Неточные совпадения
Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный и не любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если
только уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито…
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми шагами и совсем не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт не прямо, а с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз
уже не невежеством, а излишеством просвещения.
Вронский с Анною три месяца
уже путешествовали вместе по Европе. Они объездили Венецию, Рим, Неаполь и
только что приехали в небольшой итальянский город,
где хотели поселиться на некоторое время.
Из театра Степан Аркадьич заехал в Охотный ряд, сам выбрал рыбу и спаржу к обеду и в 12 часов был
уже у Дюссо,
где ему нужно было быть у троих, как на его счастье, стоявших в одной гостинице: у Левина, остановившегося тут и недавно приехавшего из-за границы, у нового своего начальника,
только что поступившего на это высшее место и ревизовавшего Москву, и у зятя Каренина, чтобы его непременно привезти обедать.
Ему казалось, что при нормальном развитии богатства в государстве все эти явления наступают,
только когда на земледелие положен
уже значительный труд, когда оно стало в правильные, по крайней мере, в определенные условия; что богатство страны должно расти равномерно и в особенности так, чтобы другие отрасли богатства не опережали земледелия; что сообразно с известным состоянием земледелия должны быть соответствующие ему и пути сообщения, и что при нашем неправильном пользовании землей железные дороги, вызванные не экономическою, но политическою необходимостью, были преждевременны и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие промышленности и кредита, остановили его, и что потому, так же как одностороннее и преждевременное развитие органа в животном помешало бы его общему развитию, так для общего развития богатства в России кредит, пути сообщения, усиление фабричной деятельности, несомненно необходимые в Европе,
где они своевременны, у нас
только сделали вред, отстранив главный очередной вопрос устройства земледелия.
— Что вы говорите! — вскрикнул он, когда княгиня сказала ему, что Вронский едет в этом поезде. На мгновение лицо Степана Аркадьича выразило грусть, но через минуту, когда, слегка подрагивая на каждой ноге и расправляя бакенбарды, он вошел в комнату,
где был Вронский, Степан Аркадьич
уже вполне забыл свои отчаянные рыдания над трупом сестры и видел в Вронском
только героя и старого приятеля.
— А, они
уже приехали! — сказала Анна, глядя на верховых лошадей, которых
только что отводили от крыльца. — Не правда ли, хороша эта лошадь? Это коб. Моя любимая. Подведи сюда, и дайте сахару. Граф
где? — спросила она у выскочивших двух парадных лакеев. — А, вот и он! — сказала она, увидев выходившего навстречу ей Вронского с Весловским.
Разговор между обедавшими, за исключением погруженных в мрачное молчание доктора, архитектора и управляющего, не умолкал,
где скользя,
где цепляясь и задевая кого-нибудь за живое. Один раз Дарья Александровна была задета за живое и так разгорячилась, что даже покраснела, и потом
уже вспомнила, не сказано ли ею чего-нибудь лишнего и неприятного. Свияжский заговорил о Левине, рассказывая его странные суждения о том, что машины
только вредны в русском хозяйстве.
Дарья Александровна по совету Левина выехала до зари. Дорога была хороша, коляска покойна, лошади бежали весело, и на козлах, кроме кучера, сидел конторщик вместо лакея, посланный Левиным для безопасности. Дарья Александровна задремала и проснулась,
только подъезжая
уже к постоялому двору,
где надо было переменять лошадей.
— А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит — ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль… Погодите; вот в этом-то и штука… Вызовет на дуэль: хорошо! Все это — вызов, приготовления, условия — будет как можно торжественнее и ужаснее, — я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо!
Только вот
где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль.
Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит, — на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?
Странное дело! оттого ли, что честолюбие
уже так сильно было в них возбуждено; оттого ли, что в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперед! — это слово, производящее такие чудеса над русским человеком, — то ли, другое ли, но юноша с самого начала искал
только трудностей, алча действовать
только там,
где трудно,
где нужно было показать бóльшую силу души.
Чичиков, чинясь, проходил в дверь боком, чтоб дать и хозяину пройти с ним вместе; но это было напрасно: хозяин бы не прошел, да его
уж и не было. Слышно было
только, как раздавались его речи по двору: «Да что ж Фома Большой? Зачем он до сих пор не здесь? Ротозей Емельян, беги к повару-телепню, чтобы потрошил поскорей осетра. Молоки, икру, потроха и лещей в уху, а карасей — в соус. Да раки, раки! Ротозей Фома Меньшой,
где же раки? раки, говорю, раки?!» И долго раздавалися всё — раки да раки.
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь, так, как есть, в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем, так что достаточно было ему
только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и
уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
Из буфета ли он вырвался или из небольшой зеленой гостиной,
где производилась игра посильнее, чем в обыкновенный вист, своей ли волею или вытолкали его,
только он явился веселый, радостный, ухвативши под руку прокурора, которого, вероятно,
уже таскал несколько времени, потому что бедный прокурор поворачивал на все стороны свои густые брови, как бы придумывая средство выбраться из этого дружеского подручного путешествия.
Но в продолжение того, как он сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно
уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну
только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом дорогу, — в это время на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
Скоро вслед за ними все угомонилось, и гостиница объялась непробудным сном;
только в одном окошечке виден еще был свет,
где жил какой-то приехавший из Рязани поручик, большой, по-видимому, охотник до сапогов, потому что заказал
уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую.
Он
уже позабывал сам, сколько у него было чего, и помнил
только, в каком месте стоял у него в шкафу графинчик с остатком какой-нибудь настойки, на котором он сам сделал наметку, чтобы никто воровским образом ее не выпил, да
где лежало перышко или сургучик.
Прогулку сделали они недалекую: именно, перешли
только на другую сторону улицы, к дому, бывшему насупротив гостиницы, и вошли в низенькую стеклянную закоптившуюся дверь, приводившую почти в подвал,
где уже сидело за деревянными столами много всяких: и бривших и не бривших бороды, и в нагольных тулупах и просто в рубахе, а кое-кто и во фризовой шинели.
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но
только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот
уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
Борис. Нельзя мне, Катя. Не по своей я воле еду: дядя посылает,
уж и лошади готовы; я
только отпросился у дяди на минуточку, хотел хоть с местом-то тем проститься,
где мы с тобой виделись.
Другой.
Где уж жива! Высоко бросилась-то: тут обрыв, да, должно быть, на якорь попала, ушиблась, бедная! А точно, ребяты, как живая!
Только на виске маленькая ранка, и одна
только, как есть одна, капелька крови.
Робинзон. Какой народ! Удивляюсь. Везде поспеют;
где только можно взять, все
уж взято, непочатых мест нет. Ну, не надо, не нуждаюсь я в нем. Ты ему не говори ничего, а то он подумает, что и я хочу обмануть; а я горд.
Карандышев. Она сама виновата: ее поступок заслуживал наказания. Я ей говорил, что это за люди; наконец она сама могла, она имела время заметить разницу между мной и ими. Да, она виновата, но судить ее, кроме меня, никто не имеет права, а тем более оскорблять. Это
уж мое дело; прощу я ее или нет; но защитником ее я обязан явиться. У ней нет ни братьев, ни близких; один я,
только один я обязан вступиться за нее и наказать оскорбителей.
Где она?
О Фенечке, которой тогда минул
уже семнадцатый год, никто не говорил, и редкий ее видел: она жила тихонько, скромненько, и
только по воскресеньям Николай Петрович замечал в приходской церкви, где-нибудь в сторонке, тонкий профиль ее беленького лица.
Самгин вышел на крыльцо, оглянулся, прислушался, — пустынно и тихо,
только где-то во дворе колют дрова. День
уже догорал, в небе расположились полосы красных облаков, точно гигантская лестница от горизонта к зениту. Это напоминало безлюдную площадь и фигуру Дьякона, в красных лохмотьях крови на мостовой вокруг него.
Только на Варшавском вокзале, когда новенький локомотив, фыркнув паром, повернул красные, ведущие колеса, а вагон вздрогнул, покатился и подкрашенное лицо матери уродливо расплылось, стерлось, — Самгин,
уже надевший шапку, быстро сорвал ее с головы, и где-то внутри его тихо и вопросительно прозвучало печальное слово...
В доме, против места,
где взорвали губернатора, окно было заткнуто синей подушкой, отбит кусок наличника, неприятно обнажилось красное мясо кирпича, а среди улицы никаких признаков взрыва
уже не было заметно,
только слой снега стал свежее, белее и возвышался бугорком.
Самгин отметил, что
только он сидит за столом одиноко, все остальные по двое, по трое, и все говорят негромко, вполголоса, наклоняясь друг к другу через столы. У двери в биллиардную,
где уже щелкали шары, за круглым столом завтракают пятеро военных, они, не стесняясь, смеются, смех вызывает дородный, чернобородый интендант в шелковой шапочке на голове, он рассказывает что-то, густой его бас звучит однотонно, выделяется
только часто повторяемое...
Клим первым вышел в столовую к чаю, в доме было тихо, все, очевидно, спали,
только наверху, у Варавки,
где жил доктор Любомудров, кто-то возился. Через две-три минуты в столовую заглянула Варвара,
уже одетая, причесанная.
Нарисовав эту головку, он
уже не знал предела гордости. Рисунок его выставлен с рисунками старшего класса на публичном экзамене, и учитель мало поправлял,
только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал по точке в каждом глазу — и глаза вдруг стали смотреть точно живые.
Она, как совесть,
только и напоминает о себе, когда человек
уже сделал не то, что надо, или если он и бывает тверд волей, так разве случайно, или там,
где он равнодушен».
— Не общество. Я знаю, что в нашем обществе такой же беспорядок, как и везде; но снаружи формы еще красивы, так что, если жить, чтоб
только проходить мимо, то
уж лучше тут, чем где-нибудь.
Ждал было он, что мать пойдет жаловаться, и, возгордясь, молчал;
только где уж, не посмела мать жаловаться.
— Мама, а не помните ли вы, как вы были в деревне,
где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и, главное, были ли вы в этой деревне в самом деле когда-нибудь, или мне
только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там увидел? Я вас давно
уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
Проезжая эти пространства,
где на далекое друг от друга расстояние разбросаны фермы, невольно подумаешь, что пора бы
уже этим фермам и полям сблизиться так, чтобы они касались друг друга, как в самой Англии, чтоб соседние нивы разделялись
только канавой, а не степями, чтоб ни один клочок не пропал даром…
«Как же вы в новое место поедете? — спросил я, — на чем? чем будете питаться?
где останавливаться? По этой дороге, вероятно, поварен нет…» — «Да, трудно; но ведь это
только в первый раз, — возразил он, — а во второй
уж легче».
Только что мы осмотрели все углы, чучел птиц и зверей, картинки, как хозяин пригласил нас в другую комнату,
где уже стояли ветчина с яичницей и кофе.
Дорогу эту можно назвать прекрасною для верховой езды, но
только не в грязь. Мы легко сделали тридцать восемь верст и слезали всего два раза, один раз у самого Аяна, завтракали и простились с Ч. и Ф., провожавшими нас, в другой раз на половине дороги полежали на траве у мостика, а потом
уже ехали безостановочно. Но тоска: якут-проводник, едущий впереди, ни слова не знает по-русски, пустыня тоже молчит, под конец и мы замолчали и часов в семь вечера молча доехали до юрты,
где и ночевали.
Когда он в черной темноте, кое-где
только освещаемой белеющим снегом, шлепая по воде, въехал на прядущем ушами при виде зажженных вокруг церкви плошек жеребце на церковный двор, служба
уже началась.
Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде,
где только не соскребли ее, не
только на газонах бульваров, но и между плитами камней, и березы, тополи, черемуха распускали свои клейкие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили
уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем.
Отворив дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова в маленькую комнатку,
где перед столом на диванчике сидела невысокая полная девушка в полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими ее круглое и очень бледное, похожее на мать, лицо. Против нее сидел, согнувшись вдвое на кресле, в русской, с вышитым воротом рубашке молодой человек с черными усиками и бородкой. Они оба, очевидно, были так увлечены разговором, что оглянулись
только тогда, когда Нехлюдов
уже вошел в дверь.
Хозяйка предложила Нехлюдову тарантас доехать до полуэтапа, находившегося на конце села, но Нехлюдов предпочел идти пешком. Молодой малый, широкоплечий богатырь, работник, в огромных свеже-вымазанных пахучим дегтем сапогах, взялся проводить. С неба шла мгла, и было так темно, что как
только малый отделялся шага на три в тех местах,
где не падал свет из окон, Нехлюдов
уже не видал его, а слышал
только чмоканье его сапог по липкой, глубокой грязи.
Только один раз, когда после войны, с надеждой увидать ее, он заехал к тетушкам и узнал, что Катюши
уже не было, что она скоро после его проезда отошла от них, чтобы родить, что где-то родила и, как слышали тетки, совсем испортилась, — у него защемило сердце.
— Приехала домой, — продолжала Маслова,
уже смелее глядя на одного председателя, — отдала хозяйке деньги и легла спать.
Только заснула — наша девушка Берта будит меня. «Ступай, твой купец опять приехал». Я не хотела выходить, но мадам велела. Тут он, — она опять с явным ужасом выговорила это слово: он, — он всё поил наших девушек, потом хотел послать еще за вином, а деньги у него все вышли. Хозяйка ему не поверила. Тогда он меня послал к себе в номер. И сказал,
где деньги и сколько взять. Я и поехала.
В каких-нибудь два часа Привалов
уже знал все незамысловатые деревенские новости: хлеба, слава богу, уродились, овсы — ровны, проса и гречихи — середка на половине. В Красном Лугу молоньей убило бабу, в Веретьях скот начинал валиться от чумы, да отслужили сорок обеден, и бог помиловал. В «орде» больно хороша нынче уродилась пшеница, особенно кубанка. Сено удалось не везде, в петровки солнышком прихватило по увалам;
только и поскоблили
где по мочевинкам, в понизях да на поемных лугах, и т. д. и т. д.
— Одну,
только одну еще картинку, и то из любопытства, очень
уж характерная, и главное,
только что прочел в одном из сборников наших древностей, в «Архиве», в «Старине», что ли, надо справиться, забыл даже,
где и прочел.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один
только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и
уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги.
Одних
только съехавшихся отовсюду юристов оказалось так много, что даже не знали
уж,
где их и поместить, так как все билеты давно
уже были розданы, выпрошены и вымолены.
Вода в протоках кое-где начала замерзать. Вмерзшая в лед рыба должна остаться здесь на всю зиму. Весной, как
только солнышко пригреет землю, она вместе со льдом будет вынесена в море, и там уничтожением ее займутся
уже морские животные.
В деревне давно
уже все спали,
только в том доме,
где поместился я со своими спутниками, светился огонек.