Неточные совпадения
«А ведь точно они боятся меня», — подумал сам про себя Раскольников, исподлобья
глядя на мать и
сестру. Пульхерия Александровна действительно, чем больше молчала, тем больше и робела.
— Что! — говорил он,
глядя на Ивана Матвеевича. — Подсматривать за Обломовым да за
сестрой, какие они там пироги пекут, да и того… свидетелей! Так тут и немец ничего не сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие — законное дело! Небойсь, и немец струсит,
на мировую пойдет.
Перед ним было прекрасное явление, с задатками такого сильного, мучительного, безумного счастья, но оно было недоступно ему: он лишен был права не только выражать желания, даже
глядеть на нее иначе, как
на сестру, или как
глядят на чужую, незнакомую женщину.
Напротив, маленькая девочка смотрела совсем мальчишкой: бойко
глядела на нас, бегала, шумела.
Сестры сказывали, что она, между прочим, водит любопытных проезжих
на гору показывать Алмаз, каскады и вообще пейзажи.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько в продолжение ста лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов в котомке, благословляемых
на путь слезами матери и
сестер… и пошли в мир, оставленные
на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
Он был весел так, что уж
на него
глядя становилось весело, — так выражались потом
сестры Аглаи.
Если б он догадался или успел взглянуть налево, когда сидел
на стуле, после того, как его оттолкнули, то увидел бы Аглаю, шагах в двадцати от него, остановившуюся
глядеть на скандальную сцену и не слушавшую призывов матери и
сестер, отошедших уже далее.
Бабушка же и тетушка ко мне не очень благоволили, а сестрицу мою любили; они напевали ей в уши, что она нелюбимая дочь, что мать
глядит мне в глаза и делает все, что мне угодно, что «братец — все, а она — ничего»; но все такие вредные внушения не производили никакого впечатления
на любящее сердце моей
сестры, и никакое чувство зависти или негодования и
на одну минуту никогда не омрачали светлую доброту ее прекрасной души.
Другой протестант был некто m-r Козленев, прехорошенький собой молодой человек, собственный племянник губернатора, сын его родной
сестры: будучи очень богатою женщиною, она со слезами умоляла брата взять к себе
на службу ее повесу, которого держать в Петербурге не было никакой возможности, потому что он того и
гляди мог попасть в солдаты или быть сослан
на Кавказ.
— Я тебя понимаю, — задумчиво сказала старшая
сестра, — но у меня как-то не так, как у тебя. Когда я в первый раз вижу море после большого времени, оно меня и волнует, и радует, и поражает. Как будто я в первый раз вижу огромное, торжественное чудо. Но потом, когда привыкну к нему, оно начинает меня давить своей плоской пустотой… Я скучаю,
глядя на него, и уж стараюсь больше не смотреть. Надоедает.
Лариса
глянула на нее, подмигнула ей, и Валерии вдруг стало весело и забавно. Лариса поднялась, пошевелила плечами, — и в миг все четыре
сестры закружились в неистовом радении, внезапно объятые шальною пошавою, горланя за Дарьею глупые слова новых да новых частушек, одна другой нелепее и бойчее.
Сестры были молоды, красивы, голоса их звучали звонко и дико — ведьмы
на Лысой горе позавидовали бы этому хороводу.
— А я отлично проспал всю ночь, — сказал Лаптев, не
глядя на нее, — но это не значит, что мне хорошо. Жизнь моя разбита, я глубоко несчастлив, и после вчерашнего вашего отказа я хожу точно отравленный. Самое тяжелое было сказано вчера, сегодня с вами я уже не чувствую стеснения и могу говорить прямо. Я люблю вас больше, чем
сестру, больше, чем покойную мать… Без
сестры и без матери я мог жить и жил, но жить без вас — для меня это бессмыслица, я не могу…
— Как бы то ни было, приходится проститься с мыслями о счастье, — сказал он,
глядя на улицу. — Его нет. Его не было никогда у меня и, должно быть, его не бывает вовсе. Впрочем, раз в жизни я был счастлив, когда сидел ночью под твоим зонтиком. Помнишь, как-то у
сестры Нины ты забыла свой зонтик? — спросил он, обернувшись к жене. — Я тогда был влюблен в тебя и, помню, всю ночь просидел под этим зонтиком и испытывал блаженное состояние.
— Она была не очень красива — тонкая, с умным личиком, большими глазами, взгляд которых мог быть кроток и гневен, ласков и суров; она работала
на фабрике шёлка, жила со старухой матерью, безногим отцом и младшей
сестрой, которая училась в ремесленной школе. Иногда она бывала веселой, не шумно, но обаятельно; любила музеи и старые церкви, восхищалась картинами, красотою вещей и,
глядя на них, говорила...
— Перестанет!.. Не для тебя я сына родил. У вас тут дух тяжелый… скучно, ровно в монастыре. Это вредно ребенку. А мне без него — нерадостно. Придешь домой — пусто. Не
глядел бы ни
на что. Не к вам же мне переселиться ради него, — не я для него, он для меня. Так-то.
Сестра Анфиса приехала — присмотр за ним будет…
Дама, закрытая вуалем, сделала едва заметное движение головою, а Дора сначала вспыхнула до самых ушей, но через минуту улыбнулась и, отворотясь, стала
глядеть из-за плеча
сестры на улицу. По легкому, едва заметному движению щеки можно было догадаться, что она смеется.
Немного погодя я и
сестра шли по лестнице. Я прикрывал ее полой своего пальто; мы торопились, выбирая переулки, где не было фонарей, прячась от встречных, и это было похоже
на бегство. Она уже не плакала, а
глядела на меня сухими глазами. До Макарихи, куда я вел ее, было ходьбы всего минут двадцать, и, странное дело, за такое короткое время мы успели припомнить всю нашу жизнь, мы обо всем переговорили, обдумали наше положение, сообразили…
— Да, полюбуйся
на то, что ты сделал, — сказала она,
глядя в дверь, и всхлипнула. В двери стояла
сестра с детьми. — Да, вот что ты сделал.
— Полно, брат! по-латыни-та говорить! Не об этом речь: я слыву хлебосолом, и надобно сегодня поддержать мою славу. Да что наши дамы не едут! Я разослал ко всем соседям приглашения: того и
гляди, станут наезжать гости; одному мне не управиться, так
сестра бы у меня похозяйничала. А уж
на будущей неделе я стал бы у нее хозяйничать, — прибавил Ижорской, потрепав по плечу Рославлева. — Что, брат, дождался, наконец? Ведь свадьба твоя решительно в воскресенье?
Волынцев вошел и подозрительно посмотрел
на Лежнева и
на сестру. Он похудел в последнее время. Они оба заговорили с ним; но он едва улыбался в ответ
на их шутки и
глядел, как выразился о нем однажды Пигасов, грустным зайцем. Впрочем, вероятно, не было еще
на свете человека, который, хотя раз в жизни, не
глядел еще хуже того. Волынцев чувствовал, что Наталья от него удалялась, а вместе с ней, казалось, и земля бежала у него из-под ног.
Он чертами лица очень походил
на сестру; но в выражении их было меньше игры и жизни, и глаза его, красивые и ласковые,
глядели как-то грустно.
Так состоялось их знакомство. И,
глядя вслед удалявшемуся Колесникову, менее всего думал и ожидал Саша, что вот этот чужой человек, озабоченно попрыгивающий через лужи, вытеснит из его жизни и
сестру и мать и самого его поставит
на грань нечеловеческого ужаса. И,
глядя на тихое весеннее небо, голубевшее в лужах и стеклах домов, менее всего думал он о судьбе, приходившей к нему, и о том, что будущей весны ему уж не видать.
Полно сестру-то хаить, — ты
глянь на нее, какая она: краше в гроб кладут».
В каждом возу будет пудов двадцать пять, всего выходит тысячу двести пятьдесят пудов; с каждого пуда она наживет тридцать пять копеек, а со всей муки пятьсот рубликов и положит в карман… Овса тысячу пудов купит по тридцати копеек, тоже рубль
на рубль возьмет,
глядишь, опять триста рубликов в карман. Ох, хо-хо!.. А вот наша
сестра и во сне таких денег не видывала… Купишь пудик мучки-то, да и перебиваешься с ним, как церковная мышь!.. Только, по-моему, она неверно поступает, что такие деньги с нас дерет…
Брат и
сестра невольно улыбнулись,
глядя на наивную веселость Михайла Николаича.
— Семейство-то очень уж дурное: тетка Перепетуя Петровна…
сестра Масурова — бог знает что такое! — говорила Кураева,
глядя на мужа и как бы спрашивая его: «Следует ли это говорить?»
Юлия сидела почти не жива;
на глазах ее навернулись слезы. Блондинка с испуганным и жалким лицом смотрела
на сестру; у нее тоже показались слезы. Марья Ивановна
глядела то
на дочь, то
на мужа. Несколько минут продолжалось молчание.
Веретьев рассеянно
глянул на свою
сестру, а она, слегка усмехнувшись, нагнулась к нему и вполголоса прошептала...
Его гимназическое пальто, фуражка, калоши и волосы
на висках были покрыты инеем, и весь он от головы до ног издавал такой вкусный морозный запах, что,
глядя на него, хотелось озябнуть и сказать: «Бррр!» Мать и тетка бросились обнимать и целовать его, Наталья повалилась к его ногам и начала стаскивать с него валенки,
сестры подняли визг, двери скрипели и хлопали, а отец Володи в одной жилетке и с ножницами в руках вбежал в переднюю и закричал испуганно...
Полканов уже успел заметить, что
сестра — как он и думал — не особенно огорчена смертью мужа, что она смотрит
на него, брата, испытующе и, говоря с ним, что-то скрывает от него. Он ожидал увидеть её нервной, бледной, утомлённой. Но теперь,
глядя на её овальное лицо, покрытое здоровым загаром, спокойное, уверенное и оживлённое умным блеском светлых глаз, он чувствовал, что приятно ошибся, и, следя за её речами, старался подслушать и понять в них то, о чём она молчала.
Он, стиснув зубы, благодарил её,
глядя на всех тоскливо-злыми глазами и замечая, что Варенька недоверчиво и удивлённо улыбается под шёпот его
сестры, склонившейся к её уху.
При слове «дондеже» Ольга не удержалась и заплакала.
На нее
глядя, всхлипнула Марья, потом
сестра Ивана Макарыча. Старик закашлялся и засуетился, чтобы дать внучке гостинца, но ничего не нашел и только махнул рукой. И когда чтение кончилось, соседи разошлись по домам, растроганные и очень довольные Ольгой и Сашей.
Прошка один кормил свою семью, то есть отца и малолетков. Последние вырастали
на выселковской площади,
глядя на отца,
на сестру,
на брата своими детски-наивными глазами. В этих глазах рано засветилась недетская дума. Казалось малолетки обсуждали три пути, какими шли их ближайшие родственники, решая про себя, какой из них представляет наиболее удобств.
На него
глядя, совратилась и
сестра Аглая: сама не ходила в церковь и Дашутку не пускала.
Внезапно она почувствовала такую глубокую внутреннюю тоску, такое щемящее сознание своего вечного одиночества, что ей захотелось плакать. Она вспомнила свою мать, братьев, меньшую
сестру. Разве и они не так же чужды ей, как чужд этот красивый брюнет с нежной улыбкой и ласковыми глазами, который называется ее мужем? Разве сможет она когда-нибудь так взглянуть
на мир, как они
глядят, увидеть то, что они видят, почувствовать, что они чувствуют?..
— Слушай, — говорю, —
сестра, ты знаешь, у меня денег у самого немного, но так как я вижу, что ты действительно в крайности, то я тебе дам полтораста рублей с одним условием, чтобы ты из них гроша не посылала Дмитрию, а издержала все
на себя. Посмотри, до чего ты себя довела и
на что похоже ты живешь: у тебя, как говорится, ни ложки ни плошки нет; в доме того и
гляди, что убьет тебя штукатурка; сама ты в рубище ходишь.
Сидя в бывшей Настиной светлице, молча
глядела Манефа, как Фленушка с Устиньей Московкой укладывали пожитки ее в чемоданы. Вдруг распахнулась дверь из сеней и вошел Патап Максимыч, одетый по-домашнему: в широкой рубахе из алого канауса, опоясанный шелковым поясом, вытканным в подарок отцу покойницей Настей. Поглядел он
на укладыванье, поглядел
на Манефу, почесал слегка голову и молвил
сестре...
И он бросается к матери. Та прижимает его к себе, целует и плачет, плачет и целует и, по-видимому, не желает его отпустить. Наконец, она его отпускает, но жадно
глядит на него, пока он целуется с
сестрой, братом и дядей-адмиралом.
Не успел уйти Веденеев, как Лиза, отворив дверь в свою комнату, наткнулась
на сестру. Все время Наташа простояла у двери и в щелочку все
глядела на Веденеева.
Подозрения Лары перешли в уверенность, когда ей, под большою, конечно, клятвой, была показана Глафирой фотография, изображающая генеральшу вместе с Гордановым. Ей было страшно и гадко,
глядя на это изображение; она видела его и ему не доверяла, но это не мешало ей чаще и чаще размышлять о Горданове. А между тем Горданов, получавший обо всем этом добрые сведения от Глафиры, просил Жозефа пособить ему оправдаться пред его
сестрой и сказал, что он ждет от нее ответа
на его письмо.
В глазах Кисочки светились искренняя радость и доброжелательство. Она любовалась мной, как старшая
сестра или бывшая учительница. А я
глядел на ее милое лицо и думал: „Хорошо бы сегодня сойтись с ней!“
Но однажды, когда Александра Михайловна, входя в палату, остановилась у дверей и вступила в разговор с
сестрою милосердия, Андрей Иванович,
глядя издали
на жену, был поражен, до чего она похудела и осунулась.
Сестры на меня
глядели с почтением и восхищением.
Брат в присутствии
сестры уже не мог работать и раздражался, когда знал, что
сестра лежит
на диване и
глядит ему в спину;
сестра же как-то болезненно морщилась и потягивалась, когда он, пытаясь вернуть прошлое, пробовал делиться с нею своими восторгами.
— Скучно
глядеть на тебя! — продолжала
сестра. — Вагнер из «Фауста» выкапывал червей, но тот хоть клада искал, а ты ищешь червей ради червей…
Утро. Сквозь льняные кружева, покрывающие оконные стекла, пробивается в детскую яркий солнечный свет. Ваня, мальчик лет шести, стриженый, с носом, похожим
на пуговицу, и его
сестра Нина, четырехлетняя девочка, кудрявая, пухленькая, малорослая не по летам, просыпаются и через решетки кроваток
глядят сердито друг
на друга.
Вообще Султанов резко изменился. В вагоне он был неизменно мил, остроумен и весел; теперь, в походе, был зол и свиреп. Он ехал
на своем коне, сердито
глядя по сторонам, и никто не смел с ним заговаривать. Так тянулось до вечера. Приходили
на стоянку. Первым долгом отыскивалась удобная, чистая фанза для главного врача и
сестер, ставился самовар, готовился обед. Султанов обедал, пил чай и опять становился милым, изящным и остроумным.
Когда летом мы гуляли по проезжим дорогам с нашими
сестрами, все встречные оборачивались
на них, оглядывали. Уедут уж далеко, а все смотрят назад, того и
гляди, вывихнут себе шею.
— Я давно замечаю, — почти шепотом продолжал Николай Леопольдович, — что Антон Михайлович
глядит на Маргариту Дмитриевну далеко не глазами жениха ее
сестры, а этот его друг поглядывает
на вас совсем не так, как подобало бы
глядеть другу жениха.
В тот самый день, когда фрейлина Якобина Менгден получила письмо от своей сводной
сестры Станиславы, разрушившее надежды
на московское гостеприимство, в Москве,
на Басманной у окна небольшого, в пять окон, деревянного дома, окрашенного в серый цвет, принадлежавшего майору Ивану Осиповичу Лысенко, стоял сам хозяин и
глядел на широкую улицу.