Неточные совпадения
Как бы то ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что удалился
в дом купчихи Распоповой (которую уважал за
искусство печь пироги с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый месяц вздыхали глуповцы, слушая их, — так чувствительно они были написаны! Сам градоначальник учил попов, как произносить их.
Следовательно, ежели человек, произведший
в свою пользу отчуждение на сумму
в несколько миллионов рублей, сделается впоследствии даже меценатом [Мецена́т — покровитель
искусств.] и построит мраморный палаццо,
в котором сосредоточит все чудеса науки и
искусства, то его все-таки нельзя назвать искусным общественным деятелем, а следует назвать только искусным мошенником.
Вронский и Каренина, по соображениям Михайлова, должны были быть знатные и богатые Русские, ничего не понимающие
в искусстве, как и все богатые Русские, но прикидывавшиеся любителями и ценителями.
— Я не понимаю, как они могут так грубо ошибаться. Христос уже имеет свое определенное воплощение
в искусстве великих стариков. Стало быть, если они хотят изображать не Бога, а революционера или мудреца, то пусть из истории берут Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только не Христа. Они берут то самое лицо, которое нельзя брать для
искусства, а потом…
— Если поискать, то найдутся другие. Но дело
в том, что
искусство не терпит спора и рассуждений. А при картине Иванова для верующего и для неверующего является вопрос: Бог это или не Бог? и разрушает единство впечатления.
Вронский сам был представителен; кроме того, обладал
искусством держать себя достойно-почтительно и имел привычку
в обращении с такими лицами; потому он и был приставлен к принцу.
Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того направления, которого держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни
искусство, ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство изменяло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они сами
в нем незаметно изменялись.
Песцов же доказывал, что
искусство одно и что оно может достигнуть высших своих проявлений только
в соединении всех родов.
— Это придет, — утешал его Голенищев,
в понятии которого Вронский имел и талант и, главное, образование, дающее возвышенный взгляд на
искусство. Убеждение Голенищева
в таланте Вронского поддерживалось еще и тем, что ему нужно было сочувствие и похвалы Вронского его статьям и мыслям, и он чувствовал, что похвалы и поддержка должны быть взаимны.
Левин доказывал, что ошибка Вагнера и всех его последователей
в том, что музыка хочет переходить
в область чужого
искусства, что так же ошибается поэзия, когда описывает черты лиц, что должна делать живопись, и, как пример такой ошибки, он привел скульптора, который вздумал высекать из мрамора тени поэтических образов, восстающие вокруг фигуры поэта на пьедестале.
Она знала, что
в области политики, философии богословия Алексей Александрович сомневался или отыскивал; но
в вопросах
искусства и поэзии,
в особенности музыки, понимания которой он был совершенно лишен, у него были самые определенные и твердые мнения.
Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами и фресками на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами на высоких окнах, вазами на консолях и каминах, с резными дверями и с мрачными залами, увешанными картинами, — палаццо этот, после того как они переехали
в него, самою своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько русский помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель и покровитель
искусств, и сам — скромный художник, отрекшийся от света, связей, честолюбия для любимой женщины.
Разговор зашел о новом направлении
искусства, о новой иллюстрации Библии французским художником. Воркуев обвинял художника
в реализме, доведенном до грубости. Левин сказал, что Французы довели условность
в искусстве как никто и что поэтому они особенную заслугу видят
в возвращении к реализму.
В том, что они уже не лгут, они видят поэзию.
Она знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские, что
искусство было по его натуре совершенно чуждо ему, но что, несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович не пропускал ничего из того, что делало шум
в этой области, и считал своим долгом всё читать.
Как ни низко он ценил способность понимания
искусства Голенищевым, как ни ничтожно было то справедливое замечание о верности выражения лица Пилата как чиновника, как ни обидно могло бы ему показаться высказывание первого такого ничтожного замечания, тогда как не говорилось о важнейших, Михайлов был
в восхищении от этого замечания.
Вронский назвал гостей. — Обед был прекрасный, и гонка лодок, и всё это было довольно мило, но
в Москве не могут без ridicule. [смешного.] Явилась какая-то дама, учительница плаванья Шведской королевы, и показывала свое
искусство.
Максим Максимыч имел глубокие сведения
в поваренном
искусстве: он удивительно хорошо зажарил фазана, удачно полил его огуречным рассолом, и я должен признаться, что без него пришлось бы остаться на сухоядении.
Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен
в науке жизни и видел, как другие без
искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался.
Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему самолюбию, как признавая мое
искусство в верховой езде на кавказский лад.
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно
в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь,
искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его
в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как
в Германии, где он стоял с полком
в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно
в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами
искусства, города с многооконными высокими дворцами, вросшими
в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие
в домы,
в шуме и
в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и
в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся
в серебряные ясные небеса.
Словом, все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни
искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось
в хладе размеренной чистоты и опрятности.
— Да ведь это не
в банк; тут никакого не может быть счастья или фальши: все ведь от
искусства; я даже тебя предваряю, что я совсем не умею играть, разве что-нибудь мне дашь вперед.
Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно
в какое время, откуда и кем привезенных к нам
в Россию, иной раз даже нашими вельможами, любителями
искусства, накупившими их
в Италии по совету везших их курьеров.
— Я?.. нет, я не то, — сказал Манилов, — но я не могу постичь… извините… я, конечно, не мог получить такого блестящего образования, какое, так сказать, видно во всяком вашем движении; не имею высокого
искусства выражаться… Может быть, здесь…
в этом, вами сейчас выраженном изъяснении… скрыто другое… Может быть, вы изволили выразиться так для красоты слога?
Я и
в университете был, и слушал лекции по всем частям, а
искусству и порядку жить не только не выучился, а еще как бы больше выучился
искусству побольше издерживать деньги на всякие новые утонченности да комфорты, больше познакомился с такими предметами, на которые нужны деньги.
Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал на свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилась
в нем;
И муз возвышенных
искусства,
Счастливец, он не постыдил:
Он
в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.
В пустыне, где один Евгений
Мог оценить его дары,
Господ соседственных селений
Ему не нравились пиры;
Бежал он их беседы шумной,
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне,
Конечно, не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнем,
Ни остротою, ни умом,
Ни общежития
искусством;
Но разговор их милых жен
Гораздо меньше был умен.
За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что
в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без
искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей?
Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошел
И молвил: «Вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочел
Души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила;
Она
в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но вас хвалить я не хочу;
Я за нее вам отплачу
Признаньем также без
искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд вам отдаю.
Опершись на плотину, Ленский
Давно нетерпеливо ждал;
Меж тем, механик деревенский,
Зарецкий жернов осуждал.
Идет Онегин с извиненьем.
«Но где же, — молвил с изумленьем
Зарецкий, — где ваш секундант?»
В дуэлях классик и педант,
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял — не как-нибудь,
Но
в строгих правилах
искусства,
По всем преданьям старины
(Что похвалить мы
в нем должны).
— Досточтимый капитан, — самодовольно возразил Циммер, — я играю на всем, что звучит и трещит.
В молодости я был музыкальным клоуном. Теперь меня тянет к
искусству, и я с горем вижу, что погубил незаурядное дарование. Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразу двух: виолу и скрипку. На виолончели играю днем, а на скрипке по вечерам, то есть как бы плачу, рыдаю о погибшем таланте. Не угостите ли винцом, э? Виолончель — это моя Кармен, а скрипка…
— Да, — кивнул он, — соло на тарелках или медных трубочках — другое дело. Впрочем, что мне?! Пусть кривляются паяцы
искусства — я знаю, что
в скрипке и виолончели всегда отдыхают феи.
Сам он тоже не посещал никого; таким образом меж ним и земляками легло холодное отчуждение, и будь работа Лонгрена — игрушки — менее независима от дел деревни, ему пришлось бы ощутительнее испытать на себе последствия таких отношений. Товары и съестные припасы он закупал
в городе — Меннерс не мог бы похвастаться даже коробком спичек, купленным у него Лонгреном. Он делал также сам всю домашнюю работу и терпеливо проходил несвойственное мужчине сложное
искусство ращения девочки.
Паратов. Это делает тебе честь, Робинзон. Но ты не по времени горд. Применяйся к обстоятельствам, бедный друг мой! Время просвещенных покровителей, время меценатов прошло; теперь торжество буржуазии, теперь
искусство на вес золота ценится,
в полном смысле наступает золотой век. Но, уж не взыщи, подчас и ваксой напоят, и
в бочке с горы, для собственного удовольствия, прокатят — на какого Медичиса нападешь. Не отлучайся, ты мне нужен будешь!
Робинзон. Ну вот, изволите слышать, опять бургонского! Спасите, погибаю! Серж, пожалей хоть ты меня! Ведь я
в цвете лет, господа, я подаю большие надежды. За что ж
искусство должно лишиться…
Он стал расспрашивать меня о судьбе Ивана Кузмича, которого называл кумом, и часто прерывал мою речь дополнительными вопросами и нравоучительными замечаниями, которые, если и не обличали
в нем человека сведущего
в военном
искусстве, то по крайней мере обнаруживали сметливость и природный ум.
Или
в душе его сам бог возбудит жар
К
искусствам творческим, высоким
и прекрасным, —
Они тотчас: разбой! пожар!
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то
искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток
в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману
в кабаке.
Толстоногий стол, заваленный почерневшими от старинной пыли, словно прокопченными бумагами, занимал весь промежуток между двумя окнами; по стенам висели турецкие ружья, нагайки, сабля, две ландкарты, какие-то анатомические рисунки, портрет Гуфеланда, [Гуфеланд Христофор (1762–1836) — немецкий врач, автор широко
в свое время популярной книги «
Искусство продления человеческой жизни».] вензель из волос
в черной рамке и диплом под стеклом; кожаный, кое-где продавленный и разорванный, диван помещался между двумя громадными шкафами из карельской березы; на полках
в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы, банки, пузырьки;
в одном углу стояла сломанная электрическая машина.
—
В Ватикане много музеев с ценнейшими памятниками
искусства (живописи, скульптуры и т.д.).
Он промучился до утра, но не прибег к
искусству Базарова и, увидевшись с ним на следующий день, на его вопрос: «Зачем он не послал за ним?» — отвечал, весь еще бледный, но уже тщательно расчесанный и выбритый: «Ведь вы, помнится, сами говорили, что не верите
в медицину?» Так проходили дни.
Мне тогда было всего лет восемь, но я уже побывал
в своей жизни
в Орле и
в Кромах и знал некоторые превосходные произведения русского
искусства, привозимые купцами к нашей приходской церкви на рождественскую ярмарку.
В большой комнате с окнами на Марсово поле собралось человек двадцать — интересные дамы, с волосами, начесанными на уши, шикарные молодые люди
в костюмах, которые как бы рекламировали
искусство портных, солидные адвокаты, литераторы.
— Это, очевидно, местный покровитель
искусств и наук. Там какой-то рыжий человек читал нечто вроде лекции «Об инстинктах познания», кажется? Нет, «О третьем инстинкте», но это именно инстинкт познания. Я — невежда
в философии, но — мне понравилось: он доказывал, что познание такая же сила, как любовь и голод. Я никогда не слышала этого…
в такой форме.
Говорили о том, что Россия быстро богатеет, что купечество Островского почти вымерло и уже не заметно
в Москве, что возникает новый слой промышленников, не чуждых интересам культуры,
искусства, политики.
По бокам парадного крыльца медные и эмалированные дощечки извещали черными буквами, что
в доме этом обитают люди странных фамилий: присяжный поверенный Я. Ассикритов, акушерка Интролигатина, учитель танцев Волков-Воловик, настройщик роялей и починка деревянных инструментов П. Е. Скромного, «Школа кулинарного
искусства и готовые обеды на дом Т. П. Федькиной», «Переписка на машинке, 3-й этаж, кв.
— Вообще интеллигенция не делает революций, даже когда она психически деклассирована. Интеллигент — не революционер, а реформатор
в науке,
искусстве, религии. И
в политике, конечно. Бессмысленно и бесполезно насиловать себя, искусственно настраивать на героический лад…
— Да, да — я утверждаю:
искусство должно быть аристократично и отвлеченно, — настойчиво говорил оратор. — Мы должны понять, что реализм, позитивизм, рационализм — это маски одного и того же дьявола — материализма. Я приветствую футуризм — это все-таки прыжок
в сторону от угнетающей пошлости прошлого. Отравленные ею, наши отцы не поняли символизма…
Молодая адвокатура — щеголи, «кадеты», двое проповедуют модернистские течения
в искусстве, один — неплохо играет на виолончели, а все трое вместе — яростные винтеры.