Неточные совпадения
Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на всё
глядит,
И всё ей кажется бесценным,
Всё душу томную живит
Полумучительной отрадой:
И
стол с померкшею лампадой,
И груда книг, и
под окном
Кровать, покрытая ковром,
И вид в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.
Самгину восклицание Таисьи показалось радостным, рукопожатие ее особенно крепким; Юрин, как всегда, полулежал в кресле, вытянув ноги
под стол, опираясь затылком в спинку кресла,
глядя в потолок; он протянул Самгину бессильную руку, не взглянув на него. Таисья на стуле, рядом с ним, пред нею тетрадь, в ее руке — карандаш.
— Подождите-с, — проговорил он наконец слабым голосом и вдруг, вытащив из-под
стола свою левую ногу, начал завертывать на ней наверх панталоны. Нога оказалась в длинном белом чулке и обута в туфлю. Не торопясь, Смердяков снял подвязку и запустил в чулок глубоко свои пальцы. Иван Федорович
глядел на него и вдруг затрясся в конвульсивном испуге.
К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел уже так, не
глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот дед карты потихоньку
под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
Чай пили долго, стараясь сократить ожидание. Павел, как всегда, медленно и тщательно размешивал ложкой сахар в стакане, аккуратно посыпал соль на кусок хлеба — горбушку, любимую им. Хохол двигал
под столом ногами, — он никогда не мог сразу поставить свои ноги удобно, — и,
глядя, как на потолке и стене бегает отраженный влагой солнечный луч, рассказывал...
После этого мы пили вдвоем с ним очень много рому, до того, что он раскраснелся и говорит, как умел: «Ну, теперь, мол, открывай, что ты с конем делал?» А я отвечаю: «Вот что…» — да
глянул на него как можно пострашнее и зубами заскрипел, а как горшка с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет — и спустился
под стол, да потом как шаркнет к двери, да и был таков, и негде его стало и искать.
Он с ней спал, мыл ее, никогда с ней не разлучался и по целым часам
глядел на нее, когда она лежала
под столом развалившись, а потом усмехался.
Глядит и глазам не верит. В комнате накурено, нагажено; в сторонке, на
столе, закуска и водка стоит; на нас человеческого образа нет: с трудом с мест поднялись, смотрим в упор и губами жуем. И в довершение всего — мужчина необыкновенный какой-то сидит: в подержанном фраке, с светлыми пуговицами, в отрепанных клетчатых штанах, в коленкоровой манишке, которая горбом выбилась из-под жилета. Глаза у него наперекоски бегают, в усах объедки балыка застряли, и капли водки, словно роса, блестят…
— Да, кажется что двенадцать, но не в том дело, а он сейчас застучал по
столу ладонью и закричал: «Эй,
гляди, математик, не добрались бы когда-нибудь за это до твоей физики!» Во-первых, что такое он здесь разумеет
под словом физики?.. Вы понимаете — это и невежество, да и цинизм, а потом я вас спрашиваю, разве это ответ?
Продолжая говорить, Верига встал и, упруго упираясь в край
стола пальцами правой руки,
глядел на Передонова с тем безразлично-любезным и внимательным выражением, с которым смотрят на толпу, произнося благосклонно-начальнические речи. Встал и Передонов и, сложа руки на животе, угрюмо смотрел ка ковер
под хозяиновыми ногами. Верига говорил...
Вслед за ним явились Цветаев и Галатская, а Кожемякин отошёл к
столу и там увидел Максима: парень сидел на крыльце бани, пристально
глядя в небо, где возвышалась колокольня монастыря, окутанная ветвями липы, а
под нею кружились охотничьи белые голуби.
В это время подошел к
столу высокий мужчина с усами, с лицом безжизненного цвета, одетый в коротенькую, не по росту, грязную донельзя рубашку, в таких же грязных кальсонах и босиком. Волосы его были растрепаны, глаза еле
глядели из-под опухших красных век. Видно было, что он со страшного похмелья и только что встал от сна.
Женщина, кругленькая и стройная, стояла среди комнаты у
стола, задумчиво
глядя на сердитый, лиловый огонь спиртовки
под кофейником; её голые руки и детское лицо, освещённые огнём лампы
под красным абажуром, окрашивались в цвет вкусно поджаренной корочки пирога.
Знакомо
глянули на него зелено-грязноватые, закоптелые, пыльные стены его маленькой комнатки, его комод красного дерева, стулья
под красное дерево,
стол, окрашенный красною краскою, клеенчатый турецкий диван красноватого цвета, с зелененькими цветочками и, наконец, вчера впопыхах снятое платье и брошенное комком на диване.
Облокотясь на
стол и припав рукою к щеке, тихими слезами плакала Пелагея Филиппьевна, когда, исправивши свои дела, воротился в избу Герасим. Трое большеньких мальчиков молча стояли у печки, в грустном молчанье
глядя на грустную мать. Четвертый забился в углу коника за наваленный там всякого рода подранный и поломанный хлам. Младший сынок с двумя крошечными сестренками возился
под лавкой. Приукутанный в грязные отрепья, грудной ребенок спал в лубочной вонючей зыбке, подвешенной к оцепу.
«Глупая женщина! — думал я,
глядя на небо, усыпанное яркими звездами. — Если даже допустить, что приметы иногда говорят правду, то что же недоброе может случиться с нами? Те несчастья, которые уже испытаны и которые есть теперь налицо, так велики, что трудно придумать что-нибудь еще хуже. Какое еще зло можно причинить рыбе, которая уже поймана, изжарена и подана на
стол под соусом?»
Лениво цепляя фразу к фразе и подделываясь
под детский язык, Быковский стал объяснять сыну, что значит собственность. Сережа
глядел ему в грудь и внимательно слушал (он любил по вечерам беседовать с отцом), потом облокотился о край
стола и начал щурить свои близорукие глаза на бумаги и чернильницу. Взгляд его поблуждал по
столу и остановился на флаконе с гуммиарабиком.
Передняя, в виде узкого коридора, замыкалась дверью в глубине, а справа другая дверь вела в контору. Все
глядело необыкновенно чисто: и вешалка, и
стол с зеркалом, и шкап, разбитый на клетки, с медными бляшками
под каждой клеткой.
Под эти слова стали «тризну» [На похоронных обедах сливают вместе виноградное вино, ром, пиво, мед и пьют в конце
стола. Это называется «тризной».] пить. Архидьякон Заборского монастыря «Во блаженном успении» возгласил, певчие «Вечную память» запели. Все встали из-за
стола и зачали во свят угол креститься. Князь Алексей Юрьич снопом повалился перед образами и так зарыдал, что,
глядя на него, все заплакали. Насилу архимандриты поднять его с полу могли.
Затем она подошла на цыпочках к выходной двери, вынула ключ, возвратилась в спальню, сунула его
под подушку, поставила на
стол пузырек с ядом и потушила свечу. Она бросила последний взгляд на постель и ей показалось, что она видит впотьмах, как
глядит на нее труп.
В углу
под образами стоял такой же
стол, с которого радушно
глядела закуска и всеми цветами радуги блистали обильно наполненные графины и бутылки.
Словом, было видно, что проситель жаловался всем властям в мире и все это устроил в такой форме, что можно было принять, пожалуй, за шутку и за насмешку, и было полное основание все это произведение «оставить без последствий» и бросить
под стол в корзину. Но опять повторяю, здесь «
глядела бедность в каждую прореху, и из очей
глядела бедность», — и мне ее стало очень жалко.