Неточные совпадения
— У Сомовой. За
год перед этим я ее встретил у одной теософки, есть такая глупенькая,
тощая и тщеславная бабенка, очень богата и влиятельна
в некоторых кругах. И вот пришлось встретиться
в камере «Крестов», — она подала жалобу на грубое обращение и на отказ поместить ее
в больницу.
— Нынче безлесят Россию,
истощают в ней почву, обращают
в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу
лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…
Вечер был тихий, кроткий, один из тех грустных вечеров бабьего
лета, когда всё вокруг так цветисто и так заметно линяет, беднеет с каждым часом, а земля уже
истощила все свои сытные, летние запахи, пахнет только холодной сыростью, воздух же странно прозрачен, и
в красноватом небе суетно мелькают галки, возбуждая невеселые мысли.
Зыков опять повалился
в ноги, а Карачунский не мог удержаться и звонко расхохотался. Что же это такое? «Парнишке» шестьдесят
лет, и вдруг его драть… На хохот из кабинета показались горный инженер Оников, бесцветный молодой человек
в форменной тужурке, и
тощий носатый лесничий Штамм.
Кто имел счастье живать
летом на Крестовском или преимущественно
в деревне Коломяге и кто бродил ранним утром по
тощим полям, начинающимся за этою деревнею, тот легко может представить себе наших перепелов.
С горы спускается деревенское стадо; оно уж близко к деревне, и картина мгновенно оживляется; необыкновенная суета проявляется по всей улице; бабы выбегают из изб с прутьями
в руках, преследуя
тощих, малорослых коров; девчонка
лет десяти, также с прутиком, бежит вся впопыхах, загоняя теленка и не находя никакой возможности следить за его скачками;
в воздухе раздаются самые разнообразные звуки, от мычанья до визгливого голоса тетки Арины, громко ругающейся на всю деревню.
9-еапреля. Возвратился из-под начала на свое пепелище. Тронут был очень слезами жены своей, без меня здесь исстрадавшейся, а еще более растрогался слезами жены дьячка Лукьяна. О себе молчав, эта женщина благодарила меня, что я пострадал за ее мужа. А самого Лукьяна сослали
в пустынь, но всего только, впрочем, на один
год. Срок столь непродолжительный, что семья его не
истощает и не евши. Ближе к Богу будет по консисторскому соображению.
Генерал вспомнил корнетские
годы, начал искать всевозможных случаев увидеть графиню, ждал часы целые на паперти и несколько конфузился, когда из допотопной кареты, тащимой высокими
тощими клячами, потерявшими способность умереть, вытаскивали два лакея старую графиню с видом вороны
в чепчике и мешали выпрыгнуть молодой графине с видом центифольной розы.
— Яша, батюшка, голубчик, не оставь старика: услужи ты мне! — воскликнул он наконец, приподымаясь на ноги с быстротою, которой нельзя было ожидать от его
лет. — Услужи мне! Поколь господь продлит мне век мой, не забуду тебя!.. А я… я было на них понадеялся! — заключил он, обращая тоскливо-беспокойное лицо свое к стороне Оки и проводя ладонью по глазам,
в которых показались две
тощие, едва приметные слезинки.
— Ты сядешь рядом со мной, — сказал он, — поэтому сядь на то место, которое будет от меня слева, — сказав это, он немедленно удалился, и
в скором времени, когда большинство уселось, я занял кресло перед столом, имея по правую руку Дюрока, а по левую — высокую,
тощую, как жердь, даму
лет сорока с лицом рыжего худого мужчины и такими длинными ногтями мизинцев, что, я думаю, она могла смело обходиться без вилки.
— Конечно, нет, — ответил он. — Санди, Молли, которая тебя так сейчас обидела, была худым черномазым птенцом на
тощих ногах всего только четыре
года назад. У меня не было ни дома, ни ночлега. Я спал
в брошенном бараке.
Безобразный нищий всё еще стоял
в дверях, сложа руки, нем и недвижим — на его ресницах блеснула слеза: может быть первая слеза — и слеза отчаяния!.. Такие слезы
истощают душу, отнимают несколько
лет жизни, могут потопить
в одну минуту миллион сладких надежд! они для одного человека — что был Наполеон для вселенной:
в десять
лет он подвинул нас целым веком вперед.
Пόд-вечер приехали гости к Палицыну; Наталья Сергевна разрядилась
в фижмы и парчевое платье, распудрилась и разрумянилась; стол
в гостиной уставили вареньями, ягодами сушеными и свежими; Генадий Василич Горинкин, богатый сосед, сидел на почетном месте, и хозяйка поминутно подносила ему тарелки с сластями; он брал из каждой понемножку и важно обтирал себе губы; он был высокого росту, белокур, и вообще довольно ловок для деревенского жителя того века; и это потому быть может, что он служил
в лейб-кампанцах; 25<-и>
лет вышед
в отставку, он женился и нажил себе двух дочерей и одного сына; — Борис Петрович занимал его разговорами о хозяйстве, о Москве и проч., бранил новое, хвалил старое, как все старики, ибо вообще, если человек сам стал хуже, то всё ему хуже кажется; — поздно вечером,
истощив разговор, они не знали, что начать; зевали
в руку, вертелись на местах, смотрели по сторонам; но заботливый хозяин тотчас нашелся...
Галкина поймала его на этом и пристроила к богатой купчихе
лет сорока, сын ее был уже студент на третьем курсе, дочь — кончала учиться
в гимназии. Купчиха была женщина
тощая, плоская, прямая, как солдат, сухое лицо монахини-аскетки, большие серые глаза, скрытые
в темных ямах, одета она
в черное платье,
в шелковую старомодную головку,
в ее ушах дрожат серьги с камнями ядовито-зеленого цвета.
Лишившись матери на пятом
году возраста, он хорошо, однако ж, ее помнил. Как теперь видел бы перед собою
тощую женщину со светлыми, жиденькими и всегда растрепанными волосами, которая то ласкала его, наполняя ему рот всем, что подвертывалось под руку: луком, куском пирога, селедкой, хлебом, — то вдруг, ни с того ни с сего, накидывалась, начинала кричать и
в то же время принималась шлепать его чем ни попало и куда ни попало. Петя тем не менее часто вспоминал мать.
Он был родом из Егорьевского уезда, но с молодых
лет работал
в Уклееве на фабриках и
в уезде и прижился тут. Его давно уже знали старым, таким же вот
тощим и длинным, и давно уже его звали Костылем. Быть может, оттого, что больше сорока
лет ему приходилось наниматься на фабриках только ремонтом, — он о каждом человеке или вещи судил только со стороны прочности: не нужен ли ремонт. И прежде чем сесть за стол, он попробовал несколько стульев, прочны ли, и сига тоже потрогал.
Юношу вступившего встречают нравы и обычаи, окостенелые и наросшие поколениями; его вталкивают
в споры, бесконечные и совершенно бесполезные; бедный
истощает свои силы, втягивается
в искусственную жизнь касты и забывает мало-помалу все живые интересы, расстается с людьми и с современностью; с тем вместе начинает чувствовать высоту жизни
в области схоластики, привыкает говорить и писать напыщенным и тяжелым языком касты, считает достойными внимания только те события, которые случились за 800
лет и были отвергаемы по-латине и признаваемы по-гречески.
— Господи, она уже взрослая! — сказал он. — Когда я уезжал отсюда
в последний раз, пять
лет назад, вы были еще совсем дитя. Вы были такая
тощая, длинноногая, простоволосая, носили короткое платьице, и я дразнил вас цаплей… Что делает время!
Сотник, уже престарелый, с седыми усами и с выражением мрачной грусти, сидел перед столом
в светлице, подперши обеими руками голову. Ему было около пятидесяти
лет; но глубокое уныние на лице и какой-то бледно-тощий цвет показывали, что душа его была убита и разрушена вдруг,
в одну минуту, и вся прежняя веселость и шумная жизнь исчезла навеки. Когда взошел Хома вместе с старым козаком, он отнял одну руку и слегка кивнул головою на низкий их поклон.
Немолодой, — ему уже 41
год, —
тощий, сухопарый, узкогрудый, с длинным носом, с проседью
в бороде.
С 1848
года стали понимать, что ни окостенелое римское право, ни хитрая казуистика, ни
тощая деистическая философия, ни бесплодный религиозный рационализм не
в силах отодвинуть совершение судеб общества.
Когда она выехала из поляны, она увидела
в двух-трех шагах от деревьев, окружавших поляну, всадника, который садился на лошадь. Лошадь этого всадника, завидев графиню, весело заржала. Всадник был мужчина
лет сорока пяти, высокий,
тощий, бледный, с тщедушной бородкой. Севши на лошадь, он погнался за графиней.
Прошел
год.
Тощий и хилый котенок обратился
в солидного и рассудительного кота. Однажды, пробираясь задворками, он шел на любовное свидание. Будучи уже близко у цели, он вдруг услыхал шорох, а вслед за этим увидел мышь, которая от водопойного корыта бежала к конюшне… Мой герой ощетинился, согнул дугой спину, зашипел и, задрожав всем телом, малодушно пустился
в бегство.
Прасковья Федоровна запела. Пела она о том, какими раньше хорошими лошадьми были эти гнедые. «Ваша хозяйка
в старинные
годы много имела хозяев сама… Юный корнет и седой генерал — каждый искал
в ней любви и забавы…» И вот она состарилась и грязною нищенкою умирает
в углу. И та же пара гнедых, теперь
тощих и голодных, везет ее на кладбище.
Сгорбившаяся, еле волочащая ноги, но до сих пор атлетически сложенная фигура указывала, что одно время не могло осилить такого железного организма, а старожилы окрестностей и города К. утверждали, что старик Толстых вел и
в молодых
годах скромную жизнь, не предаваясь излишествам, которые могли бы
истощить его крепкую натуру.