Неточные совпадения
На сцене певица, блестя обнаженными плечами и бриллиантами, нагибаясь и улыбаясь, собирала с помощью тенора, державшего ее за руку, неловко перелетавшие через рампу букеты и подходила к господину с
рядом по середине блестевших помадой волос, тянувшемуся длинными руками через рампу с какою-то вещью, — и вся
публика в партере, как и
в ложах, суетилась, тянулась вперед, кричала и хлопала.
В восемь часов пошел я смотреть фокусника.
Публика собралась
в исходе девятого; представление началось.
В задних
рядах стульев узнал я лакеев и горничных Веры и княгини. Все были тут наперечет. Грушницкий сидел
в первом
ряду с лорнетом. Фокусник обращался к нему всякий раз, как ему нужен был носовой платок, часы, кольцо и прочее.
Около полудня
в конце улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль,
в нем сидел толстый человек с цилиндром на голове, против него — двое вызолоченных военных, третий —
рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались
публикой в окнах домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому господину Пуанкаре следовало бы приехать на год раньше — на юбилей Романовых.
Смешно раскачиваясь, Дуняша взмахивала руками, кивала медно-красной головой; пестренькое лицо ее светилось радостью; сжав пальцы обеих рук, она потрясла кулачком пред лицом своим и, поцеловав кулачок, развела руки, разбросила поцелуй
в публику. Этот жест вызвал еще более неистовые крики, веселый смех
в зале и на хорах. Самгин тоже усмехался, посматривая на людей
рядом с ним, особенно на толстяка
в мундире министерства путей, — он смотрел на Дуняшу
в бинокль и громко говорил, причмокивая...
Хина
в самых живых красках очертила собравшуюся на воды
публику и заставила хохотать свою юную собеседницу до слез; затем последовал
ряд портретов общих знакомых
в Узле, причем Бахаревым и Веревкиным досталось прежде всего. А когда Заплатина перешла к изображению «гордеца» Половодова, Зося принялась хохотать, как сумасшедшая, и кончила тем, что могла только махать руками.
Nicolas подхватил Привалова под руку и потащил через
ряд комнат к буфету, где за маленькими столиками с зеленью — тоже затея Альфонса Богданыча, — как
в загородном ресторане, собралась самая солидная
публика: председатель окружного суда, высокий старик с сердитым лицом и щетинистыми бакенбардами, два члена суда, один тонкий и длинный, другой толстый и приземистый; прокурор Кобяко с длинными казацкими усами и с глазами навыкате; маленький вечно пьяненький горный инженер; директор банка, женатый на сестре Агриппины Филипьевны; несколько золотопромышленников из крупных, молодцеватый старик полицеймейстер с военной выправкой и седыми усами, городской голова из расторговавшихся ярославцев и т. д.
Рядом с Харитиной на первой скамье сидел доктор Кочетов. Она была не рада такому соседству и старалась не дышать, чтобы не слышать перегорелого запаха водки. А доктор старался быть с ней особенно любезным, как бывают любезными на похоронах с дамами
в трауре: ведь она до некоторой степени являлась тоже героиней настоящего судного дня. После подсудимого
публика уделяла ей самое большое внимание и следила за каждым ее движением. Харитина это чувствовала и инстинктивно приняла бесстрастный вид.
Чай продолжался довольно долго, и Галактион заметил, что
в его стакане все больше и больше прибавляется рому. Набравшаяся здесь
публика произвела на него хорошее впечатление своей простотой и откровенностью.
Рядом с Галактионом оказался какой-то ласковый седенький старичок, с утиным носом, прилизанными волосами на височках и жалобно моргавшими выцветшими глазками. Он все заглядывал ему
в лицо и повторял...
В будни эти старики и старухи ходили, с молитвой на устах, по домам более зажиточных горожан и среднего мещанства, разнося сплетни, жалуясь на судьбу, проливая слезы и клянча, а по воскресеньям они же составляли почтеннейших лиц из той
публики, что длинными
рядами выстраивалась около костелов и величественно принимала подачки во имя «пана Иисуса» и «панны Богоматери».
Тот молча последовал за ним. Они вошли
в фойе, куда, как известно, собирается по большей части
публика бельэтажа и первых
рядов кресел. Здесь одно обстоятельство еще более подняло
в глазах Калиновича его нового знакомого. На первых же шагах им встретился генерал.
Отпускной мичман беспрестанно глядел, прищурившись,
в свой бинокль и с таким выражением обводил его по всем ложам, что, видимо, хотел заявить эту прекрасную вещь глупой провинциальной
публике, которая, по его мнению, таких биноклей и не видывала; но, как бы ради смирения его гордости, тут же сидевший с ним
рядом жирный и сильно потевший Михайло Трофимов Папушкин, заплативший, между прочим, за кресло пятьдесят целковых, вдруг вытащил, не умея даже хорошенько
в руках держать, свой бинокль огромной величины и рублей
в семьдесят, вероятно, ценою.
Во время первого антракта смотрю со сцены
в дырочку занавеса.
Публика — умная
в провинции
публика — почти уже уселась, как вдруг, стуча костылями и гремя шпорами и медалями, движется, возбуждая общее любопытство, коренастый, могучего вида молодой драгунский унтер-офицер, вольноопределяющийся, и садится во втором
ряду.
Разумеется, кончилось не так ладно; но то худо, что с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда на литературном чтении литератор, кто бы он ни был, держит
публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная
публики, так что все стали приходить
в недоумение. Как вдруг
в задних
рядах послышался одинокий, но громкий голос...
Но все эти невежественные возгласы задних
рядов (не одних, впрочем, задних) были заглушены аплодисментом другой части
публики. Вызывали Кармазинова. Несколько дам, имея во главе Юлию Михайловну и предводительшу, столпились у эстрады.
В руках Юлии Михайловны явился роскошный лавровый венок, на белой бархатной подушке,
в другом венке из живых роз.
Полицмейстер с огромными усами, какой-то генерал, похожий на Суворова, и мой отец стояли, прислонясь к загородке оркестра, и важно оглядывали
публику, пока играла музыка, и потом все они сели
в первом
ряду…
Публика узнала о существовании этого места из афиш
в сентябре 1882 года, объявивших, что «воздухоплаватель Берт сегодня 3 сентября
в 7 часов вечера совершит полет на воздушном шаре с пустопорожнего места Мошнина
в Каретном
ряду. За вход 30 копеек, сидячее место — 1 рубль».
Но вдруг, повернув голову влево, Илья увидел знакомое ему толстое, блестящее, точно лаком покрытое лицо Петрухи Филимонова. Петруха сидел
в первом
ряду малиновых стульев, опираясь затылком о спинку стула, и спокойно поглядывал на
публику. Раза два его глаза скользнули по лицу Ильи, и оба раза Лунёв ощущал
в себе желание встать на ноги, сказать что-то Петрухе, или Громову, или всем людям
в суде.
Важно и торжественно входили они
в зрительный зал, когда уже вся
публика сидела на своих местах. Как сейчас вижу: с биноклем, опершись на барьер, осматривает театр Н. П. Кичеев, стройный, вылощенный сотрудник «Новостей» Нотовича;
рядом с ним, всегда неразлучно, А. Д. Курепин, фельетонист «Нового времени».
Один из моих друзей — репортер — прямо по нюху, закрыв глаза, при входе
в зал угадывал, какой кружок играет: рыбники ли, мясники ли, овощники ли из Охотного
ряда. Какой торговец устраивает, такая у него и
публика: свой дух, запах, как у гоголевского Петрушки. Особенно рыбники.
— Мне пришлось выйти за вас и сказать
публике, что автор стихотворения на пожаре у Рогожской, и это было встречено шумным приветствием. А сообщил об этом гласный думы Шамин, который два часа назад ехал мимо и видел вас
рядом с брандмайором Потехиным: «Оба
в саже, оба мокрые!»
Публика первых
рядов косилась на него, но он сидел
рядом со своим другом, весьма уважаемым известным профессором. Все бы шло хорошо, но
в антракте они ходили
в буфет и прикладывались. Наконец, запели на сцене...
— Браво, браво, Ханов! — с насмешкой хлопнули они
в ладоши. Задняя
публика, услыхав аплодисменты первых
рядов, неистово захлопала и заорала: «Браво, бис!»
Сенька мне мигнул, мы поменялись местами, я села
рядом с купчиной, а Сенька, чтобы скрыть работу от
публики, заслонил купца и полез будто бы за вещами на полочку, а я тем временем
в ширмоху за лопатошником [
В карман за бумажником.].
На следующий и на третий день он играл
в надежде на скорую получку денег и не стеснялся.
Публика была самая безобидная: дети с няньками
в ложах и первых
рядах и чернорабочие на «галдарее». Последние любили сильные возгласы и резкие жесты, и Ханов старался играть для них. Они были счастливы и принимали Ханова аплодисментами.
Он вспомнил, что при въезде
в город видел
ряд постоялых дворов. Пятак он оставил
в кармане для уплаты за ночлег, а за две копейки купил мерзлого хлеба и, спрятав
в карман, ломал по кусочкам и ел из горсти. Это подкрепило силы. Проходя мимо часового магазина, он взглянул
в окно. Большие стенные часы показывали семь. Было еще рано идти на постоялый двор, и Иванов зашел
в биллиардную. Комната была полна народом. Шла крупная интересная игра.
Публика внимательно следила за каждым ударом двух знаменитых игроков.
Дулебов садится на скамейку с правой стороны, с ним
рядом садятся: Смельская, неподалеку от них Мелузов и Негина; к ним подходят с левой стороны Великатов и Бакин. Трагик сидит
в прежнем положении, к нему подходят Вася и лакей из буфета, который ставит бутылку и рюмки на стол и отходит к стороне.
Публика частию стоит, а частию садится за столики
в глубине. Потом Мигаев.
На полу беседки под навесом лежало что-то прикрытое рогожей. И еще что-то, тоже прикрытое, лежало на листе синей сахарной бумаги, на скамейке, на которой
в летние дни садилась
публика, ожидавшая поезда. Однажды я видел здесь Урмановых. Они сидели
рядом. Оба были веселы и красивы. Он, сняв шляпу, проводил рукой по своим непокорным волосам, она что-то оживленно говорила ему.
Повторяю, ведь сплошь да
рядом из наших романтиков выходят иногда такие деловые шельмы (слово «шельмы» я употребляю любя), такое чутье действительности и знание положительного вдруг оказывают, что изумленное начальство и
публика только языком на них
в остолбенении пощелкивают.
И действительно, пересматривая
ряд этих изданий, мы находим общее старание следить за общественной жизнью и овладевать вниманием
публики, представляя посильное изображение того, что особенно ее занимало или могло занимать
в данное время.
Публика ругала меня беспощадно, как и многих других, и я слышал своими ушами, стоя на сцене, как потчевали меня
в первых
рядах кресел.
Театр был полон. И тут, как вообще во всех губернских театрах, был туман повыше люстры, шумно беспокоилась галерка;
в первом
ряду перед началом представления стояли местные франты, заложив руки назад; и тут,
в губернаторской ложе, на первом месте сидела губернаторская дочь
в боа, а сам губернатор скромно прятался за портьерой, и видны были только его руки; качался занавес, оркестр долго настраивался. Все время, пока
публика входила и занимала места, Гуров жадно искал глазами.
В зале, предназначенной для
публики, было поставлено несколько
рядов кресел и сверх того взади возвышался амфитеатром раек для купцов и мещан.
В этой толпе пестрела самая разнообразная
публика, серели
ряды войска, над которыми виднелись тонкие, частые иглы штыков; несколько гарцующих на месте всадников заметно выдавались над головами; еще далее — стройный
ряд конных жандармов…
В немногочисленной
публике, сидящей на скамьях, легкое волнение. Все не без любопытства смотрят на белобрысого, курносого матроса Ефремова, сконфуженное лицо которого дышит добродушием и некоторым недоумением. Он сидит отдельно, сбоку, за черной решеткой,
рядом с Ашаниным, а против них, за такой же решеткой, высокий, стройный и красивый сипай, с бронзово-смуглым лицом и большими темными, слегка навыкате глазами, серьезными и не особенно умными.
Вслед затем из
публики вышел молодой человек, ведя за руку молодую женщину, и начал тот же танец, но только вдвоем. Но Володе не особенно понравился и первый танец, и он собирался уже выходить, как
в числе зрителей первого
ряда увидал нескольких корветских офицеров, и
в том числе своего любимца — доктора Федора Васильевича, и он подошел к своим.
Пелагея заморгала всем лицом и заревела… Унтер взял со стола большой хлеб, стал
рядом с нянькой и начал благословлять. Извозчик подошел к унтеру, бухнул перед ним поклон и чмокнул его
в руку. То же самое сделал он и перед Аксиньей. Пелагея машинально следовала за ним и тоже бухала поклоны. Наконец отворилась наружная дверь,
в кухню пахнул белый туман, и вся
публика с шумом двинулась из кухни на двор.
В обеденном зале Бубликовской гостиницы
рядами стояли скамейки,
в глубине была сооружена сцена с занавесом; и надпись на нем: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Густо валила
публика, — деревенские, больше молодежь, пограничники-солдаты. Капралов, взволнованный и радостный, распоряжался. Катю он провел
в первый
ряд, где уже сидело начальство, — Ханов, Гребенкин, Глухарь, все с женами своими. Но Катя отказалась и села
в глубине залы, вместе с Конкордией Дмитриевной. Ей было интересно быть
в гуще зрителей.
Пьесы из современной жизни шли
в обстановке только приличной, но без всех тех бесконечных деталей, которыми жрецы нового искусства желают вызывать
в публике ряд психических"настроений".
Фредерика Леметра мне привелось видеть несколько позднее. Он уже сошел со сцены за старостью, но решился для последнего прощания с
публикой исполнить
ряд своих"коронных"ролей. И я его видел
в"Тридцать лет, или Жизнь игрока" — мелодраме, где у нас Каратыгин и Мочалов восхищали и трогали наших отцов.
Рьяный потребитель всякой музыки найдет
в лондонском"season"нечто вроде"обжорного
ряда", но английского во всем этом — только
публика, все эти десятки тысяч джентльменов обоего пола, у которых припасено на эту ярмарку столько-то гиней и фунтов стерлингов.
Скабичевского я видал редко, и хотя он
в глазах
публики занял уже место присяжного литературного критика"Отечественных записок",
в журнале он не играл никакой заметной роли, и
рядом с ним Михайловский уже выдвинулся как"восходящая звезда"русского философского свободомыслия и революционного духа. Молодежь уже намечала его и тогда
в свои вожаки.
Ряд случайностей сделал то, что Гете,
в начале прошлого столетия бывший диктатором философского мышления и эстетических законов, похвалил Шекспира, эстетические критики подхватили эту похвалу и стали писать свои длинные, туманные, quasi-ученые статьи, и большая европейская
публика стала восхищаться Шекспиром.
После первого акта начались бесчисленные цветочные подношения, но при поднятии занавеса во втором акте, присутствовавшая
в театре
публика была поражена тем, что первый
ряд кресел, занятый известными московскими богачами, виверами, вдруг опустел, и
в нем, на своем кресле «владельца театра», одиноко восседал Моисей Соломонович Шмуль. Лицо его было красно и носило следы пережитого волнения. Вскоре
публике стали известны причины подобного экстраординарного явления.
Публика и члены, среди которых были и знакомые уже нам Величковский, Городов, Бабочкин и Петров-Курский бродили и занимали столики
в буфетных залах. Компания, которую мы видели накануне
в «Малом Ярославце», сидела и теперь за одним столом.
Рядом с Величковским была на этот раз и его племянница Marie.
Свидетельница отвечает не громко, но внятно. Руки ее с сумочкой застыли на животе, и
в ушах еле заметно колышутся золотые кольца. От света ли электричества или от волнения она слегка порозовела и кажется моложе. При каждом новом «нет»
в публике с улыбкой переглядываются; один
в задних
рядах, по виду ремесленник, худой, с общипанной бородкой и кадыком на вытянутой тонкой шее, радостно шепчет для всеобщего сведения...
Несмотря на то, что
в описываемые годы петербургский балет, как мы уже имели случай заметить ранее, имел
в своих
рядах много талантливых танцовщиц, блиставших молодостью, грацией и красотой — с год как выпущенная из театральной школы Маргарита Гранпа сумела
в это короткое время не только отвоевать себе
в нем выдающееся место, но стать положительной любимицей
публики.
В задних
рядах публики пронесся подленький смешок.
Теперь Иван Иванович чувствовал себя еще лучше, чем утром.
В том же новом пальто он ехал на лошади,
рядом с настоящим офицером, и хоть сильно подпрыгивал, но держался крепко. Жаль только, что
публики не было: улица была пуста, и где-то за белыми крышами бухали пушки.