Неточные совпадения
Они ушли. Напрасно я им откликнулся: они б еще с час проискали меня
в саду. Тревога между тем сделалась ужасная. Из крепости прискакал
казак. Все зашевелилось;
стали искать черкесов во всех кустах — и, разумеется, ничего не нашли. Но многие, вероятно, остались
в твердом убеждении, что если б гарнизон показал более храбрости и поспешности, то по крайней мере десятка два хищников остались бы на месте.
Я взошел
в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель. На стене ни одного образа — дурной знак!
В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его,
стал раскладывать вещи, поставив
в угол шашку и ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке,
казак свою на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке все вертелся мальчик с белыми глазами.
— Он
стал стучать
в дверь изо всей силы; я, приложив глаз к щели, следил за движениями
казака, не ожидавшего с этой стороны нападения, — и вдруг оторвал ставень и бросился
в окно головой вниз.
Кроме рейстровых козаков, [Рейстровые козаки —
казаки, занесенные поляками
в списки (реестры) регулярных войск.] считавших обязанностью являться во время войны, можно было во всякое время,
в случае большой потребности, набрать целые толпы охочекомонных: [Охочекомонные козаки — конные добровольцы.] стоило только есаулам пройти по рынкам и площадям всех сел и местечек и прокричать во весь голос,
ставши на телегу: «Эй вы, пивники, броварники!
В крепости между
казаками заметно
стало необыкновенное волнение; во всех улицах они толпились
в кучки, тихо разговаривали между собою и расходились, увидя драгуна или гарнизонного солдата.
— Долой самодержавие! — кричали всюду
в толпе, она тесно заполнила всю площадь, черной кашей кипела на ней,
в густоте ее неестественно подпрыгивали лошади, точно каменная и замороженная земля под ними
стала жидкой, засасывала их, и они погружались
в нее до колен, раскачивая согнувшихся
в седлах
казаков;
казаки, крестя нагайками воздух, били направо, налево, люди, уклоняясь от ударов, свистели, кричали...
Щепки и осколки полетели
в глаза
казаку; он,
в свою очередь,
стал мигать.
Из животных здесь держатся изюбр, дикая козуля, кабарга, кабан, тигр, росомаха, енотовидная собака, соболь и рысь. Последняя чаще всего встречается по реке Култухе. С 1904 года по Алчану
стали производиться большие порубки и сплав леса. Это
в значительной степени разогнало зверей, но все же и теперь еще
казаки по старой памяти ходят на Алчан и никогда не возвращаются с пустыми руками.
Уже две недели, как мы шли по тайге. По тому, как стрелки и
казаки стремились к жилым местам, я видел, что они нуждаются
в более продолжительном отдыхе, чем обыкновенная ночевка. Поэтому я решил сделать дневку
в Лаохозенском стойбище. Узнав об этом, стрелки
в юртах
стали соответственно располагаться. Бивачные работы отпадали: не нужно было рубить хвою, таскать дрова и т.д. Они разулись и сразу приступили к варке ужина.
— И не у
казака он был, — продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и тем же басовым голосом, — а у цыгана-барышника; я, разумеется тотчас вклепался
в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган заорал как ошпаренный на всю площадь,
стал божиться, что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей хотел представить…
Казаки принялись развьючивать лошадей и ставить палатки, а я вошел
в фанзу и
стал расспрашивать китайцев.
Оставив
казаков ожидать нас
в седловине, мы вместе с Дерсу поднялись на гору. По гипсометрическим измерениям высота ее равна 1160 м. Подъем, сначала пологий, по мере приближения к вершине
становился все круче и круче. Бесспорно, что гора Тудинза является самой высокой
в этой местности. Вершина ее представляет собой небольшую площадку, покрытую травой и обставленную по краям низкорослой ольхой и березой.
В этих простых словах было много анимистического, но было много и мысли. Услышав наш разговор,
стали просыпаться стрелки и
казаки. Весь день я просидел на месте. Стрелки тоже отдыхали и только по временам ходили посмотреть лошадей, чтобы они не ушли далеко от бивака.
Стояла китайская фанзочка много лет
в тиши, слушая только шум воды
в ручье, и вдруг все кругом наполнилось песнями и веселым смехом. Китайцы вышли из фанзы, тоже развели небольшой огонек
в стороне, сели на корточки и молча
стали смотреть на людей, так неожиданно пришедших и нарушивших их покой. Мало-помалу песни стрелков начали затихать.
Казаки и стрелки последний раз напились чаю и
стали устраиваться на ночь.
Днем четвероногие обитатели тайги забиваются
в чащу, но перед сумерками начинают подыматься со своих лежек. Сначала они бродят по опушкам леса, а когда ночная мгла окутает землю, выходят пастись на поляны.
Казаки не
стали дожидаться сумерек и пошли тотчас, как только развьючили лошадей и убрали седла. На биваке остались мы вдвоем с Дерсу.
По свойственной казакам-охотникам привычке Мурзин поднял свое ружье и
стал целиться
в ближайшего к нам сивуча, но Дерсу остановил его и тихонько
в сторону отвел винтовку.
Ночи сделались значительно холоднее. Наступило самое хорошее время года. Зато для лошадей
в другом отношении
стало хуже. Трава, которой они главным образом кормились
в пути, начала подсыхать. За неимением овса изредка, где были фанзы,
казаки покупали буду и понемногу подкармливали их утром перед походом и вечером на биваках.
После 5 часов полудня погода
стала портиться: с моря потянул туман; откуда-то на небе появились тучи.
В сумерках возвратились
казаки и доложили, что
в 3 ямах они еще нашли 2 мертвых оленей и 1 живую козулю.
К вечеру мы немного не дошли до перевала и остановились у предгорий Сихотэ-Алиня. На этот день на разведки я послал
казаков, а сам с Дерсу остался на биваке. Мы скоро поставили односкатную палатку, повесили над огнем чайник и
стали ждать возвращения людей. Дерсу молча курил трубку, а я делал записи
в свой дневник.
Долго сидели мы у костра и слушали рев зверей. Изюбры не давали нам спать всю ночь. Сквозь дремоту я слышал их крики и то и дело просыпался. У костра сидели
казаки и ругались. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, кружились и одна за другой гасли
в темноте. Наконец
стало светать. Изюбриный рев понемногу стих. Только одинокие ярые самцы долго еще не могли успокоиться. Они слонялись по теневым склонам гор и ревели, но им уже никто не отвечал. Но вот взошло солнце, и тайга снова погрузилась
в безмолвие.
Около полудня мы сделали большой привал. Люди тотчас же
стали раздеваться и вынимать друг у друга клещей из тела. Плохо пришлось Паначеву. Он все время почесывался. Клещи набились ему
в бороду и
в шею. Обобрав клещей с себя,
казаки принялись вынимать их у собак. Умные животные отлично понимали,
в чем дело, и терпеливо переносили операцию. Совсем не то лошади: они мотали головами и сильно бились. Пришлось употребить много усилий, чтобы освободить их от паразитов, впившихся
в губы и
в веки глаз.
И очень вероятно, что если бы все разыгралось так, как
в театре, то есть
казаки выстроились бы предварительно
в ряд против священника, величаво стоящего с чашей
в руках и с группой женщин у ног, и
стали бы дожидаться, что я сделаю, то я мог бы выполнить свою программу.
Поляки
в свое время считали ее верой низшей: резали униатов набегавшие из Украины
казаки и гайдамаки, потом их
стали теснить и преследовать русские…
Часов
в девять вечера с моря надвинулся туман настолько густой, что на нем, как на экране, отражались тени людей, которые то вытягивались кверху, то припадали к земле.
Стало холодно и сыро. Я велел подбросить дров
в огонь и взялся за дневники, а
казаки принялись устраиваться на ночь.
Бросились смотреть
в дела и
в списки, — но
в делах ничего не записано.
Стали того, другого спрашивать, — никто ничего не знает. Но, по счастью, донской
казак Платов был еще жив и даже все еще на своей досадной укушетке лежал и трубку курил. Он как услыхал, что во дворце такое беспокойство, сейчас с укушетки поднялся, трубку бросил и явился к государю во всех орденах. Государь говорит...
Так они и
в Тулу прикатили, — тоже пролетели сначала сто скачков дальше Московской заставы, а потом
казак сдействовал над ямщиком нагайкою
в обратную сторону, и
стали у крыльца новых коней запрягать. Платов же из коляски не вышел, а только велел свистовому как можно скорее привести к себе мастеровых, которым блоху оставил.
Молодого
казака Климовского
стал играть гимназист седьмого класса, большой франт, который играл уже эту роль прежде и известен был тем, что, очень ловко танцуя мазурку, вылетал
в своем первом явлении на сцену.
Явился как-то на зимовник молодой
казак, Иван Подкопаев, нанялся
в табунщики, оказался прекрасным наездником и вскоре
стал первым помощником старика.
Казак влюбился
в хозяйскую дочь, а та
в него. Мать, видя их взаимность, хотела их поженить, но гордый отец мечтал ее видеть непременно за офицером, и были приезжавшие ремонтеры, которые не прочь бы жениться на богатой коннозаводчице.
Догадавшись, что сглупил свыше меры, — рассвирепел до ярости и закричал, что «не позволит отвергать бога»; что он разгонит ее «беспардонный салон без веры»; что градоначальник даже обязан верить
в бога, «а
стало быть, и жена его»; что молодых людей он не потерпит; что «вам, вам, сударыня, следовало бы из собственного достоинства позаботиться о муже и стоять за его ум, даже если б он был и с плохими способностями (а я вовсе не с плохими способностями!), а между тем вы-то и есть причина, что все меня здесь презирают, вы-то их всех и настроили!..» Он кричал, что женский вопрос уничтожит, что душок этот выкурит, что нелепый праздник по подписке для гувернанток (черт их дери!) он завтра же запретит и разгонит; что первую встретившуюся гувернантку он завтра же утром выгонит из губернии «с казаком-с!».
Личнику Евгению Ситанову удалось ошеломить взбесившегося буяна ударом табурета по голове.
Казак сел на пол, его тотчас опрокинули и связали полотенцами, он
стал грызть и рвать их зубами зверя. Тогда взбесился Евгений — вскочил на стол и, прижав локти к бокам, приготовился прыгнуть на
казака; высокий, жилистый, он неизбежно раздавил бы своим прыжком грудную клетку Капендюхина, но
в эту минуту около него появился Ларионыч
в пальто и шапке, погрозил пальцем Ситанову и сказал мастерам, тихо и деловито...
Я
стал бегать
в казармы
казаков, — они стояли около Печерской слободы.
Когда въехал он
в крепость, начали звонить
в колокола; народ снял шапки, и когда самозванец
стал сходить с лошади, при помощи двух из его
казаков, подхвативших его под руки, тогда все пали ниц.
Калмыки от
казаков во всю силу побежали на те самые места, где было скрытное калмыцкое войско, и так их навели на калмык, которые все вдруг на них,
казаков, ударили и, помянутого атамана с несколькими
казаками захватя, удержали у себя одного атамана для сего токмо, дабы тем удержанием прежде захваченных ими калмык высвободить; ибо, прочих отпустя, требовали оных своих калмычат к себе обратно; но наказной атаман ответствовал, что у них атаманов много, а без вожей им пробыть нельзя, и с тем далее
в путь свой отправились; токмо на то место, где прежде с атаманом Нечаем
казаки чрез горловину Сыр-Дарьи переправлялись, не потрафили, но, прошибшись выше, угодили к Аральскому морю, где у них провианта не
стало.
Миллер, известный своими изысканиями и сведениями
в истории нашей, говорит: [
В статье «О начале и происхождении
казаков».
В сие время явились к нему пять
казаков и один солдат, которые, как уверяли, бежали из Пугачевского
стана.
Не проходило дня без перестрелок. Мятежники толпами разъезжали около городского вала и нападали на фуражиров. Пугачев несколько раз подступал под Оренбург со всеми своими силами. Но он не имел намерения взять его приступом. «Не
стану тратить людей, — говорил он сакмарским
казакам, — выморю город мором». Не раз находил он способ доставлять жителям возмутительные свои листы. Схватили
в городе несколько злодеев, подосланных от самозванца; у них находили порох и фитили.
Сначала оба племени враждовали между собою, но
в последствии времени вошли
в дружелюбные сношения:
казаки стали получать жен из татарских улусов.
13. Домом они жили
в Зимовейской станице своим собственным, который по побеге мужа (что дневного пропитания с детьми иметь
стало не от чего) продала за 24 руб. за 50 коп. Есауловской станицы
казаку Ереме Евсееву на слом, который его
в ту Есауловскую станицу по сломке и перевез; а ныне особою командою паки
в Зимовейскую станицу перевезен и на том же месте, где он стоял и они жили, сожжен; а хутор их, состоящий так же неподалеку Зимовейской станицы, сожжен же.
Смотри
статью г-на Сухорукова «О внутреннем состоянии донских
казаков в конце XVI столетия», напечатанную
в «Соревнователе просвещения» 1824 года.
Когда тело отнесено было
в каюк, чеченец-брат подошел к берегу.
Казаки невольно расступились, чтобы дать ему дорогу. Он сильною ногой оттолкнулся от берега и вскочил
в лодку. Тут он
в первый раз, как Оленин заметил, быстрым взглядом окинул всех
казаков и опять что-то отрывисто спросил у товарища. Товарищ ответил что-то и указал на Лукашку. Чеченец взглянул на него и, медленно отвернувшись,
стал смотреть на тот берег. Не ненависть, а холодное презрение выразилось
в этом взгляде. Он еще сказал что-то.
Но форменность скоро перешла
в простые отношения; и сотник, который был такой же ловкий
казак, как и другие,
стал бойко говорить по-татарски с переводчиком.
Белецкий сразу вошел
в обычную жизнь богатого кавказского офицера
в станице. На глазах Оленина он
в один месяц
стал как бы старожилом станицы: он подпаивал стариков, делал вечеринки и сам ходил на вечеринки к девкам, хвастался победами и даже дошел до того, что девки и бабы прозвали его почему-то дедушкой, а
казаки, ясно определившие себе этого человека, любившего вино и женщин, привыкли к нему и даже полюбили его больше, чем Оленина, который был для них загадкой.
— Не, отец мой, ваших-то русских я бы давно перевешал, кабы царь был. Только резать и умеют. Так-то нашего
казака Баклашева не-человеком сделали, ногу отрезали.
Стало, дураки. На чтò теперь Баклашев годится? Нет, отец мой,
в горах дохтура есть настоящие. Так-то Гирчика, няню моего,
в походе ранили
в это место,
в грудь, так дохтура ваши отказались, а из гор приехал Саиб, вылечил. Травы, отец мой, знают.
Мать Лукашки, Марьяна, Илья Васильевич и другие
казаки, узнавшие о беспричинном подарке Оленина, пришли
в недоумение и
стали опасаться юнкера.
— Ах, Машенька! Когда же и гулять, как не на девичьей воле? За
казака пойду, рожать
стану, нужду узнаю. Вот ты поди замуж за Лукашку, тогда и
в мысль радость не пойдет, дети пойдут да работа.
Звучный голос старика, раздавшийся
в лесу и вниз по реке, вдруг уничтожил ночную тишину и таинственность, окружавшую
казака. Как будто вдруг светлей и видней
стало.
— Поехали мы с Гирейкой, — рассказывал Лукашка. (Что он Гирей-хана называл Гирейкой,
в том было заметное для
казаков молодечество.) — За рекой всё храбрился, что он всю степь знает, прямо приведет, а выехали, ночь темная, спутался мой Гирейка,
стал елозить, а всё толку нет. Не найдет аула, да и шабаш. Правей мы, видно, взяли. Почитай до полуночи искали. Уж, спасибо, собаки завыли.
— Толкуй! — крикнул Лука, скидывая портки. Он живо разделся, перекрестился и, подпрыгнув, со всплеском вскочил
в воду, обмакнулся и, вразмашку кидая белыми руками и высоко поднимая спину из воды и отдувая поперек течения,
стал перебивать Терек к отмели. Толпа
казаков звонко,
в несколько голосов, говорила на берегу. Трое конных поехали
в объезд. Каюк показался из-за поворота. Лукашка поднялся на отмели, нагнулся над телом, ворохнул его раза два. — Как есть мертвый! — прокричал оттуда резкий голос Луки.
Хорунжий взволновался и
стал делать распоряжения, как
казакам разделиться и с какой стороны подъезжать. Но
казаки, видимо, не обращали никакого внимания на эти распоряжения, слушали только то, что говорил Лукашка, и смотрели только на него.
В лице и фигуре Луки выражалось спокойствие и торжественность. Он вел проездом своего кабардинца, за которым не поспевали шагом другие лошади, и щурясь всё вглядывался вперед.
«Какой молодец», подумал Оленин, глядя на веселое лицо
казака. Он вспомнил про Марьянку и про поцелуй, который он подслушал за воротами, и ему
стало жалко Лукашку, жалко его необразование. «Что за вздор и путаница? — думал он: — человек убил другого, и счастлив, доволен, как будто сделал самое прекрасное дело. Неужели ничто не говорит ему, что тут нет причины для большой радости? Что счастье не
в том, чтобы убивать, а
в том, чтобы жертвовать собой?»