Неточные совпадения
Дьякон все делал медленно, с тяжелой осторожностью. Обильно посыпав кусочек хлеба солью, он положил на хлеб колечко
лука и поднял бутылку водки с таким усилием, как двухпудовую гирю. Наливая в рюмку, он прищурил один огромный
глаз, а другой выкатился и стал похож на голубиное яйцо. Выпив водку, открыл рот и гулко сказал...
— Вот он, — проговорил
Лука, показывая
глазами на молодого красивого лакея с английским пробором. — Ишь, челку-то расчесал! Только уж я сам доложу о вас, Сергей Александрыч… Да какой вы из себя-то молодец… а! Я живой ногой… Ах ты, владычица небесная!..
Звонок повторился с новой силой, и когда
Лука приотворил дверь, чтобы посмотреть на своего неприятеля, он даже немного попятился назад: в дверях стоял низенький толстый седой старик с желтым калмыцким лицом, приплюснутым носом и узкими черными, как агат,
глазами. Облепленный грязью татарский азям и смятая войлочная шляпа свидетельствовали о том, что гость заявился прямо с дороги.
Надежда Васильевна, не слушая болтовни
Луки, торопливо шла уже в переднюю, где и встретилась лицом к лицу с самим Данилой Семенычем, который, очевидно, уже успел пропустить с приезда и теперь улыбался широчайшей, довольной улыбкой, причем его калмыцкие
глаза совсем исчезали, превращаясь в узкие щели.
Окончательно «доехал», как говорится, Чертопханова следующий случай. Верхом на Малек-Аделе пробирался он однажды по задворкам поповской слободки, окружавшей церковь, в приходе которой состояло сельцо Бессоново. Нахлобучив на
глаза папаху, сгорбившись и уронив на
луку седла обе руки, он медленно подвигался вперед; на душе у него было нерадостно и смутно. Вдруг его кто-то окликнул.
При входе в этот корпус
Луку Назарыча уже встречал заводский надзиратель Подседельников, держа снятую фуражку наотлет. Его круглое розовое лицо так и застыло от умиления, а круглые темные
глаза ловили каждое движение патрона. Когда рассылка сообщил ему, что
Лука Назарыч ходит по фабрике, Подседельников обежал все корпуса кругом, чтобы встретить начальство при исполнении обязанностей. Рядом с ним вытянулся в струнку старик уставщик, — плотинного и уставщика рабочие звали «сестрами».
Припомнились все неистовства старого Палача, суровые наказания самого
Луки Назарыча и других управляющих, а из-за этих воспоминании поднялась кровавая память деда нынешнего заводовладельца, старика Устюжанинова, который насмерть заколачивал людей у себя на
глазах.
Аристашка только замычал, с удивлением разглядывая новое начальство. Это был небольшого роста господин, неопределенных лет, с солдатскою физиономией; тусклый
глаз неопределенного цвета суетливо ерзал по сторонам. Дорожный костюм был сменен горно-инженерским мундиром. Все движения отличались порывистостью. В общем ничего запугивающего, как у крепостных управляющих, вроде
Луки Назарыча, умевших наводить панику одним своим видом.
— В гору!.. — ослабевшим голосом шептал
Лука Назарыч, закрывая
глаза от охватившей его усталости.
Телль поднимает
лук, все дрожат и закрывают
глаза.
Мелкая торговля, бьющаяся изо всех сил вылезти в магазины, так и стала ему кидаться в
глаза со всех сторон; через каждые почти десять шагов ему попадался жид, и из большей части домов несло жареным
луком и щукой; но еще более безобразное зрелище ожидало его на Садовой: там из кабака вывалило по крайней мере человек двадцать мастеровых; никогда и нигде Калинович не видал народу более истощенного и безобразного: даже самое опьянение их было какое-то мрачное, свирепое; тут же, у кабака, один из них, свалившись на тротуар, колотился с ожесточением головой о тумбу, а другой, желая, вероятно, остановить его от таких самопроизвольных побоев, оттаскивал его за волосы от тумбы, приговаривая...
Тихо плывёт воз сена, от него пахнет прелью; усталая лошадь идёт нога за ногу, голова её понуро опущена, умные
глаза внимательно глядят на дорогу, густо засеянную говяжьими костями, яичной скорлупой, перьями
лука и обрывками грязных тряпок.
— Право, всё о тебе скучился, ей-Богу, — сказал сдержанно — спокойным шопотом
Лука, доставая семечки из-за пазухи девки, и еще ближе пригнувшись к ней, стал шопотом говорить что-то, смеясь
глазами.
Лука. Куда
глаза поведут…
Я также. Нет ли
луку?
Потрем
глаза.
Пока он рассматривал альбом и стоял перед зеркалом, в это время в кухне и около нее, в сенях, Самойленко, без сюртука и без жилетки, с голой грудью, волнуясь и обливаясь потом, суетился около столов, приготовляя салат, или какой-нибудь соус, или мясо, огурцы и
лук для окрошки, и при этом злобно таращил
глаза на помогавшего ему денщика и замахивался на него то ножом, то ложкой.
Вылезал откуда-нибудь из угла Конец — мрачный, молчаливый, черный пьяница, бывший тюремный смотритель
Лука Антонович Мартьянов, человек, существовавший игрой «в ремешок», «в три листика», «в банковку» и прочими искусствами, столь же остроумными и одинаково нелюбимыми полицией. Он грузно опускал свое большое, жестоко битое тело на траву, рядом с учителем, сверкал черными
глазами и, простирая руку к бутылке, хриплым басом спрашивал...
Тем временем подошел и Пимен, и сам, как жид, то туда, то сюда вертит
глазами: видно, сам не знает, что сказать. А
Лука говорит...
— Понятно и то, — добавил слушатель, — что
Лука по цепи перешел с веслом: каменщики известные мастера где угодно ходить и лазить, а весло тот же балансир; понятно, пожалуй, и то, что Марой мог видеть около
Луки светение, которое принял за ангелов. От большой напряженности сильно перезябшему человеку мало ли что могло зарябить в
глазах? Я нашел бы понятным даже и то, если бы, например, Марой, по своему предсказанию, не преполовя дня умер…
Попова (опустив
глаза).
Лука, скажешь там, на конюшне, чтобы сегодня Тоби вовсе не давали овса.
Попова (в глубоком трауре, не отрывает
глаз от фотографической карточки) и
Лука.
Лука Благоприобретов в совершенно спокойном или в злющемся состоянии обыкновенно молчал, а если и заявлял свое мнение, то всегда очень кратко, почти односложными словами, а то и просто мычаньем. Но когда он оживлялся, чтó, впрочем, случалось очень редко, или если его уж чересчур что-нибудь за живое задевало — тогда
глаза его начинали сверкать, на хмуром лбу напряженно выступали синие жилы, и весь он так и напоминал собою фанатического отшельника, инквизитора.
Пелагея накрошила коренной с маленьким душком рыбы и хлеба в щанную чашку, зеленого
лука туда нарезала, квасу налила. Хоть рыба была голая соль, а квас такой, что, только хлебни, так
глаза в лоб уйдут, но тюря голодной семье показалась до того вкусною, что чашка за чашкой быстро опрастывались. Ели так, что только за ушами трещало.
— Ну-с, перед кулебякой выпить, — продолжал секретарь вполголоса; он уже так увлекся, что, как поющий соловей, не слышал ничего, кроме собственного голоса. — Кулебяка должна быть аппетитная, бесстыдная, во всей своей наготе, чтоб соблазн был. Подмигнешь на нее
глазом, отрежешь этакий кусище и пальцами над ней пошевелишь вот этак, от избытка чувств. Станешь ее есть, а с нее масло, как слезы, начинка жирная, сочная, с яйцами, с потрохами, с
луком…
После чаю он чистил селедку и посыпал ее
луком с таким чувством, что даже на
глазах у него выступили слезы умиления. Он опять заговорил о тотализаторе, о выигрышах, о какой-то шляпе из панамской соломы, за которую он вчера заплатил 16 рублей. Лгал он с таким же аппетитом, с каким ел селедку и пил. Сын молча высидел час и стал прощаться.
Голос ее так задрожал, что
Лука Иванович быстро поднял до той минуты опущенную голову и увидал, как
глаза ее ушли в орбиты, а щеки мгновенно осунулись.
Лука Иванович подошел к ней поближе и пугливо-удивленными
глазами оглядел ее всю.
Лука Иванович вздрогнул и быстро обернулся от одних звуков голоса. Увидал он в двух шагах от себя небольшого роста человека, совсем желтого, с впалыми, тоже желтыми
глазами, в суконном старом картузе, без всяких признаков белья, в желтоватом летнем пальто-сак и смазных сапогах, поверх которых болтались похожие на нанковые штаны. Шея у него обмотана была пестрым засаленным шарфом.
Лицо ее стало вдруг гораздо серьезнее, и
глаза ушли куда-то вдаль.
Лука Иванович заметил это.
Девица Гущева стала еще краснее, кивнула головой и торопливо вышла.
Лука Иванович проводил ее
глазами до портьеры. Когда она скрылась, он улыбнулся, не то, чтобы злостно, но и не совсем безобидно.
M-me Патера чуть заметно поморщилась.
Лука Иванович сдержал улыбку. Князь невозмутимо обволакивал хозяйку
глазами.
Лука Иванович все еще не садился.
Глаза его опять обратились в сторону молодого человека в бархатном пиджаке. M-me Патера обернулась в том же направлении.
Лука Иванович не утерпел и поглядел на m-me Патера
глазами, говорившими:"да ему-то что за дело до того, что я литератор?"
— Вы, право… слишком уж невеликодушны! — выговорил
Лука Иванович, продолжая улыбаться
глазами.
Среди яркого освещения, снова показалось светло-лиловое платье; сначала только платье, а потом курьезный жилет, кружева, фреза, шея; а там и
глаза, да такие живые, горячие, радостные, что
Лука Иванович встрепенулся и схватил себя за голову.
Зоркие
глаза их вскоре рассмотрели при бледном свете луны движущиеся в лесу темные фигуры. Лежавшие у опушки леса оказались остяками, убитыми выстрелами постовых казаков. У большинства из них в руках были
луки и приготовленные стрелы; колчаны с запасными стрелами находились за спиной.
Широкая его фигура скрылась за цветной портьерой салона.
Лука Иванович поглядел ему вслед, а потом обернулся, и
глаза хозяйки встретились с его взглядом.
Горькая черта избороздила рот
Луки Ивановича.
Глаза его вспыхнули, в щеках пробилась краска; но это было всего одну минуту. Лицо опять осунулось, взгляд потух, на лбу ж легли две резкие линии; он что-то сообразил.
Тут
Лука Иванович пристальнее вгляделся в нее: губы ее оттопырились,
глаза покраснели, грудь колыхалась.
И
глаза его тревожно остановились на
Луке Ивановиче.
— Да, мы не зарежем цыпленка, которого задавить можем, а натянем
лук и пустим каленую стрелу в коршуна, что занесся высоко. Любо, как грохнет наземь!.. Греха таить нечего, обоим нам обида кровная! Унижение паче гордости. Дело овечье протягивать голову под нож. Око за око, зуб за зуб — гласит Писание. Мы грешные люди: по-моему, за один
глаз вырвать оба, за один зуб не оставить ни одного, хоть бы пришлось отдать душу сатане!
Пахоменко опять пересел ближе к нему на кресло и, не отрывая
глаз от окна, сначала минут с пять молчал, а потом заговорил с ним, как человек, давно дожидавшийся очереди говорить, самыми задушевными приятельскими звуками, так что
Лука Иванович весь подался к нему и стал слушать с теплой искренностью.
И он заметался около окна. Быстро подошел к окну и
Лука Иванович. Сквозь запотевшее стекло видно было снежное полотно улицы. На углу мерцал рожок фонаря. Крутил небольшой снежок. Через две-три минуты подлетела тройка. Искристые, глубокие
глаза Пахоменки пронизывали насквозь снежную полумглу.
Лука Иванович, закрыв
глаза, ясно видел все очертания пышного бюста и все даже складочки платья.
— Ваших соображений, — заговорил он, уперев свои белые
глаза в шапку
Луки Ивановича, — я принять на свой счет не могу. Если у нас и не было сразу такого условия, то я все-таки остаюсь при моем мнении. Тогда только я буду уверен, что издание выйдет в надлежащий срок.
Проскудин оказался, однако, дома. Это был приземистый малый, таких лет, как
Лука Иванович, т. е. сильно за тридцать, с круглой белокурой бородой, с пухлым лицом и довольно большой, блестящей лысиной.
Глаза его щурились и часто смеялись. Он сам отворил гостю.
Накануне дня, когда была вывезена вся мебель из двух комнат"Гинецея"(так называл
Лука Иванович отделение Анны Каранатовны), Татьяна тайно проникла к барину и стала у притолоки, уперев в него
глаза.
Здесь конюх поднял
глаза к небу, чтобы благодарить его за что-то, расстегнул вьюк, положил куверт с крошками рассыпавшейся печати на прежнее место и, опять застегнув вьюк, перевернул его вместе с седлом на бок лошади; потом вынул из чушки [Чушка — кожаная кобура для пистолета, прикрепляемая к передней
луке седла.] пистолет, разрядил его бывшим у него инструментом, положил его по-прежнему, высек огонь из огнива, которое имел с собою, прожег и разодрал низ чушки.
Луки Ивановича по целым дням не бывало дома, и перевоз движимости совершался не на его
глазах. Перевозить было бы почти что нечего у самой Анны Каранатовны: все ее добро состояло в своем и детском платье и белье; но
Лука Иванович в первый же день настоял на том, чтоб она взяла с собой всю мебель из ее спальни и Настенькиной комнаты. Сразу она на это не согласилась. Даже Татьяна, редко слушавшая разговоры господ, внутренно возмутилась и, подавая
Луке Ивановичу кофе, сказала...
Она протянула ему руку и придержала ее.
Лука Иванович опять почувствовал в этой горячей руке нервное какое-то дрожание и поглядел в лицо своей собеседнице. Лицо было красно, точно его изнутри подогревали.
Глаза, окруженные большими веками, тревожно вспыхивали. Во всем ее тощем теле ясно было напряжение, передававшееся физически в рукопожатии.