Вредно. — Кавказский подал Луговскому тряпку, а другой завязал себе нижнюю часть лица. Луговский сделал то же. Они начали вдвоем снимать рамки и высыпать «товар» на столы.
В каждой раме было
не менее полпуда, всех рамок для кубика было десять. При ссыпке белая свинцовая пыль наполнила всю комнату.
Телятев. Я увидал его
в первый раз здесь,
в парке, с неделю тому назад. Иду я по той аллее и издали вижу: стоит человек, разиня
рот и вытаращив глаза; шляпа на затылке. Меня
взяло любопытство, на что он так удивляется. Слона
не водят, петухи
не дерутся. Гляжу, и что ж бы ты думал, на кого он так уставился? Угадай!
— Ну вот. А
возьмешь в рот — сладко. Твою гальку
не съешь. Полетим сейчас на крышу?
— Ничего, одолжайтесь! я понюхаю своего! — При этом Иван Никифорович пощупал вокруг себя и достал рожок. — Вот глупая баба, так она и ружье туда же повесила! Хороший табак жид делает
в Сорочинцах. Я
не знаю, что он кладет туда, а такое душистое! На канупер [Канупер — многолетняя трава с сильным запахом.] немножко похоже. Вот
возьмите, разжуйте немножко во
рту.
Не правда ли, похоже на канупер?
Возьмите, одолжайтесь!
—
Не рассуждайте, ежели у вас
рот раскрыт… Этот легко рвать, а бывает так, что одни только корешки… Этот — раз плюнуть… (Накладывает щипцы.) Постойте,
не дергайтесь… Сидите неподвижно…
В мгновение ока… (Делает тракцию.) Главное, чтоб поглубже
взять (тянет)… чтоб коронка
не сломалась…
Тот, кто сидел теперь напротив господина Голядкина, был — ужас господина Голядкина, был — стыд господина Голядкина, был — вчерашний кошмар господина Голядкина, одним словом был сам господин Голядкин, —
не тот господин Голядкин, который сидел теперь на стуле с разинутым
ртом и с застывшим пером
в руке;
не тот, который служил
в качестве помощника своего столоначальника;
не тот, который любит стушеваться и зарыться
в толпе;
не тот, наконец, чья походка ясно выговаривает: «
не троньте меня, и я вас трогать
не буду», или: «
не троньте меня, ведь я вас
не затрогиваю», — нет, это был другой господин Голядкин, совершенно другой, но вместе с тем и совершенно похожий на первого, — такого же роста, такого же склада, так же одетый, с такой же лысиной, — одним словом, ничего, решительно ничего
не было забыто для совершенного сходства, так что если б
взять да поставить их рядом, то никто, решительно никто
не взял бы на себя определить, который именно настоящий Голядкин, а который поддельный, кто старенький и кто новенький, кто оригинал и кто копия.
Она, вися на воздухе,
не разжала зубов своих дорогой (расстояние было с полверсты), и мы с Тургеневым сами отворили ей
рот и потом произвели следствие над окунем и щуренком, который,
взяв на окуня, как на насадку, сам сделался
в свою очередь насадкою.
Фустов вышел
в другую комнату, вынес двадцатипятирублевую бумажку и молча подал ее Виктору. Тот
взял се, зевнул во все горло,
не закрывая
рта, промычал: «спасибо!» и, поеживаясь и потягиваясь, приподнялся с дивана.
— Помоги тебе Бог, Ильич, — прибавила она шопотом, чтобы
не слыхали за перегородкой, и придерживая его за рукав рубахи. — Ильич, слушай меня, Христом-Богом прошу, как поедешь, крест поцелуй, что
в рот капли
не возьмешь.
Я знал, что он один раз, когда у него болели зубы,
взял в рот бывшие у меня глазные капли и тотчас исцелел. Это меня тогда удивило и насмешило, и я отдал консьержу «пузырянку», чтобы передал Шерамуру, если он
не застанет меня дома. Но он
не приходил за глазными каплями — вероятно, зубы его прошли сами собою.
— Никогда капли
в рот не брал и
не возьму больше, — говорил он, кланяясь хозяйке
в пояс.
А иные сидели тихонько под навесами и только ждали, чтобы он прошел поскорее и
не заметил бы, что они тут. Но
не такой был человек мельник, чтобы пройти мимо или позабыть тех людей, которые ему должны за муку или за помол или просто
взяли у него денег за проценты. Ничего, что их плохо было видно
в тени и что они молчали, будто воды набрали
в рот, — мельник все-таки останавливался и говорил сам...
Никита снял кафтан, еще отряхнул его, повесил к печи и подошел к столу. Ему тоже предложили водки. Была минута мучительной борьбы: он чуть
не взял стаканчик и
не опрокинул
в рот душистую светлую влагу; но он взглянул на Василия Андреича, вспомнил зарок, вспомнил пропитые сапоги, вспомнил бондаря, вспомнил малого, которому он обещал к весне купить лошадь, вздохнул и отказался.
— Я тебя прошу, любезный друг, на меня открытым
ртом не зевать и
не ахать, а послужить богу
в этом деле, для чего я тебя и
взял: знаешь ли ты, куда я тебя теперь везу?
— Черт побери! Это оттого, что я папиросу
взял в рот не тем концом.
На следующий день,
в назначенный час, учитель
взял в руки книжку, из которой задан был урок Алеше, подозвал его к себе и велел проговорить заданное. Все дети с любопытством обратили на Алешу внимание, и сам учитель
не знал, что подумать, когда Алеша, несмотря на то что вовсе накануне
не твердил урока, смело встал со скамейки и подошел к нему. Алеша нимало
не сомневался
в том, что и этот раз ему удастся показать свою необыкновенную способность; он раскрыл
рот… и
не мог выговорить ни слова!