Неточные совпадения
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила,
Глаза как небо голубые;
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан —
Всё в Ольге… но
любой роман
Возьмите и найдете, верно,
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.
Пред ним, одна за другою, поплыли во тьме фигуры толстенькой
Любы Сомовой, красавицы Алины с ее капризно вздернутой губой, смелым взглядом синеватых
глаз, ленивыми движениями и густым, властным голосом.
— Я тоже слабенькая, — обиженно заявила
Люба Клоун, но Туробоев, завязав себе
глаза, уже бросался ловить.
Он стал смотреть на знакомых девушек другими
глазами; заметил, что у
Любы Сомовой стесанные бедра, юбка на них висит плоско, а сзади слишком вздулась, походка
Любы воробьиная, прыгающая.
— Вва! — разводил князь руками. — Что такое Лихонин? Лихонин — мой друг, мой брат и кунак. Но разве он знает, что такое любофф? Разве вы, северные люди, понимаете любофф? Это мы, грузины, созданы для любви. Смотри,
Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки, выгибался телом вперед и так зверски начинал вращать
глазами, так скрежетал зубами и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря на то, что она знала, что это шутка, охватывал детский страх, и она бросалась бежать в другую комнату.
Она не хуже
любой Camille de Lyon [Камиллы де Лион (франц.)] умеет подрисовать себе веки, и потому
глаза ее кажутся, в одно и то же время, и блестящими, и влажными.
Свежее лицо с завидным румянцем и ласковыми серыми
глазами манило своей девичьей красой; тяжелая русая коса и точно вылепленные из алебастра плечи могли нагнать тоску на
любого молодца, конечно, не из разряда «почти молодых людей», предпочитающих немного тронувшийся товар.
Женщина, выхоленная, выдрессированная, сама по себе уже представляет для
глаз неисчерпаемый источник наслаждений, а на
любом рауте перед вами дефилируют десятки таких женщин.
Было что-то неприятно-собачье в этой безмолвной беседе
глазами, в медленном, обреченном движении женщин мимо мужчины, — казалось, что
любая из них, если только мужчина повелительно мигнет ей, покорно свалится на сорный песок улицы, как убитая.
Не сводя с него
глаз,
Люба кивнула головой, и он снова начал шагать, манерно вытягивая ноги.
Стал читать и видел, что ей всё понятно: в её широко открытых
глазах светилось напряжённое внимание, губы беззвучно шевелились, словно повторяя его слова, она заглядывала через его руку на страницы тетради, на рукав ему упала прядь её волос, и они шевелились тихонько. Когда он прочитал о Марке Васильеве —
Люба выпрямилась, сияя, и радостно сказала негромко...
Он дал Прачкину денег и забыл о нём, но
Люба Матушкина, точно бабочка, мелькала в
глазах у него всё чаще, улыбаясь ему, ласково кивая головой, протягивая длинные хрупкие пальцы руки, и всё это беспокоило его, будя ненужные мысли о ней. Однажды она попросила у него книг, он подумал, неохотно дал ей, и с той поры между ними установились неопределённые и смешные отношения: она смотрела на него весёлыми
глазами, как бы чего-то ожидая от него, а его это сердило, и он ворчал...
Люба говорила несвойственно ей кратко и громко, а доктор раздражающе сухо, точно слова его были цифрами. Когда доктор ушёл, Кожемякин открыл
глаза, хотел вздохнуть и — не мог, что-то мешало в груди, остро покалывая.
Пела скрипка, звенел чистый и высокий тенор какого-то чахоточного паренька в наглухо застёгнутой поддёвке и со шрамом через всю левую щёку от уха до угла губ; легко и весело взвивалось весёлое сопрано кудрявой
Любы Матушкиной; служащий в аптеке Яковлев пел баритоном, держа себя за подбородок, а кузнец Махалов, человек с воловьими
глазами, вдруг открыв круглую чёрную пасть, начинал реветь — о-о-о! и, точно смолой обливая, гасил все голоса, скрипку, говор людей за воротами.
Напротив, в другом углу, громко кричало чиновничество: толстый воинский начальник Покивайко; помощник исправника Немцев; распухший, с залитыми жиром
глазами отец
Любы.
Он стряхнул слёзы на пол, закрыл
глаза и так сидел долго, беспомощный, обиженный, в этом настроении прожил весь следующий день, а к вечеру явилась
Люба с книжкой в руках.
Люба утешала его тихими словами, белки её
глаз стали отчего-то светлей, а зрачки потемнели, она держалась в доме, как хозяйка, Шакир особенно ласково кивал ей головой, и это было приятно Кожемякину — тягостная вялость оставляла его, сердце работало увереннее.
Сидя где-нибудь в темном уголке сада или лежа в постели, он уже вызывал пред собой образы сказочных царевен, — они являлись в образе
Любы и других знакомых барышень, бесшумно плавали перед ним в вечернем сумраке и смотрели в
глаза его загадочными взорами.
Приехав в дом крестного, Фома застал
Любу одну. Она вышла навстречу ему, и было видно, что она нездорова или расстроена:
глаза у нее лихорадочно блестели и были окружены черными пятнами. Зябко кутаясь в пуховый платок, она, улыбаясь, сказала...
Жизнь мальчика катилась вперед, как шар под уклон. Будучи его учителем, тетка была и товарищем его игр. Приходила
Люба Маякина, и при них старуха весело превращалась в такое же дитя, как и они. Играли в прятки, в жмурки; детям было смешно и приятно видеть, как Анфиса с завязанными платком
глазами, разведя широко руки, осторожно выступала по комнате и все-таки натыкалась на стулья и столы, или как она, ища их, лазала по разным укромным уголкам, приговаривая...
Люба быстро встала и, бросив полотенце из рук на спинку стула, ушла… Отец, сощурив
глаза, досмотрел ей вслед, побарабанил пальцами по столу и заговорил...
Один ее прямой, чуть-чуть вздернутый носик мог свести с ума
любого смертного, не говоря уже о ее бархатных карих
глазах, золотисто-русых волосах, ямках на круглых щечках и других красотах.
Запричитала и завыла дьячиха пуще прежнего, пока муж не цыкнул на нее. Потом он осмотрел хозяйским
глазом всю свою домашнюю худобу и за все похвалил дьячиху: все в порядке и на своем месте,
любому мужику впору.
— Не смотри же, не смотри, говорю, коли бес наущает, пожалей свою
любу, — говорила, смеясь, Катерина и вдруг сзади закрыла рукою
глаза его; потом тотчас же отняла свои руки и закрылась сама.
Народ молчит, у избы Астахова все стоят угрюмо, как осенняя туча, — две трети села в кабале у Кузьмы, и в
любой день он
любого человека может по миру пустить. Только старуха Лаптева, не разгибая спины и странно закинув голову вверх, что-то неслышно шепчет, и трётся в толпе Савелий, сверкая
глазами, хрипит, кашляет, дёргает людей за локти, поджигая сухие, со зла, души.
Он столько раз и так радушно встречал меня своим благословляющим жестом, что я положительно привязался к нему и, входя в
любую станцию, утомленный угрюмыми приленскими видами, тотчас же разыскивал его
глазами.
Зато в двух передних повозках разговоры велись несмолкаемые. Фленушка всю дорогу тараторила, и все больше про Василья Борисыча. Любила поспать Прасковья Патаповна, но теперь всю дорогу
глаз не свела —
любы показались ей Фленушкины разговоры. И много житейского тут узнала она, много такого, чего прежде и во сне ей не грезилось.
«Помилуйте, — скажет
любой из них, — да его нарочно посадили, чтобы, во-первых,
глаза нам отвести, а во-вторых, чтоб и здесь удобнее наблюдать за нами, а потом донести полиции!» Вот что наверное скажет каждый осел!
Ничего бросающегося в
глаза, не похожего на то, что можно видеть в
любой богатой православной часовне или даже церкви, он не заметил…
Без всякого сословного высокомерия мы не могли бы тогда признать за «босяками» какой-то особой прерогативы, потому что мы уже воспитывали в себе высокое почтение к знанию, таланту, личным достоинствам.
Любой товарищ по гимназии — сын мещанина из вольноотпущенных — становился в наших
глазах не только равным, но и выше нас потому, что он отлично учится, умен, ловок, хороший товарищ. А превратись он в «босяка», мы бы от этого одного не преисполнились к нему никогда особенным сочувствием или почтением.
Любы Конопацкой мне больше не удалось видеть. Они были все на даче. Накануне нашего отъезда мама заказала в церкви Петра и Павла напутственный молебен. И горячо молилась, все время стоя на коленях, устремив на образ светившиеся внутренним светом, полные слез
глаза, крепко вжимая пальцы в лоб, грудь и плечи. Я знал, о чем так горячо молилась мама, отчего так волновался все время папа: как бы я в Петербурге не подпал под влияние нигилистов-революционеров и не испортил себе будущего.
Разговаривал за танцами и с
Любою о русских сочинениях, и с Зиной Белобородовой о ледяных горах, а
глазами все время следил за Наташею.
Эти все разговоры — так, введение только. Потом мы остаемся в своей компании —
Люба, Катя, Наташа, я, — и с нами неизменно Екатерина Матвеевна, тетя Катя, сестра Марии Матвеевны, с черными смеющимися про себя
глазами, очень разговорчивая. Ей не скучно с нами, она все время связывает нас разговором, когда мы не можем его найти. Как теперь догадываюсь, — конечно, она неизменно с нами потому, что нельзя девочек оставлять наедине с мальчиком, но тогда я этого не соображал.
Люба стыдливо кашлянула в кулак и резким, сиплым голосом затянула песню. Ей вторили остальные… Восьмеркин замахал руками, замигал
глазами и, стараясь прочесть на лице магистра восторг, закудахтал.
Я в душе ахнул, и в первый раз мне захотелось приглядеться к
Любе попристальней. Но так задушевно звучал ее голос, и с такою ласкою смотрели на меня синие
глаза, что очень скоро погасло неприятное ощущение.
— Коли
люб, так мы с тобой честным пирком да и за свадебку; сейчас пойду к князю, до земли поклонюсь ему, не обездолит он своего холопа верного и заживем мы с тобой, моя лапушка, голубком с голубкою; в
глаза буду век я глядеть тебе, угадывать, что тебе пожелается, верным рабом твоим по гроб остануся, а не
люб если…
— Поспорь, я тебе выцарапаю
глаза! Сто человек мне это сказывали. Спроси
любого прохожего. Все ее хвалят, все ее любят… О! она и сызмала была такая добрая… А Волынской?.. Кабы это случилось?.. Почему ж и не так? Ведь она ему ровнюшка!.. Мариорица княжна… Милая Мариорица!.. Вася, дурачок, миленький, друг мой, что ж ты не говоришь ничего, глухой?
— Может даже
люб очень… — гневно сверкнула
глазами Дарья Николаевна.
— В таком случае, поезжайте в Москву, — заговорил снова Аркадий Семенович, — я сегодня же заготовлю письмо
Любе. Эх, сколько ты причинила мне горя, злая девчонка! — воскликнул старик, и из
глаз его выкатились две слезы.
Я
глазам своим не верила! Желала бы я поставить
любую светскую барыню из самых бойких посредине такой гостиной и посмотрела бы, что она сделает со своею самоуверенностью?
Как оскорбленная царица, через плечо, глядела на него
Люба яростными
глазами и вдруг, точно поняв, точно обезумев, — с радостным стоном бросилась в середину толкущихся женщин и быстро затопала ногами. Если бы не серьезность пьяных лиц, если бы не яростность потускневших
глаз, не злоба искаженных, искривленных ртов, можно было бы подумать, что это новый, особенный танец без музыки и без ритма.
— За что вы ударили меня,
Люба? Когда человека бьют по лицу, то должны сказать ему, за что? — повторил он прежний вопрос хмуро и настойчиво. Упрямство и твердость камня были в его выдавшихся скулах, тяжелом лбу, давившем
глаза.
—
Любы николи же ослабевает, — опять поднял
глаза к птичкам и вдруг как бы им сказал...
— Как тут у вас… — сказал он раздумчиво и остановился
глазами на
Любе.
— Так вот,
Люба, какая моя жизнь! — И он задумчиво и строго опустил
глаза, покоренный воспоминаниями о жизни, такой чистой и мучительно прекрасной.
Люба смотрела вниз и сосредоточенно вертела на пальце колечко; он обводил
глазами комнату, каждый раз старательно минуя взглядом девушку, и остановился на недопитой маленькой рюмке с коньяком.
И минутами, когда мне хочется посмеяться, я представляю себе дьявола, который, со всем великим запасом адской лжи, хитрости и лукавства, явился на землю в тщеславной надежде гениально солгать, — и вдруг оказывается, что там просто-напросто не знают разницы между правдою и ложью, какую знают и в аду, и
любая женщина,
любой ребенок в невинности
глаз своих искусно водит за нос самого маститого артиста!
И, страшно бледный, почти синий, но все также молча, с тем же видом высокомерия и горделивого недоумения, остановился на
Любе своими тяжелыми, неподвижными
глазами.