— В развитом человеке не следует быть ей. Это искаженное чувство, это фальшивое чувство, это
гнусное чувство, это явление того порядка вещей, по которому я никому не даю носить мое белье, курить из моего мундштука; это следствие взгляда на человека, как на мою принадлежность, как на вещь.
Неточные совпадения
Но между тем странное
чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! — думал я с досадою, — зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать». Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук
гнусного Швабрина.
Я выслушал его молча и был доволен одним: имя Марьи Ивановны не было произнесено
гнусным злодеем, оттого ли, что самолюбие его страдало при мысли о той, которая отвергла его с презрением; оттого ли, что в сердце его таилась искра того же
чувства, которое и меня заставляло молчать, — как бы то ни было, имя дочери белогорского коменданта не было произнесено в присутствии комиссии.
Из сада в ответ ей летела идиотски
гнусная русская ругань, смысл которой, должно быть, недоступен разуму и
чувству скотов, изрыгающих ее.
Вы, господа, не усомнившиеся вступить в самый
гнусный из всех заговоров, вы, конечно, не можете понять это святое
чувство, но мы… мы понимаем его!
— Это
гнусный вздор… потому, потому… знайте же! — произнес мистер Астлей дрожащим голосом и сверкая глазами, — знайте же, неблагодарный и недостойный, мелкий и несчастный человек, что я прибыл в Гомбург нарочно, по ее поручению, для того, чтобы увидеть вас, говорить с вами долго и сердечно и передать ей все, — ваши
чувства, мысли, надежды и… воспоминания!
Это
гнусное убийство из-за угла произвело на меня вместе с бессонной ночью какое-то неопределенное
чувство тупой боли и необыкновенной раздражительности.
Каренин (продолжая читать). «Но к делу. Это самое раздваивающее меня
чувство и заставляет меня иначе, чем как вы хотели, исполнить ваше желание. Лгать, играть
гнусную комедию, давая взятки в консистории, и вся эта гадость невыносима, противна мне. Как я ни гадок, но гадок в другом роде, а в этой гадости не могу принять участие, просто не могу. Другой выход, к которому я прихожу, — самый простой: вам надо жениться, чтобы быть счастливыми. Я мешаю этому, следовательно, я должен уничтожиться…»
Восточный человек бесился, выходил из себя и жестоко испытывал то самое
чувство, которое — увы! — он еще почти вчера называл
гнусным и недостойным порядочного человека, проповедуя, что
чувство это совершенно тождественно с теми побуждениями, в силу которых пошляки и подлецы не позволяют другому человеку надеть своего носильного платья или брезгают пить из одного и того же стакана одну и ту же воду.
Все это минутами еще более кололо и щемило душу Бейгуша. Давешние убеждения и доводы пана грабе разбивались об это простое, даже мало сознающее себя
чувство любви и безграничной привязанности, которое таким ярким огнем горело для Анзельма в сердце Сусанны. Но чем ясней делалось в нем сознание этого простого и столь глубокого
чувства, тем хуже и темней на душе становилось ему, тем
гнуснее представлялась недавняя комедия с деньгами…
Сердце его раздиралось любовью, раскаянием,
чувством унижения, мыслию, что та, которая была для него всего дороже на свете, почитает его
гнусным обманщиком, что он оскорбил ее и возмутил ее жизнь, доселе беззаботную и счастливую.
Я не могу перенести такую профанацию моего святого
чувства… такое
гнусное толкование роковой минуты увлечения…