Неточные совпадения
Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок — на
память?.. А смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются,
глаза горят, кровь кипит…
Видно, я очень переменилась в лице, потому что он долго и пристально смотрел мне в
глаза; я едва не упала без
памяти при мысли, что ты нынче должен драться и что я этому причиной; мне казалось, что я сойду с ума… но теперь, когда я могу рассуждать, я уверена, что ты останешься жив: невозможно, чтоб ты умер без меня, невозможно!
Помещик Манилов, еще вовсе человек не пожилой, имевший
глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий раз, когда смеялся, был от него без
памяти.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед
глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную
память.
Со всех сторон полетели восклицания. Раскольников молчал, не спуская
глаз с Сони, изредка, но быстро переводя их на Лужина. Соня стояла на том же месте, как без
памяти: она почти даже не была и удивлена. Вдруг краска залила ей все лицо; она вскрикнула и закрылась руками.
Бывало, зарычит, так стонет лес кругом,
И я, без
памяти, бегом,
Куда
глаза глядят, от этого урода...
Он был похож на приказчика из хорошего магазина галантереи, на человека, который с утра до вечера любезно улыбается барышням и дамам; имел самодовольно глупое лицо здорового парня; такие лица, без особых примет, настолько обычны, что не остаются в
памяти. В голубоватых
глазах — избыток ласковости, и это увеличивало его сходство с приказчиком.
— Чепуха какая, — задумчиво бормотал Иноков, сбивая на ходу шляпой пыль с брюк. — Вам кажется, что вы куда-то не туда бежали, а у меня в
глазах — щепочка мелькает, эдакая серая щепочка, точно ею выстрелили, взлетела… совсем как жаворонок… трепещет. Удивительно, право! Тут — люди изувечены, стонут, кричат, а в
память щепочка воткнулась. Эти штучки… вот эдакие щепочки… черт их знает!
И вдруг какой-то жест Редозубова восстановил в
памяти его квартиру писателя Катина и одетого мужиком проповедника толстовства, его холодное лицо, осуждающие
глаза.
Не отрывая
глаз от медного ободка трубы, Самгин очарованно смотрел. Неисчислимая толпа напоминала ему крестные хода́, пугавшие его в детстве, многотысячные молебны чудотворной иконе Оранской божией матери; сквозь поток шума звучал в
памяти возглас дяди Хрисанфа...
На Марину он не смотрел, помня
памятью глаз, что она сидит неподвижно и выше всех.
«Жажда развлечений, привыкли к событиям», — определил Самгин. Говорили негромко и ничего не оставляя в
памяти Самгина; говорили больше о том, что дорожает мясо, масло и прекратился подвоз дров. Казалось, что весь город выжидающе притих. Людей обдувал не сильный, но неприятно сыроватый ветер, в небе являлись голубые пятна, напоминая
глаза, полуприкрытые мохнатыми ресницами. В общем было как-то слепо и скучно.
Все, что он слышал, было совершенно незначительно в сравнении с тем, что он видел. Цену слов он знал и не мог ценить ее слова выше других, но в
памяти его глубоко отчеканилось ее жутковатое лицо и горячий, страстный блеск золотистых
глаз.
Глаза его, в которых застыл тупой испуг, его низкий лоб, густые волосы, обмазавшие череп его, как смола, тяжелая челюсть, крепко сжатые губы — все это крепко въелось в
память Самгина, и на следующих процессах он уже в каждом подсудимом замечал нечто сходное с отцеубийцей.
Он оставил Самгина в состоянии неиспытанно тяжелой усталости, измученным напряжением, в котором держал его Тагильский. Он свалился на диван, закрыл
глаза и некоторое время, не думая ни о чем, вслушивался в смысл неожиданных слов — «актер для себя», «игра с самим собой». Затем, постепенно и быстро восстановляя в
памяти все сказанное Тагильским за три визита, Самгин попробовал успокоить себя...
Этого он не мог представить, но подумал, что, наверное, многие рабочие не пошли бы к памятнику царя, если б этот человек был с ними. Потом
память воскресила и поставила рядом с Кутузовым молодого человека с голубыми
глазами и виноватой улыбкой; патрона, который демонстративно смахивает платком табак со стола; чудовищно разжиревшего Варавку и еще множество разных людей. Кутузов не терялся в их толпе, не потерялся он и в деревне, среди сурово настроенных мужиков, которые растащили хлеб из магазина.
«Так никто не говорил со мной». Мелькнуло в
памяти пестрое лицо Дуняши, ее неуловимые
глаза, — но нельзя же ставить Дуняшу рядом с этой женщиной! Он чувствовал себя обязанным сказать Марине какие-то особенные, тоже очень искренние слова, но не находил достойных. А она, снова положив локти на стол, опираясь подбородком о тыл красивых кистей рук, говорила уже деловито, хотя и мягко...
Остаток дня Клим прожил в состоянии отчуждения от действительности,
память настойчиво подсказывала древние слова и стихи, пред
глазами качалась кукольная фигура, плавала мягкая, ватная рука, играли морщины на добром и умном лице, улыбались большие, очень ясные
глаза.
Самгин собрал все листки, смял их, зажал в кулаке и, закрыв уставшие
глаза, снял очки. Эти бредовые письма возмутили его, лицо горело, как на морозе. Но, прислушиваясь к себе, он скоро почувствовал, что возмущение его не глубоко, оно какое-то физическое, кожное. Наверное, он испытал бы такое же, если б озорник мальчишка ударил его по лицу.
Память услужливо показывала Лидию в минуты, не лестные для нее, в позах унизительных, голую, уставшую.
Память Клима Самгина подсказала ему слова Тагильского об интеллигенте в третьем поколении, затем о картинах жизни Парижа, как он наблюдал ее с высоты третьего этажа. Он усмехнулся и, чтоб скрыть усмешку от
глаз Дронова, склонил голову, снял очки и начал протирать стекла.
«Может быть — убийцы и уж наверное — воры, а — хорошо поют», — размышлял Самгин, все еще не в силах погасить в
памяти мутное пятно искаженного лица, кипящий шепот, все еще видя комнату, где из угла смотрит слепыми
глазами запыленный царь с бородою Кутузова.
Остаток вечера он провел в мыслях об этой женщине, а когда они прерывались,
память показывала темное, острое лицо Варвары, с плотно закрытыми
глазами, с кривой улыбочкой на губах, — неплотно сомкнутые с правой стороны, они открывали три неприятно белых зуба, с золотой коронкой на резце. Показывала пустынный кусок кладбища, одетый толстым слоем снега, кучи комьев рыжей земли, две неподвижные фигуры над могилой, только что зарытой.
В
памяти остался странный, как бы умоляющий взгляд узких
глаз неопределенной, зеленовато-серой окраски.
Память произвольно выдвинула фигуру Степана Кутузова, но сама нашла, что неуместно ставить этого человека впереди всех других, и с неодолимой, только ей доступной быстротою отодвинула большевика в сторону, заместив его вереницей людей менее антипатичных. Дунаев, Поярков, Иноков, товарищ Яков, суховатая Елизавета Спивак с холодным лицом и спокойным взглядом голубых
глаз. Стратонов, Тагильский, Дьякон, Диомидов, Безбедов, брат Димитрий… Любаша… Маргарита, Марина…
Он остановился, закрыл
глаза, и с быстротою, которая доступна только работе
памяти, пред ним закружился пестрый вихрь пережитого, утомительный хоровод несоединимых людей.
«Счетовод», — неприязненно подумал Клим. Взглянув в зеркало, он тотчас погасил усмешку на своем лице. Затем нашел, что лицо унылое и похудело. Выпив стакан молока, он аккуратно разделся, лег в постель и вдруг почувствовал, что ему жалко себя. Пред
глазами встала фигура «лепообразного» отрока,
память подсказывала его неумелые речи.
Но в
память его крепко вросла ее напряженная фигура, стройное тело, как бы готовое к физической борьбе с ним, покрасневшее лицо и враждебно горящие
глаза; слушая его, она иронически щурилась, а говоря — открывала
глаза широко, и ее взгляд дополнял силу обжигающих слов.
Прокурор кончил речь, духовенство запело «Вечную
память», все встали; Меркулов подпевал без слов, не открывая рта, а Домогайлов, возведя круглые
глаза в лепной потолок, жалобно тянул...
«Люблю, люблю, люблю», — раздалось вдруг опять в
памяти, и сердце начинало согреваться, но вдруг опять похолодело. И это троекратное «люблю» Ольги — что это? Обман ее
глаз, лукавый шепот еще праздного сердца; не любовь, а только предчувствие любви!
Все теперь заслонилось в его
глазах счастьем: контора, тележка отца, замшевые перчатки, замасленные счеты — вся деловая жизнь. В его
памяти воскресла только благоухающая комната его матери, варьяции Герца, княжеская галерея, голубые
глаза, каштановые волосы под пудрой — и все это покрывал какой-то нежный голос Ольги: он в уме слышал ее пение…
Но следующие две, три минуты вдруг привели его в
память — о вчерашнем. Он сел на постели, как будто не сам, а подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко
глаза, будто не веря чему-то, но когда уверился, то всплеснул руками над головой, упал опять на подушку и вдруг вскочил на ноги, уже с другим лицом, какого не было у него даже вчера, в самую страшную минуту.
Вера просыпалась, спрашивала: «Ты спишь, Наташа?» — и, не получив ответа, закрывала
глаза, по временам открывая их с мучительным вздохом опять, лишь только
память и сознание напомнят ей ее положение.
Он по взглядам, какие она обращала к нему, видел, что в ней улыбаются старые воспоминания и что она не только не хоронит их в
памяти, но передает
глазами и ему. Но он сделал вид, что не заметил того, что в ней происходило.
Он готовит их к опыту по каким-то намекам, непонятным для наивных натур, но явным для открытых, острых
глаз, которые способны, при блеске молнии, разрезавшей тучи, схватить весь рисунок освещенной местности и удержать в
памяти.
«Волком» звала она тебя в
глаза «шутя», — стучал молот дальше, — теперь, не шутя, заочно, к хищничеству волка — в
памяти у ней останется ловкость лисы, злость на все лающей собаки, и не останется никакого следа — о человеке! Она вынесла из обрыва — одну казнь, одно неизлечимое терзание на всю жизнь: как могла она ослепнуть, не угадать тебя давно, увлечься, забыться!.. Торжествуй, она никогда не забудет тебя!»
Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но худа и болезненного вида, рыжеватая и с лица как бы несколько похожая на мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела в моей
памяти; только Лиза никогда не бывала и, уж конечно, никогда и не могла быть в таком гневном исступлении, в котором стояла передо мной эта особа: губы ее были белы, светло-серые
глаза сверкали, она вся дрожала от негодования.
Я выпучил на нее
глаза; у меня в
глазах двоилось, мне мерещились уже две Альфонсины… Вдруг я заметил, что она плачет, вздрогнул и сообразил, что она уже очень давно мне говорит, а я, стало быть, в это время спал или был без
памяти.
Дорогой ничего не случилось особенного, только Савич, проехавший тут один раз, наперед рассказывал все подробности местности, всякую отмель, бухту, ферму: удивительный
глаз и славная
память!
Во всю дорогу в
глазах была та же картина, которую вытеснят из
памяти только такие же, если будут впереди.
Но Маслова не отвечала своим товаркам, а легла на нары и с уставленными в угол косыми
глазами лежала так до вечера. В ней шла мучительная работа. То, что ей сказал Нехлюдов, вызывало ее в тот мир, в котором она страдала и из которого ушла, не поняв и возненавидев его. Она теперь потеряла то забвение, в котором жила, а жить с ясной
памятью о том, что было, было слишком мучительно. Вечером она опять купила вина и напилась вместе с своими товарками.
— А ты возьми глаза-то в зубы, да и посмотри, — хрипло отозвался Данила Семеныч, грузно вваливаясь в переднюю. — Что, не узнал, старый хрен? Девичья память-то у тебя под старость стала… Ну, чего вытаращил на меня шары-то? Выходит, что я самый и есть.
Нашлись, конечно, сейчас же такие люди, которые или что-нибудь видели своими
глазами, или что-нибудь слышали собственными ушами; другим стоило только порыться в своей
памяти и припомнить, что было сказано кем-то и когда-то; большинство ссылалось без зазрения совести на самых достоверных людей, отличных знакомых и близких родных, которые никогда не согласятся лгать и придумывать от себя, а имеют прекрасное обыкновение говорить только одну правду.
«Нет, это все не то…» — думал Половодов с закрытыми
глазами, вызывая в своей
памяти ряд знакомых женских лиц…
Госпожа Хохлакова опять встретила Алешу первая. Она торопилась: случилось нечто важное: истерика Катерины Ивановны кончилась обмороком, затем наступила «ужасная, страшная слабость, она легла, завела
глаза и стала бредить. Теперь жар, послали за Герценштубе, послали за тетками. Тетки уж здесь, а Герценштубе еще нет. Все сидят в ее комнате и ждут. Что-то будет, а она без
памяти. А ну если горячка!»
— А так и оставайтесь с тем на
память, что вы-то у меня ручку целовали, а я у вас нет. — Что-то сверкнуло вдруг в ее
глазах. Она ужасно пристально глядела на Катерину Ивановну.
Идешь вдоль опушки, глядишь за собакой, а между тем любимые образы, любимые лица, мертвые и живые, приходят на
память, давным-давно заснувшие впечатления неожиданно просыпаются; воображенье реет и носится, как птица, и все так ясно движется и стоит перед
глазами.
Должно сказать правду: не отличался ты излишним остроумием; природа не одарила тебя ни
памятью, ни прилежанием; в университете считался ты одним из самых плохих студентов; на лекциях ты спал, на экзаменах — молчал торжественно; но у кого сияли радостью
глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища?
— Э! э! э! э! — промолвил с расстановкой, как бы с оттяжкой, дьякон, играя перстами в бороде и озирая Чертопханова своими светлыми и жадными
глазами. — Как же так, господин? Коня-то вашего, дай Бог
памяти, в минувшем году недельки две после Покрова украли, а теперь у нас ноябрь на исходе.
Если эти строки попадутся на
глаза самому Химику, я попрошу его их прочесть, ложась спать в постель, когда нервы ослаблены, и уверен, что он простит мне тогда дружескую болтовню, тем более что я храню серьезную и добрую
память о нем.
Щель, сделавшаяся между партером и актерами, прикрытая сначала линючим ковром ламартиновского красноречия, делалась больше и больше; июньская кровь ее размыла, и тут-то раздраженному народу поставили вопрос о президенте. Ответом на него вышел из щели, протирая заспанные
глаза, Людовик-Наполеон, забравший все в руки, то есть и мещан, которые воображали по старой
памяти, что он будет царствовать, а они — править.