Неточные совпадения
Но как ни казались блестящими приобретенные Бородавкиным результаты,
в существе они были далеко не благотворны. Строптивость была истреблена — это правда, но
в то же время было истреблено и довольство. Жители понурили головы и как бы захирели; нехотя они работали
на полях, нехотя возвращались домой, нехотя садились за скудную трапезу и слонялись из
угла в угол, словно все опостылело им.
Всё, что он видел
в окно кареты, всё
в этом холодном чистом воздухе,
на этом бледном свете заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие
в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания заборов и
углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная зелень дерев и трав, и
поля с правильно прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля.
Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся
в лужах, не натоптала
пол, и указал ей место
в углу у двери. Оглядев горницу, Левин вышел
на задний двор. Благовидная молодайка
в калошках, качая пустыми ведрами
на коромысле, сбежала впереди его зa водой к колодцу.
В углу комнаты была навалена
на полу куча того, что погрубее и что недостойно лежать
на столах.
— Здесь и далее примеч. ред.] но вся уже изношенная, совсем рыжая, вся
в дырах и пятнах, без
полей и самым безобразнейшим
углом заломившаяся
на сторону.
— И это мне
в наслаждение! И это мне не
в боль, а
в наслаж-дение, ми-ло-сти-вый го-су-дарь, — выкрикивал он, потрясаемый за волосы и даже раз стукнувшись лбом об
пол. Спавший
на полу ребенок проснулся и заплакал. Мальчик
в углу не выдержал, задрожал, закричал и бросился к сестре
в страшном испуге, почти
в припадке. Старшая девочка дрожала со сна, как лист.
На полуОбъедки пирога; а Васька-Кот
в углу,
Припав за уксусным бочонком,
Мурлыча и ворча, трудится над курчонком.
В большой комнате
на крашеном
полу крестообразно лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола;
на одном из них бронзовый медведь держал
в лапах стержень лампы;
на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония,
в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью — белые двери...
Огни свеч расширили комнату, — она очень велика и, наверное, когда-то служила складом, — окон
в ней не было, не было и мебели, только
в углу стояла кадка и
на краю ее висел ковш. Там, впереди, возвышался небольшой,
в квадратную сажень помост, покрытый темным ковром, — ковер был так широк, что концы его, спускаясь
на пол, простирались еще
на сажень.
В средине помоста — задрапированный черным стул или кресло. «Ее трон», — сообразил Самгин, продолжая чувствовать, что его обманывают.
И,
в свою очередь, интересно рассказывала, что еще пятилетним ребенком Клим трогательно ухаживал за хилым цветком, который случайно вырос
в теневом
углу сада, среди сорных трав; он
поливал его, не обращая внимания
на цветы
в клумбах, а когда цветок все-таки погиб, Клим долго и горько плакал.
Самгин снял шляпу, поправил очки, оглянулся: у окна, раскаленного солнцем, — широкий кожаный диван, пред ним,
на полу, — старая, истоптанная шкура белого медведя,
в углу — шкаф для платья с зеркалом во всю величину двери; у стены — два кожаных кресла и маленький, круглый стол, а
на нем графин воды, стакан.
Освещая стол, лампа оставляла комнату
в сумраке, наполненном дымом табака; у стены, вытянув и неестественно перекрутив длинные ноги, сидел Поярков, он, как всегда, низко нагнулся, глядя
в пол, рядом — Алексей Гогин и человек
в поддевке и смазных сапогах, похожий
на извозчика; вспыхнувшая
в углу спичка осветила курчавую бороду Дунаева. Клим сосчитал головы, — семнадцать.
— О-осторожней! — крикнул он, стряхнув книги
на пол, прижимаясь
в угол.
В пекарне началось оживление, кудрявый Алеша и остролицый, худенький подросток Фома налаживали
в приямке два самовара, выгребали
угли из печи,
в углу гремели эмалированные кружки, лысый старик резал каравай хлеба равновесными ломтями, вытирали стол, двигали скамейки, по асфальту
пола звучно шлепали босые подошвы, с печки слезли два человека
в розовых рубахах, без поясов, одинаково растрепанные, одновременно и как будто одними и теми же движениями надели сапоги, полушубки и — ушли
в дверь
на двор.
Лидия, непричесанная,
в оранжевом халатике,
в туфлях
на босую ногу, сидела
в углу дивана с тетрадью нот
в руках. Не спеша прикрыв голые ноги
полою халата, она, неласково глядя
на Клима, спросила...
Ногою
в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся
на пол, сдвинула вещи со стола
на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим сел
на кушетку, присматриваясь.
Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно
в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал
пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
За магазином,
в небольшой комнатке горели две лампы, наполняя ее розоватым сумраком; толстый ковер лежал
на полу, стены тоже были завешаны коврами, высоко
на стене — портрет
в черной раме, украшенный серебряными листьями;
в углу помещался широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним
на столе кипел самовар красной меди, мягко блестело стекло, фарфор. Казалось, что магазин, грубо сверкающий серебром и золотом, — далеко отсюда.
Отчего по ночам, не надеясь
на Захара и Анисью, она просиживала у его постели, не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами
на бумажке: «Илья», бежала
в церковь, подавала бумажку
в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила
в угол, бросалась
на колени и долго лежала, припав головой к
полу, потом поспешно шла
на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала
в дверь и шепотом спрашивала у Анисьи...
Если Захар заставал иногда там хозяйку с какими-нибудь планами улучшений и очищений, он твердо объявлял, что это не женское дело разбирать, где и как должны лежать щетки, вакса и сапоги, что никому дела нет до того, зачем у него платье лежит
в куче
на полу, а постель
в углу за печкой,
в пыли, что он носит платье и спит
на этой постели, а не она.
Он взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая во все
углы. Веры не было, ни
в ее комнате, ни
в старом доме, ни
в поле не видать ее, ни
в огородах. Он даже поглядел
на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да
в сарае Прохор лежал
на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым ртом.
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь
в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело
в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок
в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут
на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что
в палате да по добрым людям.
К вечеру второго дня нашли Веру, сидящую
на полу,
в углу большой залы, полуодетую. Борис и жена священника, приехавшая
в тот день, почти силой увели ее оттуда и положили
в постель.
Комната,
в которой я очутился, была небольшой, весьма нехитро меблированный нумер обыкновенного петербургского шамбр-гарни средней руки. Сам Ламберт был, впрочем, превосходно и богато одет.
На полу валялись два чемодана, наполовину лишь разобранные.
Угол комнаты был загорожен ширмами, закрывавшими кровать.
Опять появились слуги: каждый нес лакированную деревянную подставку, с трубкой, табаком, маленькой глиняной жаровней, с горячими
углями и пепельницей, и тем же порядком ставили перед нами. С этим еще было труднее возиться. Японцам хорошо, сидя
на полу и
в просторном платье, проделывать все эти штуки: набивать трубку, закуривать
углем, вытряхивать пепел; а нам каково со стула? Я опять вспомнил угощенье Лисицы и Журавля.
Ящики выскочили из своих мест, щетки, гребни, бумаги, письма — все ездило по
полу вперегонку, что скорее скакнет
в угол или оттуда
на средину.
На арене ничего еще не было. Там ходил какой-то распорядитель из тагалов,
в розовой кисейной рубашке, и собирал деньги
на ставку и за пари. Я удивился, с какой небрежностью индийцы бросали пригоршни долларов, между которыми были и золотые дублоны. Распорядитель раскладывал деньги по кучкам
на полу,
на песке арены.
На ней,
в одном
углу,
на корточках сидели тагалы с петухами, которым предстояло драться.
Полинявшие дорогие ковры
на полу, резная старинная мебель красного дерева, бронзовые люстры и канделябры, малахитовые вазы и мраморные столики по
углам, старинные столовые часы из матового серебра, плохие картины
в дорогих рамах, цветы
на окнах и лампадки перед образами старинного письма — все это уносило его во времена детства, когда он был своим человеком
в этих уютных низеньких комнатах.
Чертопханов перестал скитаться из
угла в угол; он сидел весь красный, с помутившимися глазами, которые он то опускал
на пол, то упорно устремлял
в темное окно; вставал, наливал себе водки, выпивал ее, опять садился, опять уставлял глаза
в одну точку и не шевелился — только дыхание его учащалось и лицо все более краснело.
Мужик глянул
на меня исподлобья. Я внутренне дал себе слово во что бы то ни стало освободить бедняка. Он сидел неподвижно
на лавке. При свете фонаря я мог разглядеть его испитое, морщинистое лицо, нависшие желтые брови, беспокойные глаза, худые члены… Девочка улеглась
на полу у самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел возле стола, опершись головою
на руки. Кузнечик кричал
в углу… дождик стучал по крыше и скользил по окнам; мы все молчали.
Бедный гость, с оборванной
полою и до крови оцарапанный, скоро отыскивал безопасный
угол, но принужден был иногда целых три часа стоять прижавшись к стене и видеть, как разъяренный зверь
в двух шагах от него ревел, прыгал, становился
на дыбы, рвался и силился до него дотянуться.
В небольшом этапе было человек восемьдесят народу
в цепях, бритых и небритых, женщин, детей; все они расступились перед офицером, и мы увидели
на грязном
полу,
в углу,
на соломе какую-то фигуру, завернутую
в кафтан ссыльного.
Белинский лежал
в углу на кушетке, и когда я проходил мимо, он меня взял за
полу и сказал...
Раннее утро, не больше семи часов. Окна еще не начали белеть, а свечей не дают; только нагоревшая светильня лампадки, с вечера затепленной
в углу перед образом, разливает
в жарко натопленной детской меркнущий свет. Две девушки, ночующие
в детской, потихоньку поднимаются с войлоков, разостланных
на полу, всемерно стараясь, чтобы неосторожным движением не разбудить детей. Через пять минут они накидывают
на себя затрапезные платья и уходят вниз доканчивать туалет.
Начиная с лестниц, ведущих
в палатки,
полы и клетки содержатся крайне небрежно, помет не вывозится, всюду запекшаяся кровь, которою пропитаны стены лавок, не окрашенных, как бы следовало по санитарным условиям, масляного краскою; по
углам на полу всюду набросан сор, перья, рогожа, мочала… колоды для рубки мяса избиты и содержатся неопрятно, туши вешаются
на ржавые железные невылуженные крючья, служащие при лавках одеты
в засаленное платье и грязные передники, а ножи
в неопрятном виде лежат
в привешанных к поясу мясников грязных, окровавленных ножнах, которые, по-видимому, никогда не чистятся…
«Мы сидели тогда по
углам, понурив унылые головы, со скверным выражением
на озлобленных лицах…» «Развив наши мозги
на деньги народа, вскормленные хлебом, забранным с его
поля, — станем ли мы
в ряды его гонителей?..»
В прокламации развивалась мысль, что интересы учащейся молодежи и народа одни.
Весь этот вечер проходил оживленно и весело, а для меня
в нем осталось несколько мелких, почти ничтожных эпизодов, значение которых выделилось даже не сразу, но которые остались
в памяти навсегда. Так, когда играли
в прятки, я наткнулся
на кого-то из прятавшихся за дверью
в темноватом
углу отцовского кабинета. Когда я приоткрыл дверь, — передо мной
на полу сидела небольшая фигурка, отвернувшая голову. Нужно было еще угадать, кто это.
Тот же письменный стол,
на котором стояла чернильница без чернил, тот же угловой шкафчик, где хранилась у Бубнова заветная мадера, тот же ковер
на полу, кресло, этажерка
в углу, какая-то дамская шифоньерка.
Я спал между печью и окном,
на полу, мне было коротко, ноги я засовывал
в подпечек, их щекотали тараканы. Этот
угол доставил мне немало злых удовольствий, — дед, стряпая, постоянно выбивал стекла
в окне концами ухватов и кочерги. Было смешно и странно, что он, такой умный, не догадается обрезать ухваты.
Лоб его странно светился; брови высоко поднялись; косые глаза пристально смотрели
в черный потолок; темные губы, вздрагивая, выпускали розовые пузыри; из
углов губ, по щекам,
на шею и
на пол стекала кровь; она текла густыми ручьями из-под спины.
На столе горела, оплывая и отражаясь
в пустоте зеркала, сальная свеча, грязные тени ползали по
полу,
в углу перед образом теплилась лампада, ледяное окно серебрил лунный свет. Мать оглядывалась, точно искала чего-то
на голых стенах,
на потолке.
Потом он улегся
на голом
полу,
Всё скоро уснуло
в сторожке,
Я думала, думала… лежа
в углуНа мерзлой и жесткой рогожке…
Сначала веселые были мечты:
Я вспомнила праздники наши,
Огнями горящую залу, цветы,
Подарки, заздравные чаши,
И шумные речи, и ласки… кругом
Всё милое, всё дорогое —
Но где же Сергей?.. И подумав о нем,
Забыла я всё остальное!
Рядом с спальней находилась образная, маленькая комнатка, с голыми стенами и тяжелым киотом
в угле;
на полу лежал истертый, закапанный воском коверчик...
В дальнем
углу,
на кирпичном
полу этого кирпичного погреба стоял
на коленях Персиянцев.
В комнате не было ни чемодана, ни дорожного сака и вообще ничего такого, что свидетельствовало бы о прибытии человека за сорок верст по русским дорогам.
В одном
углу на оттоманке валялась городская лисья шуба, крытая черным атласом, ватный капор и большой ковровый платок; да тут же
на полу стояли черные бархатные сапожки, а больше ничего.
На полу,
в углу, шагах
в трех от Персиянцева, свернувшись, лежал барсук.
Конечно, я мог бы сесть
на пол, —
в комнате никого не было; но мне приказано, чтоб я стоял
в углу, и я ни за что не хотел сесть, несмотря
на усталость.
На третий день пришли к селу; мать спросила мужика, работавшего
в поле, где дегтярный завод, и скоро они спустились по крутой лесной тропинке, — корни деревьев лежали
на ней, как ступени, —
на небольшую круглую поляну, засоренную
углем и щепой, залитую дегтем.
Мало-помалу образовались
в зале кружки, и даже Алексей Дмитрич, желая принять участие
в общем разговоре, начал слоняться из одного
угла в другой, наводя
на все сердца нестерпимое уныние. Женский
пол скромно пробирался через зал
в гостиную и робко усаживался по стенке,
в ожидании хозяек.
Ввел ее князь, взял
на руки и посадил, как дитя, с ногами
в угол на широкий мягкий диван; одну бархатную подушку ей за спину подсунул, другую — под правый локоток подложил, а ленту от гитары перекинул через плечо и персты руки
на струны поклал. Потом сел сам
на полу у дивана и, голову склонил к ее алому сафьянному башмачку и мне кивает: дескать, садись и ты.
Кругом шли турецкие диваны, обтянутые трипом;
в углах стояли камины;
на стенах, оклеенных под рытый бархат сбоями, висели
в золотых рамах масляные и не совсем скромного содержания картины;
пол был обтянут толстым зеленым сукном.