Неточные совпадения
— Смотрел я однажды у пруда на лягушек, — говорил он, — и
был смущен диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один человек обладает душою, и нет ли таковой у
гадов земных! И, взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа
есть и у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.
— Стойте, — перебил вдруг Митя и с каким-то неудержимым чувством произнес, обращаясь ко всем в комнате: — Господа, все мы жестоки, все мы изверги, все плакать заставляем людей, матерей и грудных детей, но из всех — пусть уж так
будет решено теперь — из всех я самый подлый
гад!
— Оно, впрочем, так и
было, тут и угадывать
было нечего. Но не подумалось ли тебе тогда и то, что я именно желаю, чтоб «один
гад съел другую гадину», то
есть чтоб именно Дмитрий отца убил, да еще поскорее… и что и сам я поспособствовать даже не прочь?
Стало
быть, брат Дмитрий в глазах его
гад и, может
быть, давно уже
гад?
Иван шагнул к столу, взялся
было за пачку и стал ее развертывать, но вдруг отдернул пальцы как будто от прикосновения какого-то отвратительного, страшного
гада.
— То-то и
есть, что в уме… и в подлом уме, в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг на публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он с яростным презрением. — Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один
гад съедает другую гадину… Не
будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые… Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош!
Есть у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
Иногда только он вздохнет да промолвит: «Господи! кабы не
было блох да становых, что бы это за рай, а не жизнь
была!» — вздохнет и смирится пред рукою Промысла, соделавшего и Киферона, птицу сладкогласную, и
гадов разных.
Должно
быть, случилось что-нибудь ужасное — ишь ведь как
гады закопошились!
Потом молча села опять, но в лице ее
было какое-то судорожное движение, как будто она дотронулась до какого-то
гада.
Словом, чтобы точнее определить его душевное состояние, выражусь стихами поэта: «И внял он неба содроганье, и горних ангелов полет, и
гад земных подводный ход, и дольней лозы прозябанье!» Точно в такой же почти сверхъестественной власти у Бема
были и языки иностранные, из которых он не знал ни единого; несмотря на то, однако, как утверждал друг его Кольбер, Бем понимал многое, когда при нем говорили на каком-нибудь чужом языке, и понимал именно потому, что ему хорошо известен
был язык натуры.
— Чего лучше! Именно кафедру сравнительной митирогнозии — давно уж потребность-то эта чувствуется. Ну, и еще: чтобы экспедицию какую-нибудь ученую на свой счет снарядил… непременно, непременно! Сколько
есть насекомых,
гадов различных, которые только того и ждут, чтобы на них пролился свет науки! Помилуйте! нынче даже в вагонах на железных дорогах везде клопы развелись!
— Ну, так вот что. Напиши ты ей, что очень уж она повадлива стала. Либеральничает, а между тем с Пафнутьевым шепчется."Помои"почитывает. Может
быть, благодаря этой повадливости и развелось у нас такое множество
гаду, что шагу ступить нельзя, чтоб он не облепил тебя со всех сторон.
— Сам молчи! А я поговорю… Я вот смотрю на вас, — жрёте вы,
пьёте, обманываете друг друга… никого не любите… чего вам надо? Я — порядочной жизни искал, чистой… нигде её нет! Только сам испортился… Хорошему человеку нельзя с вами жить. Вы хороших людей до смерти забиваете… Я вот — злой, сильный, да и то среди вас — как слабая кошка среди крыс в тёмном погребе… Вы — везде… и судите, и рядите, и законы ставите…
Гады однако вы…
— Пойми ты, тупой человек, пойми, безмозглая голова, что у тебя, кроме грубой физической силы,
есть еще дух божий, святой огонь, который в высочайшей степени отличает тебя от осла или от
гада и приближает к божеству!
…А те бесчисленные, не имеющие лица, которые где-то там шумят, разговаривают, судят и вечно подозревают? И если уж тот, кто видел близко, может так страшно заподозрить, то эти осудят без колебаний и, осудив, никогда не узнают правды, и возьмут от него только то гнусное, что придумают сами, а чистое его, а благородное его… да
есть ли оно, благородное и чистое? Может
быть, и действительно — он вор, обманщик,
гад?
Институт тоже узнать
было нельзя: его покрыли кремовою краской, провели по специальному водопроводу воду в комнату
гадов, сменили все стекла на зеркальные, прислали пять новых микроскопов, стеклянные препарационные столы, шары по две тысячи ламп с отраженным светом, рефлекторы, шкапы в музей.
Нет сомнения, что, если бы профессор осуществил этот план, ему очень легко удалось бы устроиться при кафедре зоологии в любом университете мира, ибо ученый он
был совершенно первоклассный, а в той области, которая так или иначе касается земноводных или голых
гадов, и равных себе не имел, за исключением профессоров Уильяма Веккля в Кембридже и Джиакомо Бартоломео Беккари в Риме.
Были долгие эпидемии,
были долго повальные болезни от трупов
гадов и людей, и долго еще ходила армия, но уже не снабженная газами, а саперными принадлежностями, керосинными цистернами и шлангами, очищая землю. Очистила, и все кончилось к весне 29-го года.
Непосредственно вслед за жабами, опустошившими тот первый отряд голых
гадов, который по справедливости назван классом
гадов бесхвостых, переселился в лучший мир бессменный сторож института старик Влас, не входящий в класс голых
гадов. Причина смерти его, впрочем,
была та же, что и у бедных
гадов, и ее Персиков определил сразу...
Сообщалось от правительства, что в случае, если
гадов не удастся удержать в двухсотверстной зоне от столицы, она
будет эвакуирована в полном порядке.
Они вступали в дремучий, неведомый лес, шли по топкому опасному болоту, видели под ногами разных
гадов и змей и лезли на дерево, — отчасти, чтоб посмотреть, не увидят ли где дороги, отчасти же для того, чтобы отдохнуть и хоть на время избавиться от опасности увязнуть или
быть ужаленными.
Ученые смотрят в микроскоп, и потому не могут видеть ничего большого; для того, чтоб
быть ими замеченным, надобно
быть незаметным глазу человеческому; для них существует не кристальный ручей, а капля, наполненная гомеопатическими
гадами.
Островник заговаривает зеленую дубраву: «Хожу я, раб (такой-то), вокруг острова (такого-то) по крутым оврагам, буеракам, смотрю я чрез все леса: дуб, березу, осину, липу, клен,
ель, жимолость, орешину; по всем сучьям и ветвям, по всем листьям и цветам, а
было в моей дуброве по живу, по добру и по здорову, а в мою бы зелену дуброву не заходил ни зверь, ни
гад, ни лих человек, ни ведьма, ни леший, ни домовой, ни водяной, ни вихрь.
Потому летом пойдешь в лес — столько там этого
гаду: оводу, слепней, мошек и всякой комариной силы — только табачным дымом себя и полегчишь, не то съедят, пусто б им
было.
Сотворение земли лежит вне шести дней миротворения,
есть его онтологический prius [См. прим. 22 к «Отделу первому».], и творческие акты отдельных дней предполагают своей основой первозданную землю: в ней отделяется свет от тьмы, твердь от воды, в ней создается земное уже небо, в котором двигнутся светила и полетят птицы, на ней стекается земная вода, которая «произведет» пресмыкающихся, из нее образуется твердь или земная земля, которая произведет «душу живую по роду ее, скотов и
гадов и зверей земных» [Быт.
Жизнь неслась, как будто летел вдаль остроконечный снаряд, со свистом разрезая замутившийся воздух. Так неслась жизнь, и мы в ней. Голова кружилась, некогда
было думать. И вдруг, как клубок
гадов, зашевелились теперь вопросы. Зашевелились, поднимают свои плоские колеблющиеся головы.
Почти на краю Новгорода, далеко за Московскими воротами,
был обширный пустырь, заросший крапивой и репейником. Вокруг него торчали огромные рогатые сосны, любимое пристанище для грачей, ворон и хищных зверей, в середине находилось ущелье, прозванное «Чертовым», — в нем под грудами хвороста и валежника водились всякие
гады: змеи и ужи.
Почти на конце Новгорода, далеко за Московскими воротами,
был обширный пустырь, заросший крапивою и репейником. Вокруг него торчали огромные рогатые сосны, любимое пристанище для грачей, ворон и хищных зверей; в середине находилось ущелье, прозванное «Чертовым», — в нем под грудами хвороста и валежника водились всякие
гады: змеи и ужи.
Когда же Волынской хотел доискаться, кто бы мог
быть шпионом Липмана в его собственном доме, он, казалось, блуждал, как странник в диком бору, где боится на каждом шагу наступить на ядовитого
гада.
Он
был отвратителен и грязен, как животное, пресмыкался в грязи и пыли, как
гад, и такая же темная и таинственная, как души животных,
была его душа.
— Град на пути — то Ноев ковчег, понеже плавайте по непроходному пути, сиречь по потопным водам: посол нем — то
есть чистая голубица, а грамота неписана — то
есть сучец масличный, его же принесе в ковчег голубица к Ною за уверение познания, что
есть суша, и Ной праведный, зря той сучец, с сынами и дщерями, со скотом и со птицы и со всяким
гадом, бывшим в ковчеге едиными усты и единым сердцем прославиша благодеющего бога.
Какие-то особые
гады «
выпивали глаза» у больных и умерших…